– Вы пожалеете, если откажетесь, – торопясь, произнесла Марина. До двери оставалось несколько шагов.
– Это уже похоже на угрозу.
– Нет, нет! Вы ошибаетесь! Чем может угрожать сильному мужчине слабая и беззащитная девушка? Я могу только просить вас.
– Еще раз повторяю: я не занимаюсь детективным расследованием.
Марина сжала пухлые губы. Шея, на которой болтался замусоленный шнурок с крестиком, покрылась красными пятнами.
– Вы меня разочаровали, – произнесла она. – Вы, наверное, трус?
– Может быть, – ответил я безразличным тоном. Оскорбления не причиняли мне вреда. – Тебя проводить или сама спустишься?
– Можете не утруждать себя, – ответила Марина и, почувствовав спиной дверь, повернулась к ней лицом. – Родившийся слабым достоин сострадания и жалости, а сильный человек, ставший слабым, достоин презрения.
Она грохнула дверью, захлопнув ее перед моим носом.
Что там она изрекла? – вспоминал я, принюхиваясь к горьковатому запаху ладана, коим была пропитана кофточка Марины. Родившийся сильным достоин слабости? Или достойный презрения родится сильным?.. Как бы то ни было, но, кажется, меня ожидают крупные неприятности.
* * *
Не помню точно, когда это началось. Я научился чувствовать ее взгляд, и это больше напоминало болезнь, чем интуицию. Еще совсем недавно Анна могла неслышно подойти ко мне на цыпочках со спины и закрыть мне ладонями глаза; я вздрагивал, всякий раз удивляясь ее способности незаметно приближаться ко мне, словно она превращалась в воздух или луч света. Но теперь я впервые почувствовал ее тяжелый от немых упреков взгляд, и обернулся прежде, чем она успела подойти ко мне.
– Что? – спросил я, не поднимая головы. Наконечник паяльника соскользнул с блестящей капельки застывшего олова и задел тонкий зеленый проводок. Едкий дым обжег глаза, и я зажмурился, чувствуя, что сейчас прольются слезы. – Что, Анна?!
– Почему ты ей отказал? – спросила Анна сдержанно. Ей шел белый костюм с короткой юбкой, который она обычно одевала в рабочее время. Светло-русые волосы волной опускались на воротник пиджака с петлицами из золотой вышивки. Светлые брови и глаза цвета утреннего моря контрастно выделялись на загорелом лице. Анна напоминала стюардессу с рекламного плаката: строгая, собранная, безупречно аккуратная.
Я протянул руку к ее лицу и коснулся пальцами золотой сережки.
– Ты очень взволнована. Выпей мятного ликера и полежи.
– Да, я взволнована, – ответила она, отстраняя мою руку. – Я давно уже взволнована, и мне вряд ли поможет мятный ликер.
– А что тебе поможет?
Она не ответила, села в то же кресло, где несколько минут назад сидела Марина. Мне легче было вести с Анной разговор стоя, и я лишь прислонился спиной к оконной раме, скрестив на груди руки.
– Что с тобой, Анна?
Она не раздумывала над ответом, она давно была готова высказать мне все, что наболело.
– Мне все надоело, Кирилл.
– Что – все?
– Все это, – и она кивнула на потолок, на стены, потом ее взгляд остановился на засохшем букете роз, стоящем на подоконнике у вазе.
– Я не понимаю, – почти честно сказал я.
Анна смотрела сквозь разноцветные прямоугольники витража в свои чувства.
– Я еще молода, – делая большие интервалы между словами, произнесла она. – Но мне кажется, что все лучшее осталось позади, и что в моей жизни уже ничего, кроме этого кафе, сонных посетителей, кидающих купюры на прилавок, и этих каменных стен уже не будет.
– Но это не самое худшее в жизни – деньги на прилавке, – возразил я, уже приблизительно понимая, о чем хочет сказать Анна.
Она не обратила внимания на мои слова.
– Ты помнишь, как мы с тобой ходили по плантациям коки в Приамазонии, как уносили ноги из офиса наркобарона? Ты помнишь, как мы тонули на яхте и дрались с бандой на Диком острове?
– Помню, Анюта, помню.
– Тогда мы рисковали жизнью, но в этом был свой смысл, мы посвящали себя большому и важному делу. А теперь… – Анна вдруг сменила торжественный и пафосный тон и очень конкретно, как капризная девочка, сказала: – Мне скучно! Я не хочу работать продавщицей! Жизнь проходит, а за этими стенами я ее не вижу!
– Но ты же сама мечтала о такой жизни! – ответил я, стараясь говорить как можно более ласково. – Ты хотела, чтобы я оставил частный сыск, чтобы у нас был свой дом, чтобы были…
Я прикусил себя за язык. Упоминание о детях плетью хлестало по душе Анны. После ранения в банке Милосердова она не могла иметь детей. Анна догадалась, какое слово повисло у меня на языке, и нервно дернула головой.
– Эта сладкая действительность оказалась не такой, какой я себе ее представляла, – глухим голосом произнесла она, опустив глаза. – Я ошиблась. Мы ошиблись, – тотчас поправила Анна. – Мы скоро оплывем жиром и перестанем чувствовать чужую боль. Мы уже не реагируем, когда в собственной гостинице кто-то вверх дном переворачивает номера! Мы забыли, когда последний раз совершали сильные поступки, когда чувствовали жизнь так, как приговоренный к смерти чувствует ее за день до казни. Я не могу так больше!
Это настроение, подумал я, глядя на родное лицо Анны. Это всего лишь переутомление, это следствие изнуряющей жары. Начало лета в этом году необычно жаркое. Ей надо на неделю съездить в Москву, к дождям и прохладным березовым рощам.
– И что ты хочешь? – спросил я.
– Чтобы ты снова стал таким, каким я узнала и полюбила тебя.
– Но дважды в одну реку не войдешь, – осторожно возразил я, подошел к Анне, присел возле ее ног и взял прохладные ладони, словно девушка пришла с улицы, где было морозно. – Нельзя вечно оставаться неизменным. Я ведь живой человек, а не восковая фигура.
– Нет! – Анна резко выдернула ладони из моих рук. – Сейчас ты как раз больше похож на восковую фигуру, чем на мужчину!
Кажется, она сама почувствовала, что переступила грань дозволенного, но не отступила, не извинилась, а лишь упрямо поджала губы, нахмурилась и откинулась на спинку.
Я встал. Злость заклокотала во мне, словно от одного поворота ключа запустился хорошо отрегулированный двигатель. Я мысленно сосчитал до десяти – это всегда помогало мне в подобные минуты удержать себя от резких слов и движений.
– Если тебе мало острых ощущений, – медленно сказал я, – то можешь попрыгать со скалы в море. А если я не устраиваю тебя, как мужчина, то можешь купить…
– Ну все, хватит! – перебила меня Анна. – Не то мы сейчас наговорим друг другу столько, что вовек из души не вычистишь… Почему ты отказал Марине? Она рассказала тебе, что Валерий Петрович – ее отчим, и ему уже несколько месяцев кто-то угрожает?
Рассказать ей о том, что произошло утром или нет? – думал я. Господи, что с нами случилось? Раз я задумался об этом, значит, уже не доверяю Анне, как прежде. Значит, боюсь доверить ей свои тайны.
– Ты все забыла?! – спросил я. – У тебя все из головы вылетело?! И ты уже не помнишь, что сама умоляла меня прекратить соваться в криминальное болото? Я дал тебе слово, что ставлю точку, и я его держу! Но ты начинаешь беситься от скуки, и никак не можешь понять, почему я отказал Марине!
– Не ори, – попросила Анна. – Ты меня убедил, что останешься верен своему слову, даже если рядом с тобой буду погибать я.
– Только не надо выжимать из меня слезу.
Если бы ты знала, что случилось утром, думал я, рассматривая красивые глаза Анны, то поняла бы сразу, что кто-то пытается меня запугать, заткнуть рот и навязать свои правила игры. Тот, кто испортил акваланги, был уверен, что я сделаю все возможное, чтобы милиция не узнала о шмоне в номере Курахова. А потому все надо делать вопреки. Пусть Курахов пишет заявление. Так будет лучше.
– Анна, тебе не надоело играть в Шерлока Холмса? Кажется, мы давали друг другу слово, что больше не будем заниматься криминалом.
– Не надо прикрывать трусость верностью собственному слову.
– Ну, раз ты такая смелая, так сама и разбирайся с профессором и его набожной падчерицей!
– Так я и сделаю, можешь не волноваться.
– Валяй, валяй! Только поторопись, а то профессор приведет сюда целое отделение.
– Чао, милый! – Анна поднялась с кресла. – Сиди здесь и обслуживай клиентов. Главное, всегда оставайся верным своему слову!
– Скатертью дорожка, комсомольская активистка!
Анна закончила разговор, хлопнув дверью. И почему женщины так любят ставить точку этим способом?
Я подскочил к окну, приоткрыл стеклянную мозаику, через щель глядя вниз. Остынет, подумал я, но без особой надежды. Разобьет пару стаканов и остынет. И все вернется на круги своя. Она будет стоять за стойкой бара, а я рыть бассейн и ковыряться в поломанных магнитофонах.
На меня вдруг нахлынула такая тоска, что я поморщился, прикрыл окно, сел за стол и обхватил голову руками. Это ломка, подумал я. Меня, как наркомана к игле, снова тянет к той дьявольской работе, воспоминания о которой вот уже почти два года я тщетно пытаюсь похоронить. Я думал, так лучше будет для нее, для нашей семьи, которую мы безуспешно строим уже несколько лет подряд.
Внизу грохнула калитка. Все-таки не остыла. Ушла. И напрасно. Теперь ей придется мучительно искать повод, чтобы вернуться. Никуда мы друг без друга не денемся, потому как давно срослись, давно стали родными людьми.
6
Сашку я выдрессировал неплохо, хотя до конца выбить из него лень мне так и не удалось. Он зашевелился на стуле, нехотя выполз из него, зажал сигарету в зубах и, стряхивая с брюк пепел, ответил:
– Да, взяла сумку и выбежала.
– Куда выбежала? Налево, направо?
– К морю, кажется.
– Она лед не заготовила, не обратил внимания?
– Не-а.
Я смерил официанта долгим взглядом. Нет ничего хуже, чем брать на работу родственника своих друзей.
– Потрудись не курить, разговаривая со мной, – сделал я ему замечание, и тотчас почувствовал себя старым, вечно ворчащим занудой.
Сашка, сверкая аспидными стеклами непроницаемых очков, крутил головой, глядя то на дверь калитки, то на меня, и не скрывал своего жгучего любопытства – чем наша затянувшаяся размолвка с Анной кончится? Он в открытую балдел от удовольствия наблюдать за тем, как разворачивается настоящая любовная драма. Я делал вид, что озабочен хозяйственными проблемами, а Анна интересует меня постольку-поскольку. Сашка не верил моей игре. Это подхлестнула мою решимость.
– Рита! – позвал я пятнадцатилетнюю школьницу, которая подрабатывала у меня в сезон посудомойкой. Когда девушка, вытирая руки полотенцем, вышла во двор, я сказал: – Назначаю тебя барменом. Какой у тебя был оклад?
– Пятнадцать долларов, – испуганно ответила девушка.
– Теперь будет пятьдесят.
– А как же Аня? – спросила обалдевшая от счастья посудомойка, хлопая глазами.
– Анна уволена! – ответил я достаточно громко, чтобы это услышали все работники гостиницы и кафе.
Приключений ей захотелось! – думал я, непроизвольно пожимая плечами и дергая руками, как паралитик. Спокойная жизнь ей стала в тягость! Она забыла, как свистят пули под носом! Искательница приключений, черт ее подери! Нет, я сыт уголовщиной по горло. Хватит!
Сашка начал сервировать столы к обеду. Сначала он накрыл крайний справа стол, за которым обычно сидели Марина и отец Агап. Я, искоса наблюдая за ним, сел у стойки бара со стаканом холодного апельсинового сока. Сашка понес тарелки с окрошкой на второй стол, где еще сегодня утром завтракали молодожены. У меня дрогнуло сердце от тоски и боли. Неужели это правда, думал я, неужели они в самом деле захлебнулись? И никто, кроме меня и Марины об этом не знает?
Мрачный, молчаливый, во дворе появился Валерий Петрович Курахов. На нем были белые шорты с черным ремнем, девственно-чистые кроссовки и майка цвета беж.
– Что сегодня на обед? – глухо спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь и стараясь не встречаться со мной взглядом.
– Окрошка, свиные отбивные с картофелем, салат из свежих огурцов, мороженное, вино "Фетяска", – ответил Сашка.
– Отлично, – оценил профессор, протягивая букву "ч". – Мне тоже здесь накройте. В том вшивом свинарнике, именуемом номером люкс, у меня пропал аппетит.
Я заметил, что это была его устоявшаяся манера – все на свете оценивать баллом "отлично" и качественным параметром "вшивый". Этакий педикулезно-учительский максимализм.
– Только вина не надо! – повел рукой Курахов. – Не занимайтесь спаиванием клиентов. Если мне захочется выпить, то я сам выберу напиток по своему усмотрению, так сказать, без вашего участия.
Сашка, который в это время усердно ввинчивал штопор в пробку винной бутылки, застыл и вопросительно посмотрел на меня. Профессор повернулся и пошел к умывальнику. Я смотрел на его белые плечи, шею и крепкие ноги и думал о том, что он, вопреки моему предположению, не понесет заявление в милицию. И вообще, он мужик более достойный, чем мне представлялось раньше. Вот только что за этим мужиком тянется, кто и почему ему угрожает, и что может быть ценного в исторических документах?
7
Отец Агап, как всегда, опоздал к обеду минут на пятнадцать. Энергичный, возбужденный, словно только что с футбольного матча, он влетел во двор, пересек площадку для танцев и подошел к своему столику. Марина дожидалась его, сидя неподалеку с книжкой в руках. Завидев священника, она вскочила, отложила книжку и, смиренно опустив глаза, тоже встала у стола. Негромко, нараспев, отец Агап и девушка хором прочитали молитву, после чего сели. Было заметно, что Марина просто умирает с голода, и лишь усилием воли демонстрирует безразличие к пище материальной и послушание отцу Агапу.
Этот добрый чудак был моим первым постояльцем. Весной, когда мы закончили строительство гостиницы, его где-то откопала Анна, привела ко мне и сказала, что он будет освящать апартаменты, так, дескать, теперь модно. Отец Агап добросовестно отслужил по всем канонам, окропил стены гостиницы святой водичкой и в благодарность попросил приют. Понимая, что священник некредитоспособен, я предложил ему топчан в хозяйственном дворике, огороженный дырявой ширмой за доллар в сутки, включая питание. Отец Агап был несказанно счастлив. Он пообещал, что задержится у нас на неделю, от силы на две, но, периодически изгоняя бесов из комнат гостиницы и кафе, жил уже третий месяц и, кажется, прощаться не собирался.
Ходил он босым, в очень скромных брюках и рубашке. Из вещей у него был лишь старый, обитый металлическими уголками, тяжеленный чемодан, в котором он хранил церковную утварь. За прической, усами и бородой не следил, и взлохмаченная, неаккуратная растительность придавала лицу диковатый вид. Голос у него был высокий, почти женский, с приятным южнорусским акцентом. Он много ходил по побережью, встречался со служителями местных церквей, решал с ними какие-то благие вопросы, а попутно крестил в море всех желающих независимо от возраста, пола и национальности, что и составляло его основную статью доходов. Часто, в целях экономии, он ночевал на пляже, лежа на топчане солярия и завернувшись в одеяло. Как только Марина поселилась у меня, отец Агап взял ее под свою опеку, увидев в ней непорочную душу христианки. Девушка, по-моему, была этому рада, во всяком случае общество отца Агапа ее не тяготило.
– Не надо брать целый кусок! – нравоучительно говорил священник Марине. – Отломи, отщипни немного… Нет-нет, забудь про нож, все надо делать руками. Хлеб – он ведь живой, сколько раз я тебе говорил!
Марина покорно отщипывала от хлебного ломтика, брала его губами и, как учил отец Агап, долго и с чувством жевала, прислушиваясь к ощущениям и внутреннему голосу.
– А еще можно посолить и положить сверху колечко лука, – продолжал отец Агап. – Вот, смотри как я делаю… Не надо держать его, как бутерброд с красной икрой! Возьми крепко, всеми пальцами, прижми луковку! Так, теперь кусай!
Я бы непременно подавился, если бы меня так дрессировали за столом. Но Марина стоически терпела и добросовестно постигала уроки духовного потребления тленной пищи. Сашка, который с любовью сервировал столы согласно правилам европейского этикета, строго определяя место для салфеток, ложек, вилок, ножей, рюмок и бокалов для воды, теперь с тоской смотрел, как два праведника, сдвинув в сторону порочную посуду и пищу, едят руками хлеб с солью и луком.
Привередливый профессор, морщась и внимательно разглядывая содержимое ложки всякий раз, прежде чем отправить ее в рот, исподлобья наблюдал за отцом Агапом и Мариной, крутил головой, вздыхал и что-то бормотал себе под нос. Я подумал о том, что если он беспокоится о судьбе своей падчерицы, то напрасно делает, ибо ее увлечение – самое безгрешное из всех возможных, если, конечно, это было ее единственным увлечением.
Третий столик, сервированный для молодоженов, все время попадал мне на глаза, как бельмо. Я еще верил в чудо, верил, что неожиданно откроется калитка, и они, обалдевшие от моря и зноя, войдут во двор и сядут в тени зонта.
– Опаздывают? – спросил Сашка, кивая на пустой столик.
