– Что ж, она способная девочка. И каков результат?
– Самый лучший. Причем лучший не только в ее классе, но и во всем штате Махараштра.
– Это же здорово!
Я знавал Анджали еще двенадцатилетней девчонкой, когда она временами помогала мне в клинике. Уже в том возрасте она выказывала феноменальную память и коммуникабельность: держала в голове имена всех наших пациентов – а это сотни людей – и с каждым из них подружилась. Впоследствии, периодически посещая трущобы, я видел, как она растет и как быстро всему учится.
– Но одного только ума недостаточно для успеха здесь, в Индии, – вздохнул Джонни. – Секретарь в университете требует бакшиш, двадцать тысяч рупий.
Он произнес это просто, без раздражения. Таковы были обстоятельства жизни, точно так же как снижающиеся уловы местных рыбаков или постоянно растущее число машин и мотоциклов на когда-то спокойных улицах.
– Сколько у вас есть?
– Пятнадцать тысяч, – сказал он. – Мы собирали деньги всем миром, от разных каст и религий. Лично я дал пять тысяч.
Это был существенный вклад. Я знал, что Джонни не получит эти деньги обратно раньше чем через три года.
Я вытащил из кармана рулон долларов. В ту пору бешеного спроса на валюту я всегда имел при себе наличные как минимум пяти стран: немецкие марки, швейцарские франки, фунты стерлингов, доллары и риалы. На сей раз в рулоне было триста пятьдесят баксов. По курсу черного рынка их как раз хватало, чтобы покрыть недостачу в «университетской взятке» для Анджали.
– Лин, а ты не думаешь… – начал Джонни, рассеянно похлопывая купюрами по своей ладони.
– Нет.
– Я знаю твои правила, Линбаба, но это нехорошо: давать деньги, не сообщая об этом людям. Они должны знать, кто им помогает. Я, конечно, понимаю, что анонимный дар, без похвалы и благодарности, вдесятеро ценнее в глазах Бога. Однако Бог – да простит Он меня за мое ничтожное мнение – не всегда спешит отблагодарить человека за доброе дело.
Джонни Сигар был примерно одного роста и веса со мной, и в его манере держаться присутствовал некий вызов, что характерно для человека, частенько и основательно ставящего на место глупцов. С вытянутым, всегда серьезным лицом и седой щетиной на подбородке, он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Песочного цвета глаза глядели на мир вдумчиво и настороженно.
Он был заядлым читателем, особенно налегая на труды по нравственному совершенствованию. Каждую неделю он поглощал как минимум одну такую книгу, которую затем безуспешно навязывал друзьям и соседям.
Я им искренне восхищался. Джонни был одним из тех людей – из тех друзей, – сам факт знакомства с которыми возвышает тебя в собственных глазах. Странно и нелепо, но что-то мешало мне прямо сказать ему об этом. Я не раз хотел это сделать. Бывало, уже начинал, но так и не смог произнести нужные слова.
Мое сердце изгоя в то время было полно сомнений, неуверенности и скептицизма. Я всей душой привязался к Кадербхаю, но тот использовал меня как пешку в своей игре. Я отдал свое сердце Карле, единственной женщине, которую по-настоящему любил, но та воспользовалась этой любовью, чтобы втянуть меня в орбиту влияния того же Кадербхая, которого она, как и я, называла отцом. Я провел два года на улицах этого города и видел, как он превращается в цирк под открытым небом, где богачи порой унижаются перед нищими, а преступление подлаживается под наказание. Душой я был старше, чем следовало, и слишком отдалился от людей, меня любивших. Лишь очень немногих я подпустил к себе близко, но и с ними никогда не мог быть столь же открытым, какими они бывали со мной. Я не привязывался к ним так сильно, как они ко мне, потому что знал: рано или поздно мне придется их покинуть.
– Не будем об этом, Джонни, – сказал я негромко.
Он снова вздохнул, спрятал деньги в карман и вместе со мной вышел наружу.
– А почему еврейские люди кладут пенициллин в свой куриный бульон? – спросил он, разглядывая тучи.
– Это была шутка, Джонни.
– Я к тому, что эти еврейские люди чертовски умны, йаар. Если они кладут пенициллин в куриный бульон, у них для этого должна быть очень важная…
– Джонни, – прервал я его, – я тебя люблю.
– И я тебя люблю, дружище, – сказал он, ухмыляясь. И обнял меня так крепко, что заныли свежие раны на плечах и руках.
Покидая трущобы, я все еще чувствовал силу его объятий и запах кокосового масла от его волос. Тяжелые тучи накрыли преждевременной вечерней тенью усталые лица рыбаков и прачек, возвращавшихся домой после трудового дня. Но белки их глаз излучали мягкий золотисто-розовый свет, когда они мне улыбались. А улыбались при встрече все без исключения, каждый из них, и капли пота на их лбах сверкали, подобно драгоценным коронам.
Глава 13
Едва окунувшись в галдящую и хохочущую атмосферу «Леопольда», я начал высматривать Лизу и Викрама. Их я не увидел, зато встретился взглядом с моим другом Дидье. Он сидел за столиком в компании Кавиты Сингх и Навина Адэра.
– Наверняка это ревнивый муж! – завопил Дидье при виде моего разбитого лица. – Лин, я тобой горжусь!
– Жаль тебя разочаровывать, – сказал я, пожимая руки ему и Навину, – но я всего лишь поскользнулся в душе.
– Похоже, душ крепко дал тебе сдачи, – заметил Навин.
– А ты у нас теперь детектив по сантехническим проблемам?
– Что бы то ни было, мне приятно видеть печать греха на твоем лице, Лин, – заявил Дидье, взмахом подзывая официанта. – Это необходимо отпраздновать.
– Настоящим объявляю заседание Клуба анонимных грешников открытым! – провозгласила Кавита.
– Привет, меня зовут Навин, – подхватил тему молодой детектив, – и я грешен.
– Привет, Навин! – дружно отозвались мы.
– С чего бы начать… – Навин рассмеялся.
– Сойдет любой из грехов, – поощрил его Дидье.
Навин задумался над предстоящей исповедью.
– А тебе идет этот новый облик, – сказала мне Кавита.
– Могу поспорить, ты говоришь то же самое при виде любого фингала.
– Только если сама поставила.
Кавита – красавица, умница и талантливая журналистка – имела склонность к особам своего пола и была одной из очень немногих женщин в городе, не боявшихся открыто заявлять о своей ориентации.
– Кавита, Навин никак не может сознаться в своих грехах! – громко посетовал Дидье. – Может, хоть ты расскажешь нам что-нибудь о своих?
Она рассмеялась и начала бойко перечислять таковые.
– Этот твой скользкий душ, – тихо сказал Навин, наклонившись ко мне, – сработал очень профессионально.
Я быстро взглянул на него. Он понравился мне при первом знакомстве, однако он был человеком со стороны, и я не знал, можно ли ему доверять. Откуда ему известно, что меня бил профессионал?
Он прочел эту мысль на моем лице и улыбнулся.
– Следы ударов, слева и справа, ложатся очень плотно, – пояснил он все так же вполголоса. – Однако глаза не заплыли полностью. Били со знанием дела и с таким расчетом, чтобы ты после побоев мог видеть. Этак сумеет не каждый. На запястьях следы от веревок. Нетрудно догадаться, что тебя связали и кто-то грамотно над тобой потрудился.
– Что ж, в этом есть доля правды.
– Правда в том, что я обижен.
– Обижен? Ты-то почему?
– Потому что ты не взял меня на разборки.
– К сожалению, карты сдавал не я.
Он улыбнулся:
– Но ведь будет новая партия, так?
– Пока не знаю. А тебе что, больше нечем заняться?
– В другой раз, как соберешься на игру, включи меня в свою команду.
– У меня все в порядке, – сказал я. – Но спасибо за предложение.
– Эй вы там! – позвал Дидье, когда хмурый официант шмякнул поднос с напитками на наш столик. – Хватит шептаться, сладкая парочка! Если вы не можете похвастаться тайной связью или обманутым мужем, выставляйте на обсуждение любой другой из своих грехов.
– И я за это выпью, – поддержала Кавита.
– Ты знаешь, почему грех находится под запретом? – спросил ее Дидье, поблескивая голубыми глазами.
– Потому что он доставляет удовольствие? – предположила Кавита.
– Потому что он выставляет в глупом виде ханжей и святош, – сказал Дидье, поднимая стакан.
– Я скажу тост! – объявила Кавита, чокаясь с Дидье. – За садомазо-радости с путами и битьем!
– Годится! – воскликнул Дидье.
– Поддерживаю, – сказал Навин.
– Я пас, – сказал я.
День выдался не самым подходящим для тостов за битье – у меня, во всяком случае.
– Ладно, Лин, – фыркнула Кавита. – Тогда, может, предложишь свой вариант?
– За свободу во всех ее видах, – сказал я.
– Снова поддерживаю, – сказал Навин.
– Дидье всегда готов выпить за свободу, – сказал Дидье, салютуя стаканом.
– Хорошо, – сказала Кавита и чокнулась с нами. – За свободу во всех ее видах.
Мы еще не успели допить, когда рядом возникли Конкэннон и Стюарт Винсон.
– Привет, старина, – сказал Винсон, протягивая мне руку с добродушной улыбкой. – Что за фигня с тобой приключилась?
– Кто-то надрал его сраную задницу, – хохотнув, изрек Конкэннон с протяжным североирландским прононсом. – И его харе тоже нехило досталось. На что ты, в натуре, нарвался, чувак?
– У него возникли проблемы с душем, – сообщила Кавита.
– Проблемы с душем, вот как? – ухмыльнулся Конкэннон, нависая над ней. – А у тебя с чем проблемы, дорогуша?
– Сначала ты скажи о своих, – ответила Кавита.
Он ухмыльнулся с победительным видом:
– Я? У меня проблемы со всем, что мне пока что не принадлежит. Ну а поскольку я вынул кота из мешка, то и ты выкладывай. Повторяю: в чем твои проблемы?
– У меня проблемы с излишней привлекательностью. Но я лечусь.
– Я слышал, терапия отвращения очень помогает, – сказал Навин, в упор глядя на Конкэннона.
Тот обвел взглядом всех нас, громко рассмеялся, а потом завладел двумя стульями от соседнего столика, не спросив позволения у тамошней компании, и толчком усадил на один из них Винсона. Второй стул он развернул задом наперед и оседлал его, положив массивные руки на спинку.
– Что будем пить? – спросил он.
Только сейчас я заметил, что Дидье не заказал выпивку, хотя это было в его правилах, когда кто-нибудь подсаживался к нему в «Леопольде». Вместо этого он пристально смотрел на Конкэннона. В последний раз, когда я видел у Дидье такой взгляд, в его руке вместо стакана был пистолет – и через полминуты он спустил курок.
Я поднял руку, подзывая официанта. Когда напитки были заказаны, я попытался отвлечь Дидье, переключив внимание на Винсона:
– Зато ты прямо-таки сияешь, Винсон.
– Я чертовски счастлив, – заявил американец. – Мы только что сорвали куш. Как с куста. Мне типа крупно подфартило. То есть нам подфартило – мне и Конкэннону. Так что вся выпивка за наш счет!
Принесли выпивку, Винсон расплатился, и мы подняли стаканы.
– За удачные сделки! – сказал Винсон.
– И за тюфяков, которых так приятно надувать, – подхватил Конкэннон.
Зазвенели стаканы, но Конкэннон и тут не преминул опошлить тост.
– По десять тысяч баксов на рыло! – объявил он, вмиг осушив свой стакан и стукнув им по столу. – Охренительное чувство! Это как кончить в рот богатенькой сучке!
– Эй, Конкэннон! – сказал я. – Попридержал бы язык.
– Это уже лишнее, – добавил Винсон.
– Что? – спросил Конкэннон, удивленно разводя руками. – Что не так?
Он повернулся к Кавите, одновременно наклоняя свой стул в ее сторону.
