Джеки Бонати "Кентервильский гамбит"

Кентервильский гамбит
Джеки Бонати

Англия, 20е годы ХХ века. Вернувшийся с войны герцог вынужден продать свое разрушающееся от времени поместье, которое не может больше содержать. Как в любом старом доме, в нем имеются свои секреты, как и у его хозяина. С ними и предстоит столкнуться скептически настроенным покупателям.

Все персонажи старше 18 лет.

Содержит нецензурную брань.

Джеки Бонати

Кентервильский гамбит

1.

Одна к дурным вестям,

Две – веселье,

Три – венчанье,

Четыре – рожденье,

Пять – богатство,

Шесть – потеря,

Семь – прогулка,

Восемь – к горю,

Девять – к тайне,

Десять – к скорби,

Одиннадцать – к любви,

Двенадцать – завтра будет радость.

(Старинная английская считалка)

Часы в холле пробили шесть раз. Разумеется, это были не те самые часы, что стояли там много лет. Это было призрачное эхо, воспоминание, всплывающее вместе с остальными в голове. Привычка. Все это – давно выработанная привычка.

Костюм висел на плечиках, на чуть приоткрытой дверце платяного шкафа. Идеально отглаженный, с аксессуарами, подобранными накануне и дожидающимися своего часа на комоде. Ботинки были начищены до блеска. Кто-то мог бы подумать, что у лорда прекрасно вышколенный камердинер.

Хоть времени было предостаточно, Том не мог ждать. Он поднялся с постели, поглядел в окно, где еще было совсем темно. Октябрь в этом году выдался холодным. Запущенный парк шумел голыми ветвями, свистящими словно плети на ветру. В доме было так тихо, что было слышно, как ветер гуляет в мансарде, скрипит петлями ставен, звенит стеклышками в оранжерее. Дом спал, но потихоньку просыпался от того, что хозяин тоже не спит. Тихо охнула ступенька на лестнице, словно на нее кто-то наступил. В прошлом, в давно минувшем прошлом, так оно и могло быть. Во сне, который спешно досматривал дом, по этим ступеням мог подниматься камердинер лорда Томаса. Но сейчас там никого не было, и мужчина, выглядящий гораздо старше своих лет, не обратил на этот шум ни малейшего внимания.

Он к нему привык.

Сейчас он заботился о том, чтобы его галстук был завязан безупречно. И чтобы костюм сидел как надо. У него были мысли о том, что, возможно, стоило бы надеть парадную военную форму. Но его затошнило еще до того, как он взглянул на нее, безучастно висящую в глубине шкафа. Она даже пахла тошнотворно.

Иногда Тому казалось, что он и сам попахивал. Нельзя было пахнуть иначе, если ты много дней провел в окопах, зарос грязью и обовшивел, точно последний бродяга. Пропитался запахами пота, пороха, крови, страха и ненависти. Как потом не отмывайся, каким одеколоном не душись – пахнуть ты все-таки будешь. Незримо, эфемерно. Но люди будут это ощущать, как животные ощущают опасность, или некую инакость присутствующего среди них чужака, и инстинктивно сторонятся его. Деревенских жителей останавливало только то, что этот чужак – давно известный и любимый ими лорд Томас. Которого они все знают еще с тех пор, как он карапузом расшибал коленки на пороге деревенской лавки, куда бегал за тянучками.

С того времени, как он вернулся с войны, прошло несколько лет. В деревне почти смирились с тем фактом, что их лорд стал замкнутым и странным. Ходили самые разные слухи. Что он сошел с ума после газовой атаки, или, что его страшно изуродовала война, вот он и боится показаться на глаза честным людям. Кое-кто выдумывал откровенно глупые байки, овеянные ореолом романтичности, мол, с войны лорд привез красивую пленную немку, вот и сидит там с ней, потому как стыда не оберешься.

И в итоге все эти слухи врали. Война в какой-то степени была к нему и милосердна, и насмешлива. Он не погиб в мясорубке на Сомме, не умер, выкашливая свои легкие, как многие его товарищи после газовой атаки. Не схлопотал штык в сердце, не умер в госпитале от дизентерии, не сгорел в лихорадке испанки, прокатившейся по миру, забравшей с собой множество жизней.

Он выжил. Болело только сломанное колено, особенно в плохую погоду. Он прихрамывал и использовал трость теперь не для солидности, а для дополнительной опоры. Но он умирал, медленно и неотвратимо.

Не осталось никого из тех, кого он знал и любил. Вернуться в пустой дом, превращенный на время войны в госпиталь, и не найти утешения в объятиях матери, смехе и шутках сестер, крепкой руке отца – это было хуже штыка под ребро. Стоять на семейном кладбище и видеть имена, выбитые на надгробиях и понимать, что там забыли еще одно – для него, для Томаса. Вот тогда он и оценил все прискорбие своего положения, обреченной на одиночество жизни.

Когда Том закончил со сборами, из зеркала на него взглянул мужчина лет двадцати с небольшим, с глазами уставшего от жизни древнего старика. Волосы кое-где были тронуты сединой и убраны в небольшой хвостик на затылке, темная, траурная одежда делала его похожим на кладбищенского ворона.

Спустившись вниз, на кухню, Том обнаружил только что вскипевший чайник, жестяную коробку с чаем и чашку, дожидающуюся его. Дом всегда знал, чего именно хочется Тому сейчас. Иногда его поджидал плотный завтрак, иногда, как сегодня – только чашка бодрящего, ароматного чая. Когда тот заварился и настоялся, Том взял чашку и вышел вместе с ней на крыльцо задней двери. Гравийную дорожку замело сухими листьями, шелестящими под порывами ветра. Пасмурное небо растягивало, облака неохотно расползались, выпуская солнечные лучи, холодные и прозрачные, безуспешно пытающиеся согреть промерзшую землю.

Их словно магнитом притянуло черное пальто Тома, и они набросились на него, согревая ноющие плечи, скованное вечным холодом левое колено. Это было приятно – чай грел изнутри, а солнце снаружи. В доме снова пробили часы, отсчитав семь ударов. До деревни было полчаса ходьбы. С негнущимся коленом – как раз целый час.

Оставив чашку на перилах крыльца, Том надел шляпу и перчатки. Перехватив трость поудобнее, он неуклюже спустился по ступеням, и неторопливо пошел через парк, хрустя каблуками по гравию. Изо рта вырывались облачка пара, в небе галдели косяки улетающих на зиму птиц. Дом остался тихо скрипеть и деловито громыхать за спиной. Воронье с хриплым карканьем снялось с векового дуба, и Том по старой детской привычке пересчитал их. Шесть. Значит, ему судьба уготовила какую-то потерю. Хотя Том свято верил, что терять ему уже нечего.

На открытии памятника погибшим в сражениях Великой войны собралась вся деревня и, видимо, даже кое-кто из соседних деревень и городков графства, так что небольшая площадь напротив почтамта оказалась запружена людьми. Том шел дольше, чем планировал, хоть и ненавидел опаздывать. Но колено было самым упрямым фактом на свете, с которым приходилось мириться. К тому моменту, как лорд занял место чуть позади толпы, на некотором возвышении, священник уже начал свою речь. Позади него стояли люди, приехавшие из военного комитета или еще из какой-нибудь организации со сложным названием, но одинаковой сутью. Женщины в толпе тихонько всхлипывали, прижимая платки ко рту, мужчины, крайне немногочисленные, в основном старики, калеки и подростки – стояли с суровыми лицами, сняв головные уборы. Действительно, когда собирается толпа – становится очевидно, как много людей не вернулось.

Список имен, выбитый на бронзовой табличке стелы, поражал своей длиной. Павшие смертью храбрых. Ни пропавших без вести, ни дезертировавших с полей сражений там указано не было. Несмотря на все споры, которые велись в ведомствах, множество ребят, отдавших свою жизнь в этой бессмысленной войне, оказались недостойны даже упоминания на небольшом памятнике в их родном графстве. Их родственники стояли отдельной небольшой кучкой, смертельно обиженные, оскорбленные и униженные. Том их понимал – им не досталось никакого утешения, не вернули тел, которые можно было бы похоронить и поминать на кладбище. Лишили даже имени на кенотафе. Черная неблагодарность чиновников, которые даже пороха не нюхали.

Когда мероприятие подошло к концу и переросло в стихийные поминки в главном пабе, лорд, тяжело опираясь на трость, развернулся и похромал обратно к своему поместью. Он уже слышал шепотки за своей спиной, и знал, что обеспечит деревенским тему для пересудов как минимум на неделю.

– Лорд Холл! Томас! – раздалось за спиной, и ему пришлось обернуться. От почтамта к нему спешил его поверенный, придерживая шляпу от ветра и прижимая к груди папку с документами. Том ненавидел эти папки – ничего хорошего они никогда не приносили. Значит, и в этот раз вести не самые радужные.

– Мистер Бойл, – учтиво кивнул ему лорд, стараясь не думать о том, как ломит и стреляет в колене.

– У меня есть важные новости для вас, сэр. Мы могли бы обсудить их где-нибудь в тихом месте? – поинтересовался поверенный.

До поместья было слишком далеко, поэтому пришлось довольствоваться пабом. К счастью, хозяин проводил их в отдельный кабинет и принес чай, после чего Том приготовился к худшему.

Через час он уже распрощался с мистером Бойлом и шел домой, в ярости не замечая боли в ноге, крепко сжимая трость в руках и жалея, что не может никого ей огреть.

Вороны были правы, черт возьми. К таким вестям он оказался не готов. Если опустить все формальности и противно деловой тон, то выходило так, что сложившаяся ситуация стала итогом неверной финансовой политики отца Тома. Все его вложения, акции, ценные бумаги – оказались пустышкой, ничего не значащими бумажками, после того как компания прогорела. Строительство железной дороги казалось весьма перспективным и прибыльным! Но, как заискивающим тоном сообщил мистер Бойл, война повернула мир на другие рельсы. Поэтому, кроме того, что все вложения безвозвратно потеряны, на плечи Тома ложилось еще и погашение кредита, как на владельца контрольного пакета акций. Банк ничего не хотел слышать о бедственном положении. Его уведомили, что дом будет выставлен на аукцион, чтобы покрыть убытки.

Земли вокруг поместья оценили достаточно высоко, их предполагалось разделить на отдельные участки и пустить с молотка. А вот поместье с прилегающим парком – продать подороже, с учетом его исторической значимости и культурной ценности.

К тому моменту, как дорога привела лорда на порог дома, он уже остыл и ощущал только горечь и безысходность. Он оглядел запущенный парк, неработающий и засыпанный сухими листьями фонтан. Парадный вход, покрытые плющом резные детали, скорбные лица кариатид и демонические – горгонейонов. Весь дом отражал смешение эпох, от суровой романской, переходящей в елизаветинский ренессанс, и дальше, до деталей нового времени. Каждый его предок вносил что-то новое в этот дом. В деревне ходили слухи, что поместье, мол, проклято. Когда его постройка завершится, наступит Судный день. Перестраивать и обновлять его перестали в середине прошлого века, когда стало плохо с деньгами. Судный день, ни для кого, кроме самого семейства лорда Томаса так и не наступил.

Глядя на разрушающийся и обветшалый дом, его родовое гнездо, он ощутил тупую боль в сердце, куда более сильную, чем прострелы в измученном прогулкой колене. Не в силах больше стоять, он опустился на каменные ступени, переводя дыхание и слушая бешеный стук сердца, прыгнувшего куда-то в горло. Том нащупал кончиками пальцев почти стершиеся от времени, вырезанные в камне геральдические лилии. Герб его предков. Первая плита, с которой был заложен этот дом.

Том знал этот дом лучше, чем кто-либо. Он знал, как он строился, он сам закладывал первый камень. Это была его маленькая тайна.

2.

Третий крестовый поход обернулся вовсе не триумфальным шествием, как того желал король. Битвы за Святую землю были кровавыми и затяжными, сарацины так просто сдаваться не собирались. Все, кто встал под знамена Ричарда Львиное Сердце, едва ли рассчитывали на что-то кроме славы, которой они собирались покрыть себя, в жизни или смерти. Никто не думал о том, что первых из них скосит вовсе не кривая сарацинская сабля, а дизентерия от плохой воды и никудышной еды. Госпитальеры, братья-воины, едва держались в седлах во время переходов, пьяные от кислого вина, пива и другого алкоголя, который они пили вместо воды. Иерусалим был занят мусульманами, и король, не решившись на штурм, возвратился в Англию. После победы над сторонниками своего брата Иоанна, король собрал Пасхальную ассамблею, в ходе которой наградил своих верноподданных. Большой кусок земли отошел уже немолодому рыцарю, Готфриду Ньюбургскому. Принимать участие в дальнейших сражениях, без которых король не мыслил своего существования, он уже не мог, поэтому удалился на свои новые земли, где и заложил первый камень своего поместья, по традиции украшенный резным изображением родового герба.

Несмотря на высокое происхождение, сэр Готфрид не стеснялся работать наряду с наемными плотниками и каменщиками. Ему хотелось завершить строительство как можно быстрее, и перевезти в их надежный дом свою жену, ожидавшую первенца. По стечению обстоятельств, погиб Готфрид, обороняя поместье от шайки лесных разбойников, взявших их дом штурмом, как раз в ту ночь, когда родился его наследник, которого назвали в честь отца.

Строительство дома продолжалось долгие годы, люди часто отмечали, как сильно похож сын на отца, что внешне, что по характеру. И никто не знал, кроме самого Готфрида, что он сам и есть его погибший отец.

Так продолжалось столетия. Когда глава рода умирал, практически сразу в семье кто-то рождался, обязательно мальчик, обязательно в главной ветви рода. Даже если в момент рождения он не являлся первым в очереди на права, ко времени сознательного возраста ситуация, как правило, менялась. Когда сама по себе, волей судьбы, а иногда и не без помощи самого наследника. Дом запомнил много разных событий, рождений, смертей, интриг, заговоров, убийств, прелюбодеяний. Ни одно старое поместье во всей Англии не может похвастаться безупречной репутацией.

Дом жил, взращивая себе достойного хозяина, делясь с ним своими тайнами и самого его рождения. Пробуждая в ребенке память поколений, приучая его не делиться этим знанием с остальными.

В семейной хронике осталась запись о религиозной фанатичке, матери Уильяма Холла, седьмого герцога Ньюбургского, который приходился нынешнему сэру Томасу пра-пра-прадедом в Бог знает, каком поколении. Во всяком случае, на гобелене с генеалогическим древом он указывался в пятнадцатом столетии. Так вот, женщина, верующая настолько сильно, что состояла в личной переписке с Папой Римским, услышав от сына ересь о том, что он является самим Готфридом Ньюбургским, предпочла убить его во спасение его души.

Этот урок был усвоен домом очень хорошо, но и женщина не осталась безнаказанной. Дом мучил ее с садистской изощренностью профессионального палача. Коридоры и комнаты оказывались не там, где надо, женщина могла плутать часами, не находя выхода, или попав на бесконечную лестницу. Слуги считали, что хозяйка сошла с ума после смерти сына, ведь для них дом оставался совершенно обычным. Шорохи и стоны не давали бедняжке уснуть по ночам, и в конечном итоге она бросилась вниз с верхней галереи. Дом, получив свою кровавую жертву, успокоился. Но еще многие столетия проигрывал этот свой любимый эпизод первой кровной мести. Хозяин дома, прекрасно зная о происходящем, не обращал внимания на сочащийся кровью ковер в холле, тем более что к утру пятно обычно пропадало.

Дом не только заботился о своем хозяине, выполняя все его желания, расправляясь с его обидчиками и заполняя страницы своей летописи историями, но и покрывал все деяния, происходившие в этих стенах. При этом поместье вовсе не выглядело мрачным замком, пропитанным ужасом и страхом. Нет, это было приятное строение, поражавшее своей величественностью и монументальностью, любовью к деталям, прекрасной архитектурой и интерьерами. Оно источало ауру богатства, власти, и даже по прошествии веков сохраняло величие, сродни тяжело раненому королевскому оленю.

Здесь творилась история, в спальне хозяина на вековой кровати происходило множество актов любви, здесь умирали, здесь рождались. На родовой гобелен наносились новые имена и линии, отмечались союзы, выжигались предатели рода, никогда не упоминались бастарды. Обычный старый дом, каких много в Англии.

Кто знает, что произошло, как и когда, что он стал другим. Обрел сознание, обрел неразрывную связь со своим хозяином, со своим родителем, заложившим первый камень. Это была та верность, которую трудно найти или заслужить. Они пришли в этот мир вместе, и вместе должны были уйти, когда придет время. Дом искренне надеялся, что до этого дня еще как минимум вечность.

Том пришел в себя, когда все тело буквально заныло от боли. Лежание на холодных камнях, жадно высасывающих из него тепло, не шло ему на пользу. Колено не гнулось, нога была словно деревянная. К счастью, никто не слышал, как лорд рычит от боли и упрямства, поднимаясь с порога собственного дома и, тяжело дыша, хромает внутрь.

В доме было сыро и стыло, неудивительно, учитывая погоду осенью. Зато кухня ждала его, заманивая еще из коридора теплым светом и вкусным запахом. В камине горел огонь, чайник пыхтел и звенел крышкой на плите. Том никогда не задавался вопросом, как и что появлялось на кухне. Дом заботился о нем, а хозяин принимал эту заботу как должное. Он просто знал, что наверху его будет ждать горячая ванна, чтобы наконец успокоить колено, а постель будет предусмотрительно разостлана, как только он соберется лечь спать.

Дни шли в привычном темпе, полные размеренности и тихой скорби. Том наконец сумел признаться самому себе, что все вокруг умирает. Не только парк, попавший в ледяные лапы осени, но и дом, и он сам. От осознания ему даже дышать стало легче, и он непривычно долго бродил по дому, просиживая часы то в одной комнате, то в другой. Поместье радовалось такому вниманию, ластилось к нему, точно кот под руку. Лестницы не скрипели, побелка не сыпалась на голову, паркет не трещал под ногами.

Установилась непривычно ясная для Англии погода. Холодно, но солнечно, и свет был приятно мягкий, рассеянный, прозрачный и чистый. Том раздвинул портьеры в каждой комнате, наполняя поместье этим чистым солнечным светом, в котором танцевали пылинки, и витал аромат старого, сладковато-горького парфюма. Пустой флакон хрустальной огранки обнаружился на трельяже, в компании треснувшего зеркала и забытой щетки для волос. Немного подумав, Том забрал флакон с собой, положив в карман вытертого домашнего халата. Он оставил его на столе в холле – греться на прямом солнечном луче, отчего запах полился густым потоком, и разносился сквозняком по всему дому.

Больше всего воздуха и света было в оранжерее. Ветерок звенел разбитыми стеклами, гонял сухие листья по полу и путался в бордовых переливах густо разросшегося плюща. Одичавшие без ухода розы превратились в колючие лианы, бутоны обмельчали, но цвели долго, ярко-красного, винного цвета, точно капли крови на лишенных листьев стеблях.

Том любил проводить здесь время, принеся из подвала одну из последних бутылок марочного вина, густого, старого, имевшего насыщенный вкус. Одинокий кованый столик, с тяжелой, мраморной столешницей, треснувшей от времени и перепадов температур, стоял в глубине оранжереи. На черно-белых клетках стояла единственная шахматная фигура – черная башня. Когда-то это был большой игральный набор, военный трофей, эхо третьего крестового похода. За столько времени фигуры растерялись, и осталась только одна. Черная как смоль, тонкой работы, эбеновое дерево с инкрустацией. Том знал ее на ощупь до каждой трещинки, часто нося с собой и крутя в пальцах во время размышлений. Истертое, отполированное прикосновениями дерево нагревалось от тепла тела и издавало тонкий запах восточных благовоний. Хотя, быть может, это только чудилось Тому, ведь он помнил, как привез этот набор, как много раз учился играть, осваивал дебюты и гамбиты. Он справедливо полагал, что шахматы отражают жизнь, в данном случае – его собственную. Время прошло, и он остался совсем один. Жалкий, одинокий король, со всех сторон окруженный шахом, который поставила ему жизнь. И даже башня не могла обеспечить ему защиту, даже если бы он как следует подумал над рокировкой. Было уже слишком поздно.

В глубине души Том надеялся, что все как-то само собой закончится, тихо и незаметно, не тревожа покой ни его самого, ни дома. Но в день, когда прибыл почтальон, поскрипывая своим велосипедом и разбрасывая гравий эффектным разворотом, Том понял, что все кончится тихо и быстро, только если он примет яд. А это как-то не вписывалось в его картину мира.

Получив, наконец-то, пухлый конверт, подписанный знакомым почерком мистера Бойла, Том, не прощаясь, ушел в дом, закрыв дверь перед любопытным носом конопатого ирландца.

В бутылке оставалось вина чуть больше трети, и Том критично осмотрел ее, а потом перевел взгляд на конверт. Он понимал, что там не будет ничего, что могло бы его обрадовать, и теперь думал, хватит ему имеющегося алкоголя, или нужно еще? Его останавливала необходимость спускаться и подниматься по довольно крутой лестнице в подвал, да и остатки вбитых правил, что пить с утра – моветон. Но к черту, кому какая разница?

Выругавшись, он взялся за трость и похромал в винный погреб. В шкафу осталось всего три запыленные бутылки. Две – Шато Лафит, на одной стояла дата 1786 год, а на второй только две первые цифры – 17. Отец берег эту коллекцию, но и ее пришлось потихоньку распродать. Третья бутылка была совсем новой – Монополь, 1907 год. Том хорошо помнил, когда эту бутылку преподнесли в качестве подарка на Рождество. Прекрасное было время, большая семья, гости, друзья и соседи, полный штат прислуги, большая елка в холле. Казалось, эта теплота и безмятежность будут вечны, и все как-нибудь выправится. Но никто не думал, что таких праздников осталось всего несколько. И что меньше чем через десять лет в холле не будет ни елки, ни вечерних шарад, ни приятных сюрпризов.

Отогнав от себя воспоминания, Том взял бутылку с полустершейся датой, собрался с духом и начал тяжелое восхождение вверх по ступеням.

Дом стоял непривычно тихий, словно погруженный в себя. На кухне ничего не гремело, только далеко на чердаке скрипели половицы, и что-то каталось по полу. Взяв себе чистый бокал, Том устроился в кованом кресле, закутавшись в плед – день был поистине свежий. Он отпил глоток вина и решительно вскрыл конверт, доставая оттуда несколько писем и пакет документов. Он прочитал сухое и деловое письмо от поверенного, саркастически усмехнулся. Раболепство и обожание уменьшались соответственно тому, как таял капитал его семьи. В понимании мистера Бойла Том сейчас едва ли занимал высокое положение. Он был нищим, не мог предложить ничего, кроме родового имени и титула, которые ничего не стоили. Для таких людей всегда куда более ценны деньги, удачные вложения и проценты на банковском счете. И вот для таких он и выслуживался, расписывая покупателей, которые нашлись на его поместье. Другое письмо было, собственно, от потенциального владельца Холл-хауса.

Прежде чем начать читать его, Том какое-то время просто обдумывал сложившуюся ситуацию, потягивая вино и поглаживая в пальцах шахматную фигурку. В небе кружились вороны, хрипло галдя и внося хаос в тишину осеннего утра. Семь ворон сулили прогулку и Том поморщился. Лично ему никуда идти не хотелось. В пледе он согрелся, от вина кровь побежала по венам быстрее. Он вздохнул и взял второе письмо.

Через пару минут он яростно скомкал его и отшвырнул прочь от себя, зарычав от злости. Бумажный шарик пару раз подпрыгнул на каменном полу и покатился, подхваченный игривым ветром. Следом полетела опустевшая бутылка, разлетевшись веером зеленых осколков и багряных брызг.

Этот наглец, по-видимому, возомнил себя едва ли не хозяином. Он намеревался прибыть завтра утром с первым лондонским поездом, чтобы лично осмотреть дом и прилегающие к нему территории. И он очень рассчитывал, что Том встретит его на станции, дабы мистер Выскочка, откуда-то то ли из Америки, то ли из Австралии, а может быть и вовсе из Австрии – в общем, откуда-то на «А», мог оценить британское гостеприимство.

Черта с два, а не гостеприимство!

3.

Дом узнал о прибытии гостей еще задолго до того, как автомобиль въехал на территорию парка. Иногда Тому казалось, что у него есть свое, определенное чутье или что-то в таком духе. Погода стояла мрачная, клочья тумана в парке не хотели рассеиваться даже несмотря на легкий прохладный ветерок, гуляющий среди деревьев. В общем, определенно отражала настроение Томаса.

Ночью он спал плохо, ворочался, не находя себе удобного положения, и его беспокойство передалось поместью. Оно охало, скрипело, громыхало чем-то внизу и заново проигрывало самоубийство герцогини Холл, безумной фанатички. Под конец Том не знал, куда деться от повторяющегося протяжного предсмертного крика, раздававшегося на галерее и затихающего внизу после сочного шлепка. Дом, казалось, гаденько хихикал и словно жестокий ребенок повторял все заново.

Дождавшись рассвета, лорд выбрался из постели, оделся, ощущая легкий озноб, то ли от нервов, то ли от большого количества алкоголя, потребляемого регулярно. Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало, провел пальцами по отросшей бороде – браться за бритву трясущимися руками не хотелось совершенно.