Да и отец, кажется, окончательно пришел в себя – глаза у него были спокойные и даже счастливые. И это было особенно больно – значит, там все сложилось. А Рина, если честно, надеялась. Надеялась, что там не сложится, что он опомнится и… И вернется. Но вышло не так – он спокойно живет без нее, без единственной дочери. Правда, теперь в хорошие рестораны отец ее не приглашал, а приглашал в недорогие кафе. Она знала, что работает он в поселковой школе, преподает математику и геометрию, плюс его нагрузили черчением – с учителями в провинциях плохо. Ну и хорошо – лишние деньги! «Хотя, – усмехался он, – какие там деньги! Если бы не хозяйство…»
– Хозяйство, – насмешливо кивала Рина, – коров, что ли, доишь?
Одет отец был, если честно, тоже не очень. Было видно, что донашивает то, что есть. Ну да ладно, не ее проблемы.
А у нее своих до фига. Двадцать лет, знаете ли, возраст любви и огромных проблем.
Кстати, ее скороспелый брак и почти немедленный развод отец прокомментировал сухо:
– Ну, значит, попробовала? И как, набралась опыта?
Рина с деланым равнодушием кивнула:
– Ага.
Но разозлилась: «Тоже мне, учитель жизни! На себя посмотри!»
С годами отец приезжал все реже, сетовал, что устает от Москвы, отвык от ее суеты, вечно бурлящей толпы и равнодушных, усталых людей. Рина удивлялась и в который раз не понимала: да чем же так хороша та его жизнь, в медвежьем, забытом богом углу? Лица москвичей ему нехороши? А видеть каждый день одни и те же лица? Какая скукота! Сталкиваться с ними на работе, в магазине, на почте или на автобусной остановке? Всем послушно кивать, интересоваться их делами и здоровьем, обсуждать с ними урожаи и надои молока и знать всех поименно?
Нет, извините! Она бы, например, ни за что, ни за какие коврижки и ни на что не променяла Москву, любимую, шумную, хлопотливую и прекрасную Москву. Да разве есть города красивее и лучше? Нет, и Ленинград она обожала! Но после смерти бабушки Маши вернуться туда не решалась.
Спустя много лет Рина увидела другие города, не менее прекрасные, чем ее родная Москва. Но это никак не изменило ее отношения к столице – она навсегда осталась ее преданной и верной поклонницей. Но, если уж совсем честно, с годами и она стала от Москвы уставать – бесконечные пробки отнимали полжизни. Да и нынешняя Москва здорово изменилась и давно перестала быть теплой и родной.
А отец продолжал восхищаться деревней. Однажды Рина сказала:
– Кажется, ты сам себя хочешь убедить.
– В чем? – не понял отец.
– Да в том, что все сделал правильно.
Он ничего не ответил, только внимательно посмотрел на нее и отрицательно покачал головой.
В гости, конечно же, приглашал. Сулил всякие радости и удовольствия – например, рыбалку и грибную охоту.
– Ирка! Ты даже не представляешь, что это за счастье – встать на рассвете, когда еще трава мокрая от росы, а солнце еще только-только, лениво и нехотя, выползает из-за горизонта и еще сыро и прохладно, и ты накидываешь ватник и влезаешь в резиновые сапоги и идешь на берег. «Идешь!» Смешно! Всего-то десять шагов! Нет, ей-богу, именно десять, я считал! А речка? На твоих глазах из неприветливой, серой, свинцовой она голубеет, светлеет и начинает искриться, переливаться, сверкать на солнце, манить, обещать-соблазнять, в общем, – смутился отец.
– А ты поэт, пап! – усмехалась она.
– Да при чем тут поэт? – обиделся отец. – Так все и есть, уж поверь! И ты закидываешь удочку, – с восторгом продолжал он, – и садишься на землю. По большому счету, тебе наплевать, сколько ты натаскаешь карасиков или плотвы, хотя натаскаешь уж точно! Нет, дело не в этом. Ты пытаешься охватить взглядом всю эту немыслимую красоту, этот берег, реку, лес вдалеке, поле за лесом. И тишину. Вот это меня каждый раз потрясает. Такая тишь, что начинает звенеть в ушах, веришь? Нет, звуки, конечно, есть – живая же природа! И птицы тренькают, и лягушки поквакивают. И речка тихонько всплескивает все еще сонной водой. И деревня наша начинает подавать признаки жизни, пока еще сонные, вялые.
И все-таки тишина. А солнце уже поднялось и начало припекать. И ты скидываешь ватник и уже маешься в жарких сапогах. И тут начинается. Таскаешь эту мелочовку одну за другой – карасиков, плотвичек, окуньков и прочую шушеру. Мелочь, а вкуснота! В муке обваляешь и на раскаленную сковородку. Поверь, дочь, вкуснее ничего нет. Какие там деликатесы! И к ней, к этой сковородке, молодая картошечка, своя, из огорода, – мелкая, с крупный орех, самая первая, да со своим укропом! Сначала отварить, а потом слегка обжарить на топленом масле. Эх, красота… А вечера? Тихие, теплые, спокойные. Прокукует кукушка, из-за елки вспрыснет какая-то мелкая птичка. И снова немыслимая, оглушительная тишина. И благодать. И расцветает душа, и все отпускает, ей-богу. И так становится хорошо и спокойно… Давай, Ирка, приезжай! Ты вон бледная, как сметана. Синяки под глазами. А у нас за пару недель придешь в норму. Да еще сил наберешься на год вперед! У тебя же каникулы на носу!
– Нет уж, – усмехнулась Рина. – Я как-нибудь без ватника и удочки, извини.
– Зря ты! Не в удочке дело, в другом. Жаль, что ты этого не понимаешь. Наверное, потому, что еще молода.
Чудак. Ей-богу, чудак! Он хочет, чтобы она в свои долгожданные и драгоценные каникулы поехала в эту глухомань? Любоваться рассветом, слушать тишину и мочить задницу в мокрой траве?
Ага, как же. Нет уж, дорогой папа, поклонник рыбалки и тишины, адепт деревенской жизни. Извини – не ко мне! Я еду к морю, в Коктебель. С большой, кстати, компанией! Которая меня – ты, пап, удивишься – не утомляет, не раздражает, а только радует! И море, и теплый песок! И тоже солнце, заметь! К тому же мне что, жить вместе с твоей тетей Фросей – так называла отцовскую жену смешливая Шурочка. И в ее голосе звучали презрение и застарелая, никуда не девшаяся обида.
Кстати, о Шурочке. Через пять лет после развода она вышла замуж за своего Коли. Да, да, именно Коли! Ну и конечно, он тут же стал просто Коля, точнее Колянчик! И слава богу – никаких заковыристых норвежских имен, невозможных для русского человека. Алкрек, например, всесильный правитель. А ты попробуй-ка выговори это имя! А как вам Болдр? Это принц, между прочим. А Гэндэлф? Палочка эльфа, ха-ха! Да, этого бесшабашного и веселого норвежца звали Коли – что в переводе «черный, угольный».
Внешне «угольный» Коли был, как и положено, рыжеватым блондином с широким, «картофельным», веснушчатым носом.
Коли влюбился в Шурочку до умопомрачения – год мотался в Москву едва ли не раз в месяц, ну а потом предложил руку и сердце.
Та, надо сказать, недолго раздумывала, и, оформив брак в Грибоедовском загсе, уже через три недели они были в Тремсё.
Шурочка стала госпожой Олсен.
– Хорошо, что не Карлсон, – шутила она. – Здесь их море.
Мама была счастлива с Колей – они путешествовали на машине по Европе, стали заядлыми горнолыжниками, Шурочка научилась готовить нехитрые норвежские блюда – картофельные лепешки-блины лефсе, салаку в томатном соусе, форикоп – баранину с капустой – и знаменитый суп из лосося на сливках.
Кстати, несмотря на то что Тремсё находился всего-то в четырехстах километрах от Полярного круга, климат здесь был довольно приличный и мягкий, сказывалась близость Гольфстрима. Правда, лето было прохладное. Городок оживленный, портовый и университетский. Недаром его называли «северным Парижем» – жизнь в нем кипела. Ну и красота, конечно: Тремсё окружали водопады и фьорды.
Рина с удовольствием ездила к матери в гости, а с отчимом, замечательным, легким и остроумным Колей-Николашей, по-настоящему дружила. А самое главное, видела, что они с мамой счастливы.
Выходит, отец был прав. Прав, что решился. А вот Шурочка решилась бы вряд ли. Она не любила принимать серьезные решения.
Да, все правильно: у всех все устроилось, все нашли свое счастье.
Только не Рина, увы.
Нет, не так – просто Ринино счастье оказалось в работе. В этом она себя убедила.
Да, в то самое лето в Коктебеле случился у нее роман с будущим мужем. Все как обычно: погуляли при луне, попили терпкое домашнее вино, заедая его сочными, невозможно сладкими персиками. И жизнь показалась такой же терпкой и сладкой. Правда, на время.
Там же, в Коктебеле, она залетела. Вадик, надо сказать, от обязанностей не отказывался и тут же предложил пожениться.
Она искренне удивилась:
– Зачем? Рожать я, прости, не собираюсь и замуж выходить не спешу.
Вадик сморщился, и ей показалось, что он вот-вот заплачет. Рина обняла его и погладила по голове, как маленького ребенка:
– Ну хорошо, хорошо. Если ты так настаиваешь…
Глупости, он не настаивал вовсе! И против аборта, о котором она решительно заявила, тоже, кстати, не возражал – сам испугался такого развития событий. И Рина, не особо раздумывая, избавилась от беременности. Но от мысли жениться они не отказались. Почему? Просто она была молодой дурой – вот и все объяснение. Захотелось красивого платья, цветов и подарков. А Вадик? Потом до нее дошло – Вадик страстно желал свободы от родителей. А свобода намечалась в виде отдельной бабушкиной квартиры. До женитьбы ему туда переезжать не разрешали – мало ли что! Окрутит его, молодого дурака, какая-нибудь из приезжих, пропишется – и прощай квартира.
А тут вроде своя, московская девочка из приличной семьи, с московской, между прочим, пропиской.
Свадьбу организовали свекры. И не без пафоса, надо сказать. Людьми они были состоятельными и для единственного сына ничего не жалели. Сняли дорогой ресторан, оплатили платье невесты и обручальные кольца – так положено, возражения не принимались. Да никто особо не возражал – правда, Шурочка, будущая теща, к знаменательному событию отнеслась с большой иронией, пренебрежением и даже сарказмом:
– Ну, сходи, сходи замуж! Посмотри, как там хорошо!
В свадебных хлопотах она не участвовала: вам надо, вы и старайтесь!
А накануне свадьбы сурово спросила:
– Надеюсь, папашу своего ты не пригласила? Имей в виду: будет он – не будет меня.
Это была угроза. И Рина, крепко подумав, решила отцу не сообщать о грядущем событии. Мама права – встречаться им не надо. Ни к чему.
С новой родней Шурочка вела себя не особо приветливо, пышных тостов не произносила, вечного счастья и кучи детей молодым не желала. Брак этот не одобряла, а притворяться не умела, да и не хотела – к чему такие усилия?
В дамской комнате, поправляя и без того безупречную прическу, мать недобро спросила:
– Ну, счастлива, невеста?
Нет, невеста не была счастлива. Несмотря на подарки и море цветов. Рине было тоскливо, хоть плачь. В тот же день она поняла, что натворила, и увидела скорый конец этого предприятия.
Их с Вадиком брак не спасла даже та самая отдельная, уютная, маленькая однокомнатная квартирка на Преображенке.
В общем, кроме совместного проживания и бурного ежедневного секса в начале семейной жизни, почти ничего у них не изменилось – утром оба разбегались по институтам, после Рина могла пойти с подружками в кино или пошляться по магазинам. Домой, честно говоря, она не спешила. Подружки ей завидовали – Вадик хорош собой, есть отдельная квартира. Да и свекровь – о такой только мечтать! Это, кстати, была чистая правда – свекровь у нее была замечательная. Готовкой, уборкой, стиркой и глажкой Рина себя не обременяла – еще чего!
Обеды привозила свекровь – конечно, обожаемому сынуле! Горячо любимые им куриные котлетки, грибной суп в трехлитровой банке, сырнички с изюмом и прочие разносолы. Вздыхая, бралась за пылесос, тряпку и утюг.
Наверняка жаловалась подружкам, обсуждая нерадивую невестку. Но молчала. Может, и зря. Дала бы по голове, научила бы варить борщи и крутить котлеты, глядишь, получилась бы из Рины нормальная жена.
Кстати, если в первом браке Шурочка хозяйством себя не обременяла – еще чего, она так молода, и тратить на это свою прекрасную юную жизнь? – то во втором она кое-чему научилась. Правда, праздники любила всегда – Новый год, Восьмое марта. Праздники и гостей. Вот тогда не ленилась. Говорила, что испечь торт или сделать салат – это творчество. А варить ежедневные борщи – рутина. Шурочка презирала кумушек, кланяющихся плите и духовке. Терять на это драгоценное время? Нет, извините! Я лучше в театр схожу или в музей, почитаю книжку или журнал. А уж после ухода отца и вовсе перестала вести хозяйство – много ли им с Риной надо? Так и сидели на бутербродах и сладких булочках – хорошо, что не расползлись. Спасла удачная конституция.
Замужняя Рина возвращалась домой, где уже был порядок и в холодильнике стоял вкусный ужин. Убрано, постирано и поглажено – чем не жизнь, а?
Вадик не был занудой, не капризничал и не придирался – в его жизни тоже почти ничего не изменилось. Те же котлетки и сырники, тот же порядок и выглаженные рубашки. Только исчез тотальный родительский контроль – где ты, с кем и когда вернешься? Задавать такие вопросы женатому человеку не очень прилично. Да и секс – его и эта сторона семейной жизни очень устраивала. Но скоро и это, как часто бывает, сошло на нет, и Рина почувствовала глубокое разочарование.
Она смотрела на жующего мамины котлетки Вадика и с тоской думала: «Зачем? Зачем я здесь, рядом с ним? Да и вообще – зачем нам обоим все это надо?»
Но сбежать все же было неудобно. Неудобно перед родителями Вадика – хорошие люди и так стараются. Перед мамой – уж она-то не упустит прокомментировать! Да и перед мужем… Хороший парень, хоть и совершенно чужой.
И все же не выдержала. В конце концов собрала чемодан и ушла, оставив мужу записку: «Прости, дальнейшего смысла в совместной жизни не вижу. И дело тут не в тебе, а во мне. Еще раз прости».
Бывшей свекрови не позвонила – смалодушничала. Конечно, чувство неловкости перед ней испытывала еще долго. Но потом, как водится, и это прошло.
Развелись они тихо и мирно, совсем по-дружески. Вадик, кажется, и не удивился.
Спустя лет десять она встретила его на заправке. Вадик неспешно вылезал из новенького «мерса». «А хорош! – подумала она. – Заматерел, возмужал». За Вадиком, высоким, стройным, широкоплечим, в дорогих очках и модной дубленке, из машины вышла молодая женщина – худая блондинка в коротком норковом жакете, затянутая в узкие кожаные брючки. Ничего особенного, такая, как многие, но очень даже вполне.
На заднем сиденье Рина увидела детское креслице, в нем толстого и румяного малыша, утрамбованного в пестрый, нарядный комбинезон.
Рина выдохнула и поспешила отъехать – окликать бывшего и, кажется, успешного и небедного мужа ей не хотелось. Хотя к тому времени она сама стала успешной и вполне небедной – хорошая должность, большая зарплата. Да и выглядела она замечательно – ухоженная, со вкусом одетая женщина.
Только вот без семьи. Без мужа и без ребенка.
Эта случайная встреча предполагала много вопросов. Врать она не любила, а говорить правду не собиралась.
В институте началась их дружба с Маргошкой. Полгода поглядывали друг на друга в курилке, а заговорить не решались. А когда наконец разговорились, поняли: теперь они подруги на всю оставшуюся жизнь, без вариантов. Только не знали, что жить Маргошке оставалось не так много, увы.
С тринадцати лет она жила с отцом, Вениамином Михайловичем, которого называла Веник. Мать ушла к молодому парню, почти ребенку, своему бывшему ученику. Маргошка о ней никогда не рассказывала, лишь однажды жестко бросила:
– Пустая она, как жестянка из-под консервов: звону много, а внутри пустота. Что о ней говорить?
Маргошка была рада, что мать с новым мужем убрались с глаз долой, черт-те куда, под Новороссийск. Мать она не простила и видеть ее не желала. А вот отца обожала, с Веником они были большими друзьями. Тот так и не женился, чтобы у обожаемой дочки не появилась мачеха.
Веника обожала и Рина. Ах, как весело им было втроем!
– Зови меня на «ты», – повторял Веник. – Или я тебе не друг, Ринка?
Друг, конечно, друг, еще бы! Только вот на «ты» не получалось.
Во всем Рина с Маргошкой совпадали. Во всем. Всё видели с одного ракурса. Удивлялись: такое возможно? В крупном и в мелочах, в важном и в ерунде полное единение и единодушие. Не расставались ни на день. А по ночам болтали по телефону, пока раскаленная трубка не выпадала из рук. Первой обычно засыпала соня Маргошка.
После института было много терзаний – работа на кафедре, возможность аспирантуры, дальнейшая научная работа. Правда, с копеечной, как водится, зарплатой. Ушла. И тут ей, считай, повезло – попала в только-только открывшееся рекламное агентство, тогда это только начиналось – нелепо, непрофессионально, кустарно и грубо. Но, буксуя и тормозя, застревая и проваливаясь в тартарары, набирались опыта. И в конце концов развернулись и раскрутились – к тому времени Рина уже была профи.
Конечно, перетащила туда и Маргошку.
На квартиру зарабатывать не пришлось – квартира у нее была. Просто продала ее, доплатила приличную сумму и купила новую, на Кутузовском. Сделала там такой ремонтище, что, входя всякий раз к себе домой, тихо охала: «Ну неужели мое?»
А одиночество, как оказалось, Рину не угнетало. Работа в рекламе сделала ее жесткой, ответственной, решительной и в чем-то бескомпромиссной, а в чем-то куда более готовой на компромисс, чем была прежде. Разное было в их компании – и подсиживания, и зависть, обиды. И даже страхи. Сколько раз она думала о том, чтобы все бросить и уйти к чертовой матери! Но удержалась. Да и с годами все устаканилось, она приобрела вес и стала начальником отдела, ее уважали, с ней считались – сплетни обходили ее стороной. Работа занимала всю ее жизнь – без этого карьеры не сделаешь. Было, конечно, и все остальное, в том числе два серьезных романа. Первый – с коллегой, как это часто бывает у занятых людей. Но ничего не получилось по причине их невероятной похожести, одинаковости и помешанности на работе – две сильные личности, и, как следствие, расставание. Правда, замуж за него она хотела, что скрывать. Потому что очень любила. Все понимала, но любила и, честно говоря, надеялась. Даже спросила однажды:
– А почему ты на мне не женишься?
Он усмехнулся:
– Трудно жить с женщиной, которая умнее тебя.
– А ты попробуй, – смущенно пошутила она, – вдруг получится?
Он покачал головой:
– Не-а, не выйдет. Я себя знаю.
Слава богу, обоим хватило ума остаться друзьями – совместная работа, куда денешься. А через пару лет после их расставания коллега женился на молоденькой, хорошенькой, длинноногой и совершенно безмозглой курьерше. Про ее тупость ходили легенды – вечно улыбающаяся девица не могла разобраться даже в своей корреспонденции.
Два года Рина отходила от этого романа, с удивлением разглядывая бывшего любовника, – кажется, он, любитель умных, тонких, образованных женщин, был вполне счастлив. Он! Ничего, пережила с божьей помощью. А спустя четыре года познакомилась с женатым мужчиной, моложе ее на семь лет. Сразу расставили флажки: мы любовники, всё.
У него, кстати, месяц назад родился ребенок.
Нет, уводить его из семьи она не собиралась: дети – это святое. «Главное – не влюбиться, – твердила она, – тогда пропаду». Не получилось – влюбилась, как девочка.
Ну и началось все, что с этим связано, – страдания, ревность, истерики. Куда подевались мозги и жизненный опыт? Куда подевались ирония и сарказм? Вела себя как полная дура – ревновала, звонила по вечерам. Он, естественно, злился, психовал и срывался. Ну и в итоге ушел. Как же ей потом было стыдно! Кажется, такого ужаса она никогда не испытывала. Потом успокоила себя – это была не она.
Ну и итог романа – год лечения от депрессии у психиатра. Ничего, снова вылезла. Бабы – они сильные. Бей наотмашь – все равно поднимутся. Покачнутся, а поднимутся. Распластаются, размажутся по полу, а потом соберутся, вытрут сопли, заплетут косы – и вперед.
Кстати, Маргошка Ринин роман с женатым не одобряла, потому что сама уже была матерью малыша. Впервые не утешала, только хмурилась и скупо бросала:
