– Затейка! – Ходута уцепился за створку, не давая ее затворить. – Не дури! Принимай гостей! Я и сам замерз как леший, а мне еще вон куда назад шагать! Заводи скорее в дом, я обогреюсь за назад пойду!
– Да кого же ты привел?
– Да шиш его знает, сказался мужиком из Волчьего Яра! Вроде Тихогость его знал, да он помер той зимой, а его с этой чудой никто в дом пускать не хочет!
– Что ж это за чуда?
– Да леший их матерь знает! Говорит, дочь его. Может, и дочь, только наши все опасаются! Сама знаешь, кто вокруг бродит, а нам ее в дом пускать не хочется.
Хозяйка опять показалась из-за створки. Держа перед собой факел, боязливо выглядывая из-под кожуха, осмотрела гостей. Ее лица Горыня разглядеть не сумела: оно оставалось в тени, и женщина казалась страшным толстым существом: руки есть, головы нет.
– Боги в дом, хозяюшка! – несчастным голосом сказал Ракитан и поклонился. – Сделай милость, пусти обогреться! Или пропаду совсем! Ракитан я, из Волчьего Яра, Дремлин сын, человек добрый, никому дурного не делал, а вот так меня лешаки попутали, завели на чужую сторонушку, неприветливую…
– Кто же это с тобой? – Хозяйка повела факелом в сторону Горыни.
– Дочь моя! Уж сколько лет с нею маюсь! Уродилась такая, мне на горе! Бед от нее не оберешься, не знаю, как избыть! Но она зла никому не сделает. Пусти переночевать, а утром я ее в Волынь свезу.
Подгоняемая Ходутой, Затея наконец смирилась и распахнула ворота, позволяя саням заехать. Судя по проворным движениям и голосу, это была молодая баба, всего лет на пять-шесть старше Горыни – невысокая, щуплая, подвижная, в накинутом на голову кожухе она очень напоминала мышь.
На дворе у нее имелась клеть, где жили несколько коз, и туда же она разрешила поставить лошадь. Когда Горыня вошла в избу, согнувшись под низкой притолокой пополам, Ракитан и Ходута уже сидели у печи, а хозяйка возле стола резала хлеб и козий сыр. Ничего другого у нее в этот час не сыскалось, но гости и тому были рады. Рядом на полу стоял Ходутин короб, раскрытый, а на столе – десяток яиц в горшке, переложенные сеном, комок масла в берестене, пять-шесть репок, кусок копченого сала и ржаной каравай – видно, подношения из веси. Горел масляный глиняный светильник, но, хотя кожух Затея сняла с головы, разглядеть ее лицо, кроме глаз, в которых блеском отражался огонек фитилька, Горыня никак не могла. Ракитан заново рассказывал повесть своих злосчастий, и, когда Горыня вошла, хозяйка взглянула на нее с пристальным любопытством.
– Да куда тебе идти, Ходутушка, среди ночи! – уговаривала она второго гостя. – Оставайся! Заплутаешь в лесу, или волков повстречаешь, меня же виноватой выставят!
– Я даже под подолом у тебя не заплутаю, а в своем лесу дедовом и подавно! – хмыкнул Ходута, и Затея в притворном возмущении прикрыла лицо рукой. – А оставаться не могу. Коли не вернусь, у меня дома вой подымут. Сейчас отдышусь и пойду.
– Мы и сами уйдем чуть свет! – подхватил Ракитан. – Только дай до утра обогреться, хозяюшка, не погуби, не дай сгинуть в чужой стороне… И за что нас люди добрые принимают так неласково – ума не приложу! Худой славы за нами не водится, кроме того как Близята тогда поляны выкосил, но это ж когда было!
– Да неужто ты не слыхал, как Свирепица, да Грозница, да Зимница по белу свету ездят? – хозяйка повернулась к нему. – Их три сестры-лихорадки. А было так: сидел раз мужик под деревом, отдыхал в дороге. Вдруг видит – идет к нему женщина огромного роста, – она бросила взгляд на Горыню, – простоволосая, вся в белом, распоясана, а в руке у нее метла, а у метлы на верхушке – череп. И говорит: я, мол, Свирепица, иду по белу свету людей губить, малых детей сиротить, веси и городцы опустошать. Ты, говорит, понесешь меня, но сам не бойся – я тебе вреда никакого не сделаю. Видит мужик – некуда ему деваться, если откажется, Свирепица его самого в первую голову уморит. Взял ее на плечи и понес. Стали они ходить по городам и весям, идут – где Свирепица метлой махнет, там все мертвы лежат. Ходили-ходили, видит мужик – совсем скоро на белом свете живых людей не останется. Шли они мимо Дунай-реки, он и думает: все одно пропадать. Взял да и бросился в омут глубокий. Свирепица-то утонуть не может – она выбралась. Да так напугалась, что убежала в леса глухие, в болота сырые, на мха, на темные луга. Но как зима – опять появляются те три сестры, идут по белу свету, ищут, кто их в городцы и веси пронесет. Того, кто возьмется нести или на санях везти, они не трогают, а всех прочих – их! – Затея махнула рукой, будто сметая что-то.
– Так я что… – Ракитан тоже с опаской покосился на Горыню. – Она ж дочь мо… а может…
Ракитан переменился в лице, а вслед за ним и Горыня. Даже в их родстве он теперь сомневается? Видно, от испытаний пути батюшка немного в рассудке стал нетверд. Но привычная горечь оттеснялась раздумьем: как же ей уйти с этого ночлега? Ворота она отопрет изнутри, но сумеет ли найти дорогу из леса обратно к Луге? Если бы идти все время по одному руслу, но Ходута вел их через поле. Только бы не пошел ночью снег, только бы луна светила – тогда она по следам Ходуты выберется. А Своятичи придется как-то обойти…
– Да не кручинься! – успокоила Ракитана Затея. Разглядев гостей, она перестала бояться и приняла радушный вид. – Я про вас злого не мыслю. Вижу, ты человек добрый. Отдыхай, сколько пожелаешь, я тебя из дому не гоню.
– Ну, а я пойду! – Отогревшийся Ходута встал и стал заново подпоясывать распахнутый кожух. – Не то мои бабы вой подымут – скажут, съели меня в лесу!
Посмеиваясь, Ходута ушел. Опять накинув кожух на голову, Затея вышла проводить и затворить за ним ворота. Вернувшись, стала устраивать гостей на ночлег.
– А что ты, матушка, одна здесь живешь? – расспрашивал любопытный Ракитан. – Молодая еще такая…
– Одна, батюшка. Как я пять лет назад овдовела – всего только три годочка довелось мне замужем пожить, троих деточек я принесла, да всех троих деды назад прибрали, – осерчала на меня родня да и говорит: ступай куда хочешь. Я не здешняя, я родом из Боянца. Только у меня и осталось доброй родни, что две сестры – я из них младшая. Только они меня и любят, только и навещают, да у середней сестры муж больно грозен – не пускает ее ко мне, гневается. А я от старшей сестры всякую зелейную мудрость переняла, помогаю людям, хвори-недуги изгоняю, они за то мне помогают – то хлеба принесут, то полотна. Так и живу понемногу.
Сколько Горыня могла разглядеть при светильнике, жила Затея бедновато и неуютно. На стенах висели пучки сушеных трав, по углам и на полках среди обмотанных берестой горшков стояли зачем-то овечьи и козьи черепа. Было не прибрано, везде как-то сор. Болтая, хозяйка достала с полатей два старых, свалянных постельника, расстелила на лавках, потом положила на пол у печи какое-то тряпье и два потертых кожуха, кивнула Горыне:
– А ты здесь ложись. На лавках у меня ты, девица, и не уляжешься, пожалуй.
С высоты своего роста Горыня видела, что на полатях напихано еще множество всякого тряпья, по виду несвежего и давно не стиранного. Душный запах этого тряпья и плесени мешался с духом сушеных трав и горечью печного дыма.
– Ох, ох! – Стеная, как старый дед, хотя был мужчиной средних лет, Ракитан уселся на лавку, которую ему указала Затея. – Ох мне! Кости ломит!
– Отдыхай, батюшка! – приветливо кивнула ему Затея. – Хоть весь день завтра отдыхай, коли не спешишь, меня ты не стеснишь. Сколько надо, столько и живи!
– Помогай тебе боги, добрая женщина! – Ракитан сидя поклонился. – И впрямь не знаю, смогу ли встать-то завтра… Ох, недолюшка моя!
– Избудем и недолюшку, не кручинься! – Затея подала Ракитану кожух, чтобы укрылся, потом наклонилась и поцеловала его, будто родича.
Горыня в изумлении наблюдала за этим: никогда в жизни она не видела, чтобы отца кто-то целовал. Ракитан, хоть и давно жил без жены, невестами осаждаем не был, даже вдовами. И тут какая-то незнакомая женщина, чужая?
В это время Затея метнула на Горыню пристальный взгляд. Горыня вздрогнула от мысли – не хочет ли та и ее поцеловать? – но твердо знала, что не подпустит хозяйку близко. Это все равно что с жабой целоваться – так ей думалось, хотя не сказать чтобы Затея была так уж дурна собой. Баба как баба, хоть и неопрятная слегка, зато молодая, бойкая…
Перемежая жалобы выражениями благодарности, Ракитан улегся. Затея легла на другую лавку, напротив него, Горыня, задув светильник, – на пол и тоже укрылась своим кожухом.
Даже это неудобное и жесткое ложе после целого дня трудного пути принесло ей блаженство отдыха. Чужая избушка в глухом лесу показалась желанным приютом – все не на снегу остаться, на верную смерть.
Горыня закрыла глаза, но заснула не сразу. Несмотря на живость и приветливость, хозяйка не нравилась ей. Что-то лживое мерещилось Горыне в ее улыбках, бойких глазах, в оживленном голосе. Она и правда рада, что к ней на ночь глядя явился незнакомый мужик с дочерью-волоткой, которую в двух других местах приняли за саму Свирепицу? Неужели так соскучилась одна в лесу, что лезет целоваться к чужому мужику, немолодому и некрасивому? Даже Горыня видела в этом нечто странное, хотя ей самой ни разу в жизни не приходила мысль кого-то поцеловать и она не знала, как это бывает.
Кажется, впервые в жизни – не считая ночевок на сенокосе – Горыня проводила ночь не дома. В темноте чужой избы, куда добирались через дремучий лес под светом далекой луны, чувство пребывания на том свете захватило ее целиком. Будто лежишь глубоко под землей, откуда обратно в белый свет три года идти. Даже знакомое похрапывание отца не успокаивало – Горыня знала, что здесь он так же беспомощен, как она сама.
Только нащупав за пазухой «дедову кость» в сером шерстяном клубочке, она немного успокоилась. Прислушалась. Со стороны лавки, где улеглась Затея, не доносилось ни малейшего звука. Да дышит ли во сне хозяйка этой избушки?
И сейчас, с закрытыми глазами и в темноте, Горыня яснее, чем при светильнике, увидела истину. Ходута привел их как раз туда, куда она думала: в избушку на ножках. И то, что обитательница ее притворялась молодой и приветливой, скрывая длинный нос и железную ногу, делало ее только более опасной.
Завтра нужно уходить отсюда как можно раньше. Чуть рассветет, чтобы видеть следы Ходутиных лыж. А может, вовсе не стоит спать?
Но эта мысль была у Горыни последней – сон набросился на нее, как зверь из засады, и поглотил в одно мгновение.
Глава 5
Спала Горыня крепко, но тревожно: ей мерещились чьи-то стоны, но очнуться, открыть глаза не было никаких сил. Мелькала мысль – это хозяйка избы поедает отца, а потом за нее примется, – но все тело было сковано оцепенением, веки будто на замок заперты. Она знала, что должна встать и подойти к отцу; с огромным трудом она вставала, шла через избу, пыталась наклониться к нему… просыпалась, понимала, что это ей приснилось, что надо встать по-настоящему, опять поднималась, опять обнаруживала, что и это был сон…
К утру Горыня начала зябнуть – видимо, в избе были плохо проконопачены щели и сквозило. Сколько она ни натягивала кожух, ни старалась подпихнуть полы под себя, чтобы прекратить доступ холоду, ее слегка знобило. Шум разбудил ее окончательно – нечто темное возилось совсем рядом с нею, веяло теплом и запахом дыма.
С трудом разлепив глаза, Горыня обнаружила рядом хозяйку – Затея топила печь.
– Отодвинься – дыму наглотаешься, – велела та, заметив, что Горыня шевелится и поднимает голову.
С трудом Горыня села. Побаливали мышцы и даже кости – при всей своей выносливости, вчера она уж слишком устала. От дыма першило в горле, щипало глаза, но уходить от тепла огня в устье печи не хотелось.
Отец! Вспомнив о нем, Горыня поднялась. Прошла к лавке. Ракитан еще не встал – лежал неподвижно, свернувшись и укутавшись кожухом. Услышав ее приближение, поднял голову.
– Кто здесь? Ты, Горынька? Укрой меня чем – знобит.
– Сейчас печь разгорится – потеплеет, – ответила Горыня, потом взяла свой кожух и накрыла его.
– Неможется мне, – слабым голосом пробормотал Ракитан. – Голова болит… прямо будто не глаза у меня, а два угля пылающих. И за грудиной… Все кости болят… будто леший меня дубиной своей колотил…
Горыня осторожно притронулась к его лбу под спутанными волосами – тот был горяч, как горшок из печи.
– Эй, хозяйка! – Обхватив себя за плечи, она повернулась к Затее. – Неможется отцу моему. Жаром пышет. Как бы не …
Ей вспомнилось Ломовье, тамошний хозяин, натужное дыхание из-за отгорожи, тревожное лицо востроносой бабы… Свернутая сорочка, впитавшая лихорадочный пот – относ, попытка выселить хворь из человеческого тела в лес. Ракитан оставил ту сорочку на пне у дороги, но… Горыню пробило холодом от мысли – Свирепица перескочила с той сорочки прямо в отцову душу!
Она еще раз позвала хозяйку. Та послала ее на двор за дровами, а сама тем временем осмотрела Ракитана.
– Кабы не лихоманка привязалась, – когда Горыня вернулась с охапкой дров, Затея тревожно опустила углы рта. – Надобно ему лежать… Я зелья кое-какого заварю. А ты пока поди коз подои. Умеешь?
– Да что я, по-твоему, и правда лихоманка? – обиделась Горыня.
Взяв ведерко и светильник, она ушла в клеть, где стояла их лошадь и четыре хозяйских козы. Подоила коз, принесла сена из стога в углу двора, вычистила навоз. Привычная работа ее согрела, только очень хотелось есть; зрело нехорошее предчувствие, что отец захворал нешуточно и им придется на какое-то время остаться здесь. А значит, хозяйку надо бы задобрить и работой оплатить приют и заботы.
– Куда молоко? – спросила она, воротившись в избу.
– А в погреб, – Затея помешивала в маленьком горшочке, стоявшем в устье печи. – За клетью увидишь.
Горыня прошла за клеть – над снегом слегка возвышалась крыша погреба. Дверь была закрыта снаружи на прочный засов, чтобы не залез никакой зверь. Отворив ее, Горыня с трудом протиснулась в узкий лаз, осторожно протащила ведро и стала искать, куда бы его поставить. Дверь она оставила открытой; снаружи тем временем чуть-чуть посветлело, можно было оглядеться, хоть и с трудом.
Вот бочонки, видно, какой-то припас, сусек с репой и морковью, связки лука и чеснока. Пахнет кислой капустой и немного плесенью. На полках теснились берестени разной величины, а между ними еще какие-то небольшие темные чурбачки. Протянув руку, Горыня взяла один и вздрогнула – это оказался чур. Потемневший от времени чей-то «дед» с большой бородой и грубо намеченным лицом. Но почему здесь? Горыня ни разу не видела, чтобы чуров хранили в погребе, им место на полочке над столом в избе. Может, какой-то особый, оберегающий припасы? Она поспешно поставила чура назад, но заметила, что на полке таких еще с десяток. У Затеи, конечно, должны быть в доме чуры, но почему здесь? И почему так много? Ни в одном доме Горыня не видела их столько сразу.
Она проверила «дедову кость» за пазухой и немного успокоилась. Как бы ни было, пока она не потеряла своих чуров, чужие не причинят ей вреда.
Когда она вернулась, Затея кивнула ей:
– Я толокна сварила, отца покорми.
Горыня взяла горшочек и ложку. Приподняла отца и усадила, подсунув под спину кожух. Но он с трудом проглотил только две ложки и махнул рукой – больше не буду.
– Ох мне… неможется… – только и шептал он, показывая, что хочет снова лечь.
Горыня уложила его и сама доела толокно. У нее тоже побаливала голова и слегка пробирала дрожь, но заботы отвлекали, да и не привыкла она тревожиться о самой себе.
– Не в силах батюшка в дорогу пускаться, – сказала она Затее, вымыв горшок и ложку. – Ты уж будь милостива, позволь отлежаться. Куда я его повезу такого – помрет в дороге.
Мысль о дороге напомнила ей намерение потихоньку уйти с ночлега, но усталость не дала вспомнить об этом ночью. Оно и к лучшему – уйди она, на кого бы бросила больного отца?
– Да уж куда вам в путь трогаться! – Затея засмеялась над этой нелепостью. – Никуда батюшка твой на белом свете не доедет, на Темный Свет разве.
– Что же с ним такое? – Горыня стояла у печи, где Затея опять что-то варила, и пыталась наконец ее разглядеть.
– Что? – Та усмехнулась и покачала головой. – Свирепицу вы везли, а спрашиваешь, что.
– Как же мы ее везли? Она же, говорят, жена роста огромного, в красном платке и на козьих ногах!
– Не всякий ее видеть умеет! – снова хохотнула Затея. – Чтобы козьи ноги разглядеть – мудрость нужна.
– А ты умеешь?
– Я-то умею! Она мне сестра родная, как не уметь! Вы только показались, я сразу ее у вас на плечах приметила!
– Сестра родная? – Горыня в испуге отшатнулась.
Да куда ж ее встрешный бес занес! Ее охватил ужас, как будто она провалилась в зимнюю прорубь и чувствует, что не сможет выбраться. Прошлой зимой Уенегова молодуха так и утонула – белье полоскала, оскользнулась на мостках… Бежали, пытались ее спасти, но она ушла в воду у всех на глазах. Горыне долго потом мерещилось ее белое лицо и выпученные глаза, полные смертного ужаса.
Но ее-то кто спасет? Никто и не знает, где она теперь. Отец из надежды и опоры превратился в дитя, которое без нее само пропадет.
– Да ты не бойся! – Затея выпрямилась и ласково ей улыбнулась. – Я-то могу с нею совладать. Меня-то она послушается. Только ты смотри – все, что у меня на дворе увидишь и услышишь, не передавай никому!
Горыня промолчала. Нарочито ласковый голос Затеи внушал ей столько же доверия, сколько пронзительное шипение гадюки. Но что она могла сделать? Пока отец не поправится, им с места не сдвинуться. Они оба во власти этой женки, в глухом лесу. Правильно, стало быть, и в Ломовье, и в той второй веси… Своятичах, не хотели их пускать в дома. Свирепица и правда ехала на их санях.
– Но как же так, – обратилась Горыня к Затее, – ведь лихорадка не трогает того, кто ее везет.
– Вот тебя она и не тронула, – хохотнула хозяйка.
– Меня? – Горыня снова обхватила себя за плечи, чувствуя озноб. – Но разве я…
– Знать, тебя она выбрала. Понравилась ты ей. Ты для ее дел-то ох как способна. Ростом велика, могуча… Будто ее сестра меньшая.
– Я ей не сестра! – гневно ответила Горыня, с ужасом понимая, что это все значит – если она везла Свирепицу, то она и погубила отца! – Тебе она сестра, ты с нею и толкуй!
– Вот что! Мы простое средство на первый случай испробуем.
Затея вырвала с головы Ракитана три волоска и ловко связала между собой.
– Ступай к реке, – велела она Горыне, – найди вербу потолще, выбери щель, забей туда волоски и скажи: «Пусть тебя, верба, Свирепица треплет, а отца моего, Ракитана, солнышко греет!» – и так три раза.
Горыня исполнила, как было сказано, но до вечера Ракитану не стало лучше. У него по-прежнему был жар; среди дня он утих, уступив место бурной потливости, и Горыня порадовалась, что зелья и обереги Затеи оказали действие; но к вечеру жар поднялся снова. Ракитан жаловался, что болит голова – во лбу и за глазами, и, пытаясь перевести на что-то взгляд, стонал от боли. Просил, чтобы от него загородили светильник – свет причинял особенное мучение глазам. Много потел, Горыня то и дело обтирала ему лоб и шею. Несколько раз он то засыпал, выпив теплого зелья, но спал беспокойно, во сне постанывал.
В промежутках Горыня исполняла распоряжения Затеи – принесла два ведра воды от уже известной ей проруби на речке, залила березовую золу в бадье, наколола дров, нащепала щепы. После полудня Затея сама ушла куда-то в лес и вернулась только к сумеркам, зато принесла два каравая хлеба, пять или шесть яиц, глиняную кринку и пирог.
– К родне я ходила, вот, угостили, – пояснила она.
– Так ты ж говорила, не любит тебя родня…
– Сестры любят, – Затея с довольным видом улыбнулась. – Может, навестят меня, и ты с ними повидаешься. Много они мне добра делают! Угодишь им – и сама будешь жить хорошо.
«Очень надо!» – подумала Горыня. Потом вспомнила, что Затея назвалась родной сестрой лихорадки, и содрогнулась. Эти, что ли, сестры ее любят? «Их три сестры-лихорадки»… «Только у меня и осталось доброй родни, что две сестры – я из них младшая. Только они меня и любят, только и навещают…» Горыня еще раз содрогнулась. Не забрались ли они с отцом в дом к младшей из трех сестер-лихорадок? Вот попали так попали! Будь речь о ней самой – убежала бы отсюда прямо сейчас. Но отца на руках не понесешь… Уложить его в сани… да нет, помрет он в зимней дороге, и до Своятичей не доедет. И в Своятичах им не обрадуются. Здоровых не пустили на порог, а с больным и вовсе…
Мысль металась, но нигде не находила выхода. Отсюда им не выбраться – и идти некуда. Нигде на свете им приюта не будет.
– А она… Свирепица… – снова обратилась Горыня к Затее, – так и будет… со мной ходить? Или теперь отвяжется?
«Это сюда она хотела приехать? – добавила она мысленно. – Чтобы я ее к родне привезла?»
Затея вдруг обратила на нее такой пронзительный, пристальный взгляд, что Горыня опять вздрогнула. Затея, хоть и уступала ей намного ростом и статью, да и собой была неприглядна – мышь да и только, – но некая сила в ней ощущалась, и сила недобрая.
