– Красавица, задержись на минутку. Всего два су за кружку.
Но Мадлен было некогда останавливаться. Что хозяева подумают о служанке, которая так поздно встает? И как это позволяют ей там, откуда она пришла? Мадлен пошла дальше, мимо величественных ступеней Лувра, где снег лежал белыми пирамидами. Вот и набережная Эколь. На воде покачивались лодки, ударяясь о причальные шесты. Вода бесшумно несла распухший труп собаки. За мостом Пон-Нёф двойной циферблат часов торгового дома «Ла Самаритен» показывал, что у нее остаются считаные минуты, иначе она опоздает. Снег под ногами был перемешан с золой, грязью и навозом, утрамбован тележными колесами, припечатан конскими копытами и множеством человеческих ног. Писари в теплых рукавицах, портные, виноделы, крысоловы, цирюльники и переплетчики спешили по конторам, мастерским и домам знати. Мадлен вышла на мост, где ледяной ветер обжигал кожу и раздувал перья на шляпах. Она оглянулась на серую воду и правый берег, на котором провела одиннадцать лет. Место, бывшее ей домом и тюрьмой, убивавшее ее изнутри. Возможно, судьба давала ей шанс начать жить заново. Или же затея Камиля окончательно ее доконает.
Мадлен перешла на остров Сите и очутилась на элегантной площади Дофина, где треугольником стояли высокие дома. Здесь жили торговцы драгоценными камнями и жемчугом, зеркальщики и часовщики. Сейчас эти люди еще брились, попивали утренний шоколад или открывали свои дорогие магазины. Мадлен поспешила к дальнему краю площади. В воздухе вкусно пахло пекущимся хлебом. Вскоре она увидела очередь дрожащих от холода слуг, покупающих хлеб. Купившие выходили с посыпанными мукой караваями. Двое нищих тянули к ним руки. Слуги брезгливо отворачивались. Если в Париже ты не способен заработать себе на хлеб, считай, что у тебя стеклянные кости, ибо кажется, что люди смотрят сквозь тебя.
Когда Мадлен подходила к дому, раздался перезвон колоколов церквей, что находились на острове и по обоим берегам Сены. Их звон несся над водой. Каждый колокол имел свой голос, но все они сливались в общую волну. Казалось, будто само время нещадно ее подгоняло.
Вот и ступени крыльца. Над дверью покачивалась вывеска в форме позолоченных часов. Мадлен поднялась на крыльцо, тщательно счистила с сапог снег и грязь, после чего протянула руку к медному дверному молотку, набрала в легкие воздуха и постучала.
Минуту или две она стояла, сжимая в руке сундучок, и смотрела на высокий дом из песчаника. Его вытянутые окна холодно поблескивали на разгоравшемся утреннем свете, скрывая находящееся внутри. Мадлен показалось, что дом наклонился вперед и с презрением смотрит на нее, видя ее истинную суть. Если сравнивать его с домом, из которого она пришла, этот был большим, но не настолько, как ей представлялось. Слушая Камиля, Мадлен вообразила себе нечто более величественное и изощренное, чуть ли не дворец. Вместо этого она увидела унылое, отталкивающего вида здание, похожее на богадельню или лечебницу для умалишенных. Но стоило ли удивляться? Все, что она знала об этом доме и часовщике, исходило от человека, которому она никогда не доверяла.
Наконец дверь открылась. На пороге стоял неулыбчивый мужчина. Людей с черной кожей она видела впервые. И настолько замкнутых – тоже. Он был одет в зеленовато-голубую ливрею, расшитую золотом. Лакей.
– Ты новая служанка, – не поздоровавшись, произнес он и отошел, пропуская ее внутрь.
Пол в холле был выложен черными и белыми мраморными плитками и напоминал большую шахматную доску. Тишину нарушало нескончаемое «тик-так». Вдоль стены выстроились часы: напольные в высоком футляре, с медным циферблатом и витыми стрелками; позолоченные, со множеством золотых фигурок, часы на пьедестале, с серебряной птичкой, разевающей и закрывающей клюв. Чему ж тут удивляться? Это дом часовщика. Но от движения часовых механизмов и постоянного тиканья Мадлен занервничала еще сильнее. Тиканье слышалось не одновременно, а вразнобой, как бьются сердца испуганных людей.
Лакей молча вел ее по холлу, не мешая пялиться на стены и картины, висевшие над часами. Точнее, не совсем картины, а зарисовки человеческих костей. Один рисунок изображал человека, лишенного кожи и с пустыми глазницами. И запах в передней был какой-то холодный; пахло восковой мастикой и лилиями. Ни тебе резкого запаха человеческого пота, ни пудры, сальных свечей и мочи – привычных запахов дома ее матери. Дом часовщика мог показаться пустым, но он не пустовал. Мадлен ощущала чье-то присутствие. Кто-то, дыша почти бесшумно, за ней наблюдал. Пройдя холл, лакей спустился в кухню – большое помещение с кафельным полом. По стенам висели медные кастрюли, копченые окорока и несколько тушек неощипанных фазанов с яркими перьями. У плиты, помешивая кофе в кофейнике, стояла женщина в белом чепце. Ее худая спина, казалось, вот-вот переломится.
– Наконец-то, – сказала женщина, поворачиваясь к Мадлен.
Боже, никак уже пять минут девятого?! Мадлен сделала торопливый реверанс.
– Мадам, на улицах сплошной гололед, – сказала она, мысленно добавив: «Учитывая рискованность всей затеи, тебе повезло, что я вообще пришла».
У Мадлен крепло ощущение, что ей не стоило сюда приходить. Что-то в этом доме было не так. Она глядела в пол, но знала: женщина пристально смотрит на нее и гадает о причинах шрама на лице.
– Жозеф, отнеси ее пожитки в комнату, где она будет жить.
Лакей кивнул. Его лицо оставалось похожим на маску. Взяв сундучок Мадлен, он ушел.
Женщина сняла кофейник с плиты, поставила на стол и подошла к Мадлен. Ее лицо не отличалось привлекательностью: мелкие черты, мутноватые глаза, кожа, напоминающая ветчинную кожуру. Мадлен прикинула ее возраст: лет двадцать восемь или чуть больше. Годы, которые высосали из нее всю радость.
– Ты, значит, Мадлен. Меня зовут Агата. Я тут проработала пять лет, а теперь ухожу. – Агата сделала паузу. – Работы тебе хватит, но ты справишься, если сумеешь приноровиться. Ты ведь до этого работала у торговца одеждой?
– Да. На улице Сен-Антуан, – ответила Мадлен, избегая взгляда Агаты.
– И была, как говорят, работницей на все руки?
Мадлен кивнула. Это точно, на все руки. Чего ей только не приходилось делать, начиная от вполне невинных и обыденных дел до странных и экзотических, включая выполнение прихотей садистов, имевших обыкновение хлестать девушек плеткой.
– Слуг в доме не много. Кроме меня, еще повариха Эдме и Жозеф, которого ты видела. Он прислуживает доктору Рейнхарту. Мы тут было взяли девку – помогать на кухне, – но быстро спровадили. За что ни бралась, все падало из рук. А ты, помимо прочего, будешь прислуживать Веронике – дочке хозяина. Будешь помогать ей одеваться и совершать туалет. Девица много лет провела в монастырской школе, но пару недель назад ей стукнуло семнадцать, и отец забрал ее домой. Нужно ей помогать во всем, чтоб выглядела надлежащим образом. Матери-то у нее нет.
– А что случилось с ее матерью?
– Умерла, рожая Веронику.
Заурядная история. Такое часто случается, и нечего об этом думать.
– Доктор Рейнхарт, он… хороший хозяин? – спросила Мадлен.
Агата прищурилась:
– Довольно справедливый, это да. Но его манеры покажутся тебе странноватыми.
– В каком смысле?
– Поймешь, когда его увидишь. Сейчас он ушел к заказчику.
– Он продает часы?
– Да, часы и другие механические штучки. Он делает из металла разных существ, которые двигаются. – Служанка поморщилась. – Мне дома такое и даром не нужно, а вот богачам они нравятся.
Мадлен вспомнила тиканье часов в холле и птичку, разевающую клюв.
– Он и ее обучает своему ремеслу, – тихо добавила Агата.
– Дочку?
– Да.
Агата недовольно изогнула бровь, не отличавшуюся густотой. Подойдя к столу, она взяла кофейник.
– А вы, мадемуазель Агата? – спросила Мадлен. – Вы останетесь в качестве…
– Я сегодня ухожу отсюда.
– Нашли себе другое место?
– Нет, возвращаюсь к семье. – Она скривила губы. – Мать у меня заболела.
– Я вам сочувствую.
Женщина кивнула. Наверное, сочувствие Мадлен показалось ей искренним, ибо в глазах что-то потеплело.
– Здесь порой бывают приходы и уходы. По ночам.
Это уже что-то.
– Поясните, мадемуазель. Кто приходит и уходит?
– Мой тебе совет: вопросы свои держи при себе. Так всем будет легче.
Мадлен на этом не успокоилась бы, но на кухонной лестнице послышались шаги и шуршание одежды.
Спрыгнув с последней ступеньки, в кухню вбежала худенькая светловолосая девушка с острым лицом. На ней был мятый зеленый пеньюар, на ногах – парчовые домашние туфли. Мадлен она показалась феей из сказки, а не девушкой из привычного мира. Увидев незнакомку, девушка остановилась и уставилась на нее немигающими глазами. В кухне наступила гнетущая тишина.
– Вероника, это Мадлен, – наконец сказала Агата. – Теперь она будет прислуживать вам.
Глаза девушки имели странный цвет: светло-зеленые, с янтарными прожилками.
– Доброе утро, – произнесла Вероника. – Я не ожидала… то есть я рада, что ты пришла.
Впрочем, судя по голосу, она не испытывала никакой радости. «Красивая девушка», – подумала Мадлен. Красивая какой-то иной красотой, не от мира сего. Кожа Вероники отличалась нежностью и белизной, чем-то напоминая рулон шелка цвета слоновой кости. Было бы трудно не возненавидеть ее, но, пожалуй, это даже к лучшему.
– Я рассказывала Мадлен о ее обязанностях в вашем доме, – пояснила Агата. – А про все, что желательно вам, вы ей сами расскажете.
– Мне особо и рассказывать не о чем. У меня никогда не было горничной. Я все делала сама. – Вероника взглянула на Агату. – Где Эдме? Она еще не приготовила завтрак? Если честно, я очень проголодалась.
«Она проголодалась! – насмешливо подумала Мадлен. – Знай ты настоящий голод, то не бросалась бы этим словом. Ты и не догадываешься о толпах босоногих оборванцев со впавшими глазами, которые стекаются в Париж, радуясь куску подгорелого хлеба». Откуда ей это знать? Девица жила в стенах монастыря. Теперь в отцовском доме, где ей тоже не грозит встреча с реальной жизнью. Но это даже к лучшему. Чем наивнее хозяйская дочь, тем легче будет Мадлен выполнить задание.
– Эдме ушла за свежими булочками, – сообщила Агата. – А я готовлю вам кофе. Мадлен, отправляйся с мадемуазель Вероникой и помоги ей с туалетом. Вскоре я подам завтрак.
Идя вслед за хозяйской дочкой, Мадлен поднялась по лестнице и оказалась в комнате, где на полках плотно стояли банки с кошмарными существами: двухголовым поросенком, обе морды которого подняты вверх, и змеей с черными полосами. Мутные глаза змеи были открыты, а тело свернуто кольцами.
– Препараты, – пояснила Вероника, оглянувшись на Мадлен. – Мой отец учился на анатома. Ты знаешь, что это такое?
– Думаю, да, мадемуазель.
Мадлен, конечно же, знала. Анатомами называли людей, которые вскрывали и потрошили трупы, вырезая оттуда отдельные части, и у которых руки были по локоть в крови.
– Но мне говорили, что ваш отец – часовых дел мастер.
– Так оно и есть, однако он делает не только часы. Идем сюда.
Мадлен успела заметить банку, внутри которой находился младенец, раньше времени извлеченный из материнского чрева. Кожа словно яйцо пашот, глаза плотно закрыты, голова неправильной формы с пушком волос. Может, она видит результат опытов, о которых говорил Камиль, или это дело рук кого-то другого? Кем считать человека, у которого в банке, словно маринованная луковица, плавает человеческий младенец?
Вероника открыла дверь в другую комнату. Должно быть, здесь находилась мастерская доктора. Мадлен увидела разные станки, машину с большим медным колесом, нечто похожее на двигатель. Полки и шкафы были плотно забиты коробками и книгами. Рядом со створчатым окном стоял высокий верстак, заваленный циркулями, пилами и иными странного вида инструментами с деревянными ручками. Со стен свешивались какие-то приспособления, наверное для изготовления часов, хотя некоторые скорее напоминали отвратительные орудия пыток. Здесь непривычно и резко пахло сажей, химическими веществами и… тайной.
– Тут он все и создает, – сказала Вероника.
Девушка выдвинула ящик под верстаком и достала деревянную коробочку. Внутри находился серебряный паук, которого Мадлен вначале приняла за брошку. Но не успела она и глазом моргнуть, как паук устремился по верстаку прямо к ней. Его движения были быстрыми и вороватыми, как у настоящего паука. Тоненькие серебряные лапки скребли деревянную поверхность. Мадлен едва удержалась, чтобы не закричать. И вдруг, в нескольких дюймах от нее, паук замер.
Вероника улыбнулась, но ее глаза следили за Мадлен.
– Правда, удивительное создание? Но он еще не закончен.
Мадлен лишь смотрела на дочку часовщика. У нее душа ушла в пятки, а во рту ощущался привкус желчи. Нет, она не позволит, чтобы какая-то семнадцатилетняя девица посчитала ее дурой. Приглядевшись к пауку, Мадлен заметила, что его тело, словно коробка, состоит из двух частей, сделанных очень искусно, отчего он казался совсем настоящим. Ей вспомнились слова Агаты о существах, которые двигаются. Она и раньше видела на ярмарках диковинные заводные фигурки. Но здешние были гораздо меньше, красивее и ужаснее.
– Спасибо за показ, мадемуазель, – бесстрастно произнесла Мадлен. – А теперь я помогу вам одеться.
Стены будуара Вероники были цвета морской волны, причем темного оттенка, отчего Мадлен показалось, что она погрузилась под воду. На каминном экране порхали нарисованные птицы. В углу поблескивал гардероб, отделанный черным деревом и инкрустированный черепашьими панцирями и бронзой. С портрета в тяжелой золоченой раме смотрело овальное лицо женщины. Под портретом лежала забавная потрепанная кукла с пустыми глазами из зеленого стекла. Таких комнат Мадлен еще не видела, но не выказала своего удивления, подражая в бесстрастии кукле.
Вероника уселась перед туалетным столиком.
– Мадемуазель, вам расчесать волосы?
– Да. Думаю, это входит в твои обязанности.
Мадлен взяла со столика серебряную щетку. Шершавая ладонь сразу почувствовала тяжесть дорогой вещицы. Волосы у Вероники были гуще, чем у Сюзетты, светлее и чище. Когда моешь голову под ручным насосом, из которого льется чуть ли не ледяная вода, об особой чистоте волос не думаешь. Мадлен поймала в зеркале взгляд Вероники. Девушка внимательно разглядывала ее лицо.
– Значит, ты будешь мне прислуживать. А сколько тебе лет?
– Почти двадцать четыре.
Вероника слегка улыбнулась:
– В таком случае я буду тебе кем-то вроде младшей сестры. У тебя есть сестры?
Мадлен старалась, чтобы движения щетки были плавными. Ее поражала манера речи Вероники; казалось, девушка насмехается над ней.
– У меня одна сестра, мадемуазель.
«Была вторая, которая не так давно легла в землю, унеся с собой часть меня».
– Младшая или старшая?
– Старше меня на два года.
– Хорошенькая?
Мадлен подумала о каштановых локонах и заученной улыбке Коралины, вспомнила сердцевидное лицо Сюзетты. «Бог даровал мне одних дочерей, но он хотя бы сделал их обаятельными».
– Да, очень хорошенькая.
– Она тоже служанка?
– Нет, она актриса.
В каком-то смысле так оно и было. Коралина день и ночь разыгрывала желание, пробуждая его в других.
– И где она играет?
– Где придется. Места не слишком известные. Вряд ли вы в таких бываете.
– Я вообще никогда не была в театре. Я совсем недавно вернулась домой. Мой отец отнюдь не театрал.
Мадлен не знала, что ответить Веронике. Зачем жить в Париже, если не ходить в театры, не бывать в опере и не смотреть балет, особенно когда денег хватает, как у доктора Рейнхарта? Ответа на этот вопрос она не знала, зато очень хорошо знала, какова жизнь в Париже без гроша в кармане. Пялишься на витрины, на сверкающие окна особняков, за которыми мелькают смеющиеся лица. Смотришь и понимаешь: тебя туда никогда не пустят. Но если тебе открыты двери, почему бы туда не войти? Что-то здесь было не так.
– Мадемуазель, где у вас щипцы для завивки?
– У меня их нет. Наверное, надо купить.
