Пятьдесят месяцев мы, не жалея себя, храбро воевали на фронте, и нашу армию никто не смог победить. Сейчас мы вернулись домой, бесчестно преданные дезертирами и бунтовщиками. Мы надеялись на то, что Германия стала свободной и страной управляет выбранное народом правительство. А что же нам предложили на самом деле?
ОТКРОЙТЕ ГЛАЗА!
ТОВАРИЩИ, ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КТО СОСЕТ НАШУ КРОВЬ!
ТОВАРИЩИ, КТО ПОШЕЛ НА ФРОНТ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?
КТО МЕСИЛ ГРЯЗЬ В ОКОПАХ? МЫ!
КТО ПОЛУЧАЛ РАЗРЕШЕНИЕ НЕСТИ ВОЕННУЮ СЛУЖБУ ДОМА?
ЕВРЕИ!
КТО ОТСИЖИВАЛСЯ В УЮТНЫХ КАБИНЕТАХ И СТОЛОВЫХ?
КАКИЕ ВРАЧИ СПАСАЛИ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ СВОЕЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ ОТ ОКОПОВ?
КТО ВСЕГДА ПРИЗНАВАЛ НАС ГОДНЫМИ К СЛУЖБЕ, ХОТЯ НА НАС УЖЕ НЕ БЫЛО ЖИВОГО МЕСТА?
Товарищи, мы, как свободные люди, желаем, чтобы нами управляли представители нашей расы! Национальное собрание должно провести в правительство людей НАШЕЙ крови и НАШЕГО мировоззрения!
ГЕРМАНИЯ ДЛЯ НЕМЦЕВ!
Помимо плакатов, которые встречались на каждом шагу, Франк также обратил внимание на объявления в газетах, свидетельствовавшие о том, что в стране процветала бартерная экономика: «Меняю яловые сапоги на таксу с хорошей родословной» или «Меняю четыре классических мужских рубашки на блузу и джемпер для рабочего»[40 - Franck, pp. 115, 130, 132–133.].
Очень быстро Франк и Стюарт Робби поняли, что на самом деле жителей Берлина в 1919 г. волновало только одно – продукты питания. Практически любой разговор немцев, за исключением спекулянтов и очень богатых людей, быстро переходил на эту тему. Немцы голодали по всей Германии, но наиболее плачевной была ситуация в Берлине. Несмотря на обилие плакатов, предостерегавших немцев от переезда в Берлин, власти не могли остановить бесконечный поток людей, которые искали работу.
До официального подписания Версальского договора союзники продолжали блокаду Германии, начавшуюся еще в 1914 г. Такое поведение победителей вызывало непонимание и чувство злобы у немцев.
Когда Франк пересекал голландско-немецкую границу, он стал свидетелем того, как голландские таможенники искали у немцев спрятанные продукты. У одной бедной женщины они конфисковали весьма скромный обед. Эта женщина сидела, сгорбившись, в углу вагона и тихо плакала, а двое мужчин, как только поезд пересек немецкую границу, спокойно достали продуктовую контрабанду. Один из них вынул из штанины батон колбасы, а другой вытащил небольшую коробочку, в которой лежали тонко нарезанные пластинки мыла размером не больше визитной карточки. «Владелец мыла начал предлагать несколько пластинок своему соседу, который отказывался, утверждая, что не может принять такой щедрый дар. Владелец мыла, однако, настоял на своем. Его сосед низко поклонился и в знак благодарности два раза приподнял шляпу, после чего аккуратно убрал драгоценные, тонкие пластинки мыла в свои бумаги»[41 - Ibid., p. 102.].
Иностранцы легко узнавали жителей Берлина по выступающим скулам, желтоватому цвету лица и свободной одежде. Голодали не только бедняки, но и представители среднего класса. Стюарт Робби писал, что рыночные площади превратились в общественные кухни, где ежедневно кормили тысячи людей из всех слоев общества: «Голод уравнивает всех. Старьевщик стоит бок о бок с профессором. Какое необычное зрелище: оба жалкие, истощенные, несчастные и дрожащие»[42 - Stewart Roddie, p. 20.].
Жители Берлина больше не говорили друг другу: «Что ж ты так похудел!» Франк заметил, что среди школьников ему не встретилось хотя бы «парочки розовощеких ребят. Румяными были только те дети, которые недавно приехали из сельской местности. Их лица светились, словно полная луна, в окружении серого тумана мертвенно-бледных лиц других ребят». Продуктовый вопрос стоял настолько остро, что в театрах перестали показывать сцены, связанные с приемом пищи. Люди опасались, что в противном случае «любая, даже самая смешная комедия превратится в мелодраму и вызовет у зрителя слезы»[43 - Ibid., pp. 138, 139.].
Франку совсем не понравился пахнувший плесенью «военный» хлеб, «состоявший наполовину из грязи, наполовину из опилок. Он был тяжелее и чернее кирпича-сырца». «Тем не менее, начиная с 1915 г., немецкий народ питался почти исключительно этой адской субстанцией. Неудивительно, что в конце концов им это надоело!»[44 - Franck, p. 19.] – размышлял писатель.
Вкус такого хлеба не улучшало ни желе из репы, ни заменитель джема. Поскольку в пище содержалось крайне мало полезных для организма веществ, люди слабели и производительность их труда снижалась. Впрочем, практически все товары от веревки до резины, от рубашек до мыла превратились лишь в жалкое подобие реальных вещей. Магазины были наполнены подделками, порой гениальными, но чаще всего бесполезными. Газеты писали, что Германия стала нацией суррогата.
Но помощь была не за горами. В пасхальное воскресенье 1919 г. в Берлин пропустили два грузовика, которые везли неслыханные богатства – одеяла, говядину, сгущенное молоко, какао, подгузники и ночные рубашки. К каждой посылке прилагалась записка со словами: «Подарок любви голодным детям и их бедным матерям от Общества друзей из Англии, а также их сторонников»[45 - The Friend, 2 May 1919.].
Через три месяца, 5 июля, в Берлин прибыли четыре «довольно растерянных» английских квакера (двое мужчин и две женщины). Их никто не ждал, и им некуда было идти. Квакеры стояли на платформе у Анхальтского вокзала и не осмеливались подходить к людям, поскольку боялись привлечь к себе слишком много внимания[46 - Joan Mary Fry, In Downcast Germany (London: James Clarke, 1944), p. 13.]. Но пути Господни неисповедимы, и в тот вечер англичане оказались в роскошном особняке бывшего немецкого посла в Лондоне князя Лихновского.
Самой известной из четверки квакеров была Джоан Фрай. Ее брат Роджер Фрай входил в Блумсберийский кружок[47 - Объединение британских интеллектуалов, среди которых был известный философ Бертран Рассел, писательница Вирджиния Вулф, выступавшее против викторианского ханжества, за большую открытость и свободу.] и близко общался с княгиней Лихновской. Поэтому квакеры первым делом собрались в одной из роскошных спален княгини. До сорокапятилетнего возраста Джоан никогда не выходила из дома без сопровождения и ни разу не бывала в театре (восемь поколений ее предков по линии отца и матери были квакерами), но она приехала в Германию с благородной целью – смягчить вызванные блокадой союзников страдания немецкого народа и оказать ему поддержку.
Бесспорно, такие иностранцы, как Франк, Смит, Фрай и Родди, отправились в Германию в непростое время. Но им удалось побывать в неоккупированной части страны и получить уникальный опыт. Они увидели гордых и трудолюбивых людей, которые стоически переносили выпавшие на их долю трудности и принимали свою судьбу.
2. Обостряющаяся боль
Квакеры не теряли времени. В течение нескольких дней после приезда они устроили в больнице пикник, на котором угощали берлинцев такими деликатесами, как «сухое молоко «Glaxo» от Красного Креста, куриное жиле от мисс Плейн и виноград от компании «Dorothy Perkins». «Было приятно намазывать на толстый ломтик хлеба с маргарином густой слой патоки», – вспоминал один из коллег Фрай[48 - The Friend, 8 August 1919.]. В Берлин также прибыла более многочисленная делегация американских квакеров и начала программу «Детское питание», которую поддерживал Герберт Гувер. Максимальное количество детей, получавших питание по этой программе, достигало 1,75 миллиона человек.
Фрай с коллегами не стали долго задерживаться в Берлине. 28 июля 1919 г., всего через месяц после подписания Версальского договора, Джоан написала родственникам письмо, в котором рассказывала о поездке в Эссен и Дюссельдорф. Квакеры отправились туда, чтобы разобраться с проблемой нехватки угля. «Мы с удручающей регулярностью сталкиваемся на каждом шагу с дефицитом угля», – сообщала Фрай своим близким. Битком забитые поезда, на которых квакеры путешествовали по стране, часто останавливались и часами не могли тронуться с места, поскольку отсутствовало топливо. «А чего вы ожидали? – спросил Фрай начальник одной станции. – Французы и англичане отняли у нас уголь, мы не можем управлять поездами»[49 - 2 August 1919, Society of Friends Library, Relief Mission Germany, Joan M. Fry, FEWVRC/Missions/10/1/6/7.].
Продолжительные остановки оказались далеко не единственной сложностью поездки. Было практически нечего есть, сиденья в вагонах давно уже лишились плюшевой обивки, которую сняли, чтобы сделать одежду; а окна, оставшиеся без кожаных ремней, плохо закрывались или были сломаны. Но квакеров ничто не могло остановить. Это была первая из множества экспедиций по стране, которые за последующие семь лет Фрай совершила со своими коллегами. Квакеры организовали программу помощи, участвовали в конференциях и призывали всех, кто был готов их слушать, к примирению.
Немногочисленные путешественники, которые, как Джоан Фрай и Гарри Франк, побывали летом 1919 г. на территории к востоку от Рейна, не могли игнорировать невероятное ухудшение условий жизни немцев после подписания Версальского договора. Немцы твердо верили, что проиграли в честном бою, и рассчитывали, что президент Вильсон гарантирует им справедливый мирный договор. Большинство из них было совершенно не готово к унизительным условиям Версаля.
По мирному договору Германия потеряла все свои колонии (наиболее важные из них находились в Африке), промышленные районы страны должны были в течение по крайней мере пятнадцати лет находиться под контролем иностранцев, Германия обязалась выплатить странам Антанты астрономические репарации. Немецкая армия не должна была превышать 100 тысяч человек, а военный флот Германии был полностью уничтожен[50 - Вернее, немецкое командование привело флот в Скапа-Флоу и там его утопили, а не передали победителям.]. Чтобы обеспечить Польше выход к морю, портовый город Данциг (в котором проживало, главным образом, немецкое население) передали полякам[51 - Это не так – Данциг был объявлен порто-франко, свободным городом, находившимся под управлением Лиги Наций. Поляки получили собственно коридор и порт на другом берегу Данцигской бухты – Гдыню, или, по-немецки, Гдиниен. Польские власти, правда, настаивали на передаче Данцига Польше и весьма назойливо и упорно, постоянно провоцируя немцев в Данциге.]. Так на карте появился «польский коридор», отделивший Германию от Восточной Пруссии. Немецкая делегация была вынуждена расписаться в том, что вина за развязывание войны лежала исключительно на Германии. Но больше всего многим немцам не понравилось условие, согласно которому кайзер и тысяча видных государственных деятелей должны были быть переданы союзникам и привлечены к ответственности за военные преступления. Правда, в действительности это условие так и не было выполнено.
Тем летом Франк и Фрай, путешествуя по стране, много общались с простыми немцами. Одна пожилая женщина сказала Джоан, что во время войны она не чувствовала никакой ненависти, а вот условия мирного договора ее возмутили: «К нам относятся, как к изгоям, с которыми не может быть никаких отношений. Это хуже, чем голод и постоянные волнения». Другая женщина отметила, что раньше она с большим удовольствием говорила по-английски, но «теперь сломленные люди не желают слышать этот язык»[52 - Ibid., 2 August 1919.]. По наблюдениям Франка, женщины больше всего были недовольны договором в целом, а старики особенно негодовали по поводу потери колоний: «Лучше заплатить любые деньги, чем терять территорию… Союзники пытаются раздробить нас… они хотят полностью нас уничтожить… мы поверили Вильсону, а он нас предал». Некоторые немцы рисовали будущее в еще более мрачных красках: «Сейчас нам придется с пеленок обучать наших детей ненавидеть, чтобы лет через тридцать, когда придет время…»[53 - Franck, pp. 190, 195.].
Стюарт Родди и Трумэн Смит жили бок о бок с немцами в первые месяцы после подписания мирного соглашения. Они восхищались характером этой нации и испытывали к немцам симпатию. Смит объяснял необыкновенную жестокость условий договора позицией французов: «…невозможно ждать милости от французов. Поэтому нам придется испить до дна эту чашу отчаяния. Я надеялся, что наступит лучшая эпоха, а наш труд, жертвы и расставания с любимыми принесут свои плоды и помогут добиться прочного мира»[54 - Truman Smith to his wife Kay, 11 May 1919, TSP.].
Стюарт Родди считал, что союзники допустили серьезную ошибку, растянув ратификацию Версальского договора до января 1920 г.: «Союзники упустили правильный момент для того, чтобы вынести Германии свой вердикт. За это время она успела осудить саму себя и своих бывших руководителей и решила, что худшее, в чем ее могут обвинить, – это непреднамеренное убийство, но ее признали виновной в умышленном убийстве, грабеже и насилии и наказали за это»[55 - Stewart Roddie, p. 96.].
Тем не менее среди мрака иногда вспыхивали проблески света. Джоан Фрай вспоминала, как однажды на одном из кукурузных полей Мекленбурга она увидела девять упряжек лошадей: крестьяне вспахивали поле. Солнце садилось, и закат отражался в водах к северу от устья Эльбы. Навсегда Фрай также запомнила вечер, когда ее друг Альбрехт Мендельсон[56 - Внук композитора Феликса Мендельсона Альбрехт (1874–1936) был профессором международного права и убежденным пацифистом. В 1912 г. он вошел в комитет, целью работы которого было налаживание отношений между Германией и Англией. В 1920 г. Альбрехт стал профессором иностранного права в Гамбургском университете, а в 1923 г. основал Институт внешней политики – один из первых институтов, который занимался исследованиями, направленными на поддержание мира. После прихода в 1933 г. к власти Гитлера Мендельсон был вынужден отказаться от академической карьеры в Германии. В 1934 г. он уехал в Англию и стал старшим научным сотрудником в Бейлиол-колледже. Альбрехт умер в Оксфорде в ноябре 1936 г.] играл на фортепиано произведения своего деда. Но даже в такие минуты женщина не забывала о страданиях голодавших детей с «крохотными дряблыми ручками и ножками и старыми, пепельно-серыми лицами»[57 - Essen, 28 July 1919, Friends Library, FEWVRC/Missions/10/1/6/7.].
Свои приятные воспоминания были и у Виолетты Маркхам и Гарри Франка. Маркхам впечатлила Рейнская область. Англичанка описывала ее как «очаровательный сад» с зелеными полями и желтыми полосами цветущей горчицы. Виолетта наслаждалась разнообразными оттенками зеленого, а также цветами, «благоухающими и светящимися в ярких солнечных лучах»[58 - Markham, p. 128.].
Франк решил пройти за шесть недель пешком от Мюнхена до Веймара и в первую ночь своего странствия заночевал в деревушке под названием Хоенкаммер. «Не могу представить себе, – писал он, – что могло бы произойти с человеком, который остановился бы у американских фермеров и заявил им, что он немец и только что ушел из армии. Мне кажется, что такой человек не так хорошо провел бы время у этих фермеров, как я в гостинице деревни Хоенкаммер»[59 - Franck, p. 268.].
На следующее утро стояла прекрасная погода, и Франк отправился в путь «по расстилающимся до самого горизонта ярко-зеленым полям, которые сменялись темно-зелеными – почти черными – хвойными рощами. Широкая светло-серая извилистая дорога петляла и действовала так же успокаивающе, как огромный океанский лайнер, медленно плывущий по поверхности тихо пульсирующего моря. Через каждые несколько миль на горизонте появлялся городок, стоявший прямо на дороге или примостившийся на склоне холма. Это были удивительно чистые селения: от выскобленных деревянных полов до беленых колоколен церквей нигде нельзя было найти ни пятнышка. Бархатистые зеленые луга или плодородные поля окружали каждый городок. На земле усердно, но неспешно работали мужчины и женщины. Сложно было представить, что эти простые и мягкие люди приобрели репутацию самых страшных и диких воинов современной истории»[60 - Ibid., pp. 272–273.].
* * *
28 февраля 1923 г. Виолетта Бонем Картер вместе со своей служанкой села в поезд на вокзале Ливерпуль-стрит в Лондоне и отправилась в Берлин. Виолетта была дочерью Герберта Генри Асквита, премьер-министра Великобритании в 1908–1916 гг. и лидера Либеральной партии. Она решила посетить Германию, чтобы своими глазами увидеть французскую оккупацию Рура, которую считала «опасным сумасшествием».
11 января 60 тысяч французских и бельгийских солдат вошли в Рур. Они хотели обеспечить поставки угля, обещанного им по Версальскому договору: Германия не смогла справиться с этой задачей. Репарации, на которых настаивала Франция, по мнению Виолетты, были политическим безумием[61 - Масштабы репараций в самом деле были безумными – 132 млрд золотых марок. Такие репарации просто невозможно было выплатить, немецкое правительство отказалось от платежей и объявило о пассивном сопротивлении. В ответ на это французы и бельгийцы ввели войска в промышленный район Рура с тем, чтобы силой обеспечить поставки по репарациям.]. Она считала их несправедливыми с моральной точки зрения (в 1923 г. долг Германии перед союзниками составлял 6,6 миллиарда фунтов стерлингов, что эквивалентно 280 миллиардам по состоянию на 2013 г.). Многие британцы и американцы полагали, что экономический крах Германии приведет к победе коммунистов.
Путешествие до Берлина не было приятным. Переполненные и грязные поезда шли крайне медленно, поскольку в их топках жгли уголь низкого качества. На границе Виолетта поняла, что такое инфляция или, скорее, гиперинфляция. За два фунта ей выдали 200 тысяч марок – «огромные и тяжелые пачки денег», которые она с трудом могла нести. Англичанка заметила трех «типичных, нелепых американцев, которые словно только что вышли из Мюзик-холла». Они обсуждали между собой курс обмена, который назвали большой шуткой: «5 тысяч марок – это же 5 центов». Более благоприятное впечатление на Виолетту произвел торговец рыбой из шотландского порта Абердин, который собирался купить в Германии рыболовное судно и нанять на него немецкую команду. Шотландец объяснил, что у себя на родине не может найти таких хороших рыбаков, как немцы. «Я теперь за Германию, – сказал он. – Да и все мы теперь за Германию»[62 - Bonham Carter, Diary, 1–2 March 1923, vol. 15, University of Oxford, Bodleian Library (Bod.), Special Collections, MSS. Quoted in Mark Pottle (ed.), Champion Redoubtable: The Diaries and Letters of Violet Bonham Carter 1914–1945 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1998), p. 141.].
1 марта в 10.30 вечера Виолетта Бонем Картер прибыла в Берлин после пятнадцати часов пути и сразу же отправилась в британское посольство. Здесь она остановилась по приглашению посла лорда Д’Абернона и его жены Хелен. «Было просто божественно приехать грязной и уставшей в комфортабельное и чистое посольство, – писала Виолетта в своем дневнике. – Дорогой Тайлер открыл мне дверь и сказал, что Хелен уже легла спать после бала, а Эдгар еще бодрствовал. Я так рада была увидеть его в огромной и хорошо обставленной комнате. Бальный зал в посольстве украшен желтой парчой и милыми гобеленами, которые скрывают отвратительную немецкую лепнину»[63 - Ibid. (not quoted in Pottle).]. Британское посольство располагалось рядом с отелем «Адлон» на Вильгельмштрассе. Фасад этого огромного, но ничем непримечательного здания выходил прямо на улицу.
Лорд Д’Абернон стал в октябре 1920 г. первым послом Великобритании в Германии после войны. Высокий и величественный, он выглядел как истинный посол. Работать в Германии было непросто, но лорду Д’Абернону повезло намного больше, чем его коллеге, французскому послу Пьеру де Маржери, который вместе со своими соотечественниками столкнулся с общественным бойкотом после оккупации Рура. Во всем Берлине только ресторан в отеле «Адлон» обслуживал французов и бельгийцев. На входе практически всех заведений города висели таблички с надписью «Французы и бельгийцы нежелательны». По словам Бонем Картер, такое положение вещей очень расстраивало французского посла, который недавно приехал в Берлин и надеялся, что «его обязательно полюбят»[64 - Ibid., 5 March 1923.].
Леди д'Абернон была не только одной из самых известных красавиц своего поколения, но и смелой женщиной: во время войны она работала медсестрой-анестезистом во Франции. Жена британского посла не строила иллюзий насчет их миссии в Берлине: «Чтобы снова установить относительно приятные нормальные отношения, потребуется много сил и доброй воли», – писала она в своем дневнике 29 июля 1920 г. Леди д'Абернон не любила Германию и все немецкое и потому считала, что находится в Берлине из чувства долга, а не ради собственного удовольствия. Англичанка находила в столице Германии мало шарма. Она писала, что в городе «нет узких улочек, перепадов высот, извилистых переулков, неожиданных закоулков, уголков и мест»[65 - Viscountess D’Abernon, Red Cross and Berlin Embassy, 1915–1926 (London: John Murray, 1946), p. 69.]. Впрочем, ей нравилось смотреть, как зимой в Тиргартене катались на санях, запряженных лошадьми:
«Лошадь всегда увешана маленькими звенящими колокольчиками, а на голове у нее огромный белый плюмаж из конского волоса, похожий на шлем лейб-гвардейца, только намного большего размера. Сани часто красят в красный или ярко-синий цвет, а сидящие в них люди тонут в мехах и выглядят довольно колоритно, словно приехали из Франции XVIII века»[66 - Ibid., p. 83.].
Несмотря на личную неприязнь к Германии, Хелен Д’Абернон оказалась очень проницательным наблюдателем. «Сейчас в Берлине модно демонстрировать свою бедность и подчеркивать жизненные сложности, – писала она после того, как познакомилась с министром иностранных дел Германии и его супругой, – поэтому, чтобы идти в ногу со временем, я оделась в неброское голубоватое платье в пуританском стиле»[67 - Ibid., pp. 68–69.]. Впрочем, первый дипломатический прием в посольстве, который организовала Хелен, нельзя было назвать скромным: леди д'Абернон хотела показать, что Великобритания нисколько не изменилась с довоенных времен. Бальную залу украсили цветами. Гостей обслуживали слуги в ярко-красных ливреях. Двое слуг – Фриц и Ельф, работавшие в посольстве еще до войны, были одеты в треуголки и расшитые золотой нитью камзолы. Они стояли у входа, держа в руках посохи, увенчанные королевским гербом. Извещая о появлении важного гостя, Фриц и Ельф три раза громко ударяли посохами в пол. После этого приема Хелен Д’Абернон писала, что «не обменялась ни с кем и десятком интересных слов, не считая большевика из Украины», политические убеждения которого, по ее словам, «нисколько не мешали ему наслаждаться «старорежимной» вечеринкой»[68 - Ibid., p. 71.].
Хелен не была излишне сентиментальной, в большинстве случаев она оставалась равнодушна к лишениям немецкого народа. Жена британского посла встречалась с Джоан Фрай, которая не произвела на леди д'Абернон большого впечатления: «Мисс Фрай – сама самоотверженность и настоящий энтузиаст. Но ее сострадание распространяется исключительно на немцев. Она избегает разговоров о страданиях и лишениях в Великобритании»[69 - Ibid., p. 78.].
Хелен Д’Абернон имела свое мнение насчет положения дел в Германии. Жена британского посла заявила Виолетте Бонем Картер: «Поверь мне, немцы страдают не так сильно, как утверждают. Здесь нет большой бедности. 95 процентов населения живут в достатке, пять процентов голодают». После посещения самых бедных районов Берлина Виолетта должна была признать, что в оценке леди Д’Абернон есть доля правды. Бонем Картер не заметила ничего, что могло бы сравниться с трущобами Великобритании. Здесь были «широкие улицы, большие дома с окнами такого же размера, как в посольстве»[70 - Bonham Carter, Diary, 3 March 1923.].
Виолетта, как и многие другие иностранцы, наблюдавшие жизнь немцев в период инфляции, больше всего переживала за средний класс. В те годы мало кто мог позволить себе обратиться к высококвалифицированным специалистам. Инфляция уничтожила сбережения представителей среднего класса, и многие из них стали нищими. Виолетта знала, что в благоустроенных домах, в которых проживали порядочные семьи, каждый день «происходили ужасные тихие трагедии». Многие врачи, адвокаты и учителя, продав свои последние вещи, принимали яд, чтобы избежать унизительного нищенского существования и голодной смерти[71 - Ibid.]. На пике инфляции в ноябре 1923 г. даже Хелен Д’Абернон начали задевать «ужасающие сцены, когда благородные люди прятались за деревьями в Тиргартене и протягивали руки, робко прося подаяния»[72 - D’Abernon, p. 112.]. Виолетта не могла понять, как при таком обнищании в дорогих магазинах все еще продают меха, драгоценности и цветы. Леди Д’Абернон объяснила, что все это могут купить только спекулянты, которые роскошно живут в лучших отелях столицы. Хелен также отметила, что «женщины этих спекулянтов ходят в меховых шубах с жемчугами и другими драгоценными камнями. Высокие желтые сапоги оттеняют красоту камней, хотя и смотрятся несколько странно»[73 - Ibid., p. 73.].
Коммунист и британский профсоюзный деятель Том Манн быстро заметил спекулянтов, когда весной 1924 года приехал в Берлин на партийную конференцию. Манн писал, что спекулянты «выглядят и ведут себя как типичные буржуа, словно у них тонны наличных денег: плотно обедают, курят толстые сигары». Впрочем, коммуниста больше волновали разногласия между «молодыми бунтарями» и «старыми реакционными профсоюзными деятелями». Он писал жене, что Коммунистическая партия рассчитывает на следующих выборах увеличить количество своих мандатов в Рейхстаге с пятнадцати до пятидесяти. Манну не очень понравилась общая политическая ситуация в Германии: «Здесь такой беспорядок, по крайней мере 15 политических партий или отделений выдвигают своих кандидатов». Гораздо более приятные впечатления англичанин получил, услышав оперу «Нюрнбергские мейстерзингеры». «Иногда мне казалось, – делился впечатлениями Манн, – что старый башмачник излишне многословен, но в целом постановка замечательная… на огромной сцене было 250 человек в богатых одеждах и множество знамен. При этом артисты не толпились. Хор пел грандиозно»[74 - Tom Mann to his wife, 2 April 1924, University of Warwick Archives, Tom Mann papers, MSS 334/3/6/14.].
Манн был не единственным иностранцем, который обратил внимание на то, как много для немцев значила музыка. Виолетта Бонем Картер писала: «В такие времена музыка для них – это самый прекрасный и самый мощный способ самовыражения. Невозможно представить себе, чтобы перед началом какой-нибудь политической демонстрации в Англии прозвучал долгий струнный квартет»[75 - Bonham Carter, Diary, 3 March 1923.].
Виолетта посетила одно такое политическое мероприятие. Вернувшись в посольство, она обнаружила, что леди Д’Абернон «самоотверженно развлекает тридцать англичанок, которые вышли замуж за немцев». Бонем Картер отметила, что у них был жалкий вид. Не все женщины обрели счастье в браке: так, одна англичанка жила с мужем, который целый год с ней не разговаривал. Настроение гостий улучшилось, когда «полковник Родди спел, аккомпанируя себе на фортепиано, после чего все пили чай»[76 - Ibid., 5 March.]. В тот вечер во время званого ужина Виолетта сидела рядом со вторым президентом Германии фельдмаршалом Паулем фон Гинденбургом. Он не произвел на нее большого впечатления: «Я сидела между Гинденбургом, который оказался низкорослым и малоприятным человеком, и каким-то неприметным итальянцем»[77 - Ibid., 10 March.].
* * *
В 1920 г. Стюарта Родди перевели в военную комиссию союзников по контролю над разоружением Германии со штаб-квартирой в отеле «Адлон». Судя по мемуарам полковника, он потратил столько же времени на утешение опечаленных родственников бывшего кайзера, сколько на поиск незаконного оружия.
Родди был похож на британского красавца-поэта Руперта Брука и умел проявлять сочувствие людям. Этот бывший учитель музыки из Инвернесса осторожно лавировал между членами семьи Вильгельма II, выслушивал их горести, давал им советы, оказывал поддержку, обращаясь за помощью к вышестоящим начальникам. Его книга «Патруль мира» напичкана известными фамилиями, как энциклопедия о знаменитостях «Кто есть кто». Кроме родственников бывшего кайзера Родди общался с видными военными и политическими деятелями, членами королевских семей других европейских стран, британскими аристократами. В общем, вездесущий полковник был на «ты» с представителями высшего света.
Летом 1919 г. Родди посетил принцессу Маргариту Прусскую, младшую сестру бывшего кайзера и внучку королевы Виктории. Хотя принцесса и ее муж принц Фридрих Карл Гессен-Кассельский все еще жили недалеко от Франкфурта в огромном замке Фридрихсхоф (Маргарита унаследовала его от матери), в семье царили горе и нищета. Война унесла жизни двух сыновей супружеской пары, земли принцессы и ее мужа были конфискованы[78 - Кайзеровская Германия была федерацией князей, и Гогенцоллерны были лишь первыми среди равных. После Ноябрьской революции бывшие владетельные князья (их было больше 10) перестали быть суверенами, но собственность их не конфисковывали, а после референдума 1925 г. было принято решение при необходимости конфискаций возмещать стоимость этой недвижимости бывшим князьям и династиям.]. Они ничего не получали от государства, а их собственные сбережения обесценились из-за инфляции. Стюарт Родди описывал, как стоял в зале, а по широкой лестнице к нему медленно спускалась Маргарита: «В длинном строгом черном платье с небольшим белым воротничком и манжетами она была олицетворением самой грусти»[79 - Stewart Roddie, p. 50.].
Спустя несколько лет Фридрихсхоф посетила Джоана Фрай со своими квакерами: «Мы собрали смелость в кулак и вошли в замок. Мы лишь немного подождали, прежде чем нас провели в изысканную гостиную, окна которой выходили на прекрасный газон. Через пару минут к нам из соседней комнаты вышли принцесса с мужем, члены семьи бывшего кайзера, и заговорили с нами очень дружелюбно и просто. Мы стояли, потому что было такое ощущение, что хозяева не хотят, чтобы мы оставались надолго. Мэрион говорила, что заметила в соседней комнате, из которой они вышли, накрытый обеденный стол…»[80 - 3 June 1921, Joan M. Fry papers, TEMP MSS 66/6.].
Из переписки принцессы Маргариты становится ясно, насколько ее семья была ограничена в средствах. «Огромное спасибо за письма, а также сеточки для волос, – писала она леди Коркран[81 - Леди Коркран была фрейлиной принцессы Беатрисы, младшей дочери королевы Виктории.] в 1924 г. – Два фунта – действительно слишком дешево за столы, поэтому не будем их продавать и подождем более выгодного предложения. Ты пришлешь мне чек за тот белый? Я очень благодарна тебе за твою помощь, хотя, конечно, хотелось бы продать дороже»[82 - Princess Margaret of Prussia to Lady Corkran, 21 October 1924, Bod., MSS Eng. Lett. d. 364.]. Несмотря на финансовые трудности, принцесса Маргарита, судя по всему, не совсем потеряла интерес к тому, что происходило в мире. К одному из ее писем прикреплено рекламное объявление, вырезанное из газеты: «Завейте свои волосы за десять минут. Без нагрева и электричества. Просто наденьте на волосы бигуди от компании «West Electric». На этом объявлении сестра бывшего кайзера написала: «Ты думаешь, это правда? Ты бы посоветовала попробовать эти бигуди? Наверняка реклама преувеличивает»[83 - Ibid.].
Во время посещения замка Фридрихсхоф Стюарт Родди был неприятно поражен, увидев «вокруг массу чернокожих военных». Франция разместила в Германии большое количество своих колониальных войск, что вызвало недовольство не только самих немцев. В те времена процветал расизм, и многие англичане усмотрели в действиях Франции желание еще раз унизить Германию. Джоан Фрай отметила, что возмущение немцев с каждым днем становилось все сильнее: им приходилось строить дополнительные дома для сирот, так как «появилось много ненужных родителям темнокожих младенцев, которых не хотели брать в дома для белых детей»[84 - 25 July 1922, Fry papers, TEMP MSS 66/8.]. С шокирующей откровенностью американка Дороти Детцер так описала свои впечатления от французских военнослужащих:
«Я прибыла в Майнц приблизительно в четыре часа дня третьего сентября. Когда я вышла из поезда, мне чуть было не стало дурно от того, что я увидела. Все мы многое слышали о французской оккупационной зоне, и я представляла, что солдаты будут похожи на наших южных негров. Но я увидела настоящих дикарей. Я больше года жила на Филиппинах, поэтому сперва подумала, что снова оказалась там, с тем лишь отличием, что теперь туземцы были в форме, а не в набедренных повязках, то есть своем национальном «костюме». К этим людям я, главным образом, испытываю чувство сострадания. Я не понимаю, что можно ждать от неполноценных солдат».
Детцер также пришла в ужас от факельной процессии в Висбадене, во время которой солдаты-африканцы несли плакаты с карикатурами на «головы гуннов». Стоявший рядом с Детцер француз объяснил ей, что подобные шествия устраивают часто, чтобы напомнить немцам, кто выиграл войну. «Никогда не забуду, – писала американка, – выражения лиц молчаливых немцев, которые смотрели этот парад»[85 - Dorothy Detzer, 3 September, 1923, Society of Friends Library, FEWVRC 1914–24, 10/3/7.].
Одним особенно холодным зимним днем 1923 г. молодой офицер Жак Бенуа-Мешан, служивший во французском экспедиционном корпусе, увидел в Дюссельдорфе взвод марокканских стрелков с «обожженными африканским солнцем лицами». Подобно Дороти Детцер он также испытал отвращение. «Что они делают здесь, в этой грязи и в этом тумане?» – думал Бенуа-Мешан[86 - Jacques Benoist-Mechin, А l’?preuve du temps [The Test of Time] (Paris: Julliard, 1989), p. 167.].
Судя по воспоминаниям этого офицера, жизнь французов-оккупантов была не намного лучше, чем у немцев. Сразу после того, как Бенуа-Мешан прибыл на место службы, старший офицер объяснил ему, что французы и немцы в общем-то находятся в состоянии войны. Немцы часто перерезали французам провода, отчего те оставались без связи. Французам не рекомендовалось разгуливать по городу в одиночестве. Немецкие рабочие, поддерживаемые правительством, решили бросить вызов оккупантам единственным доступным для них способом: они начали оказывать французам пассивное сопротивление. Оно, правда, иногда становилось активным.
1 февраля 1923 г. Жак Бенуа-Мешан зарегистрировал 1083 акта саботажа. Он описал мрачную обстановку во французском секторе оккупации. В целях безопасности офицер сопровождал двадцать французских инженеров на фабрику Круппа в Эссене: «Снова идет снег. Над нами возвышаются краны, столбы и гигантские дымовые трубы. Четыре огромные плавильные печи. Их массивные профили точно вырезаны на апокалиптическом небе. Печи мертвы. Их трупы бросили»[87 - Ibid., p. 164.].
* * *
Как бы путешественники ни объясняли сложившуюся ситуацию, многих из них (по крайней мере, людей из англоязычных стран) тронула судьба жителей Германии. Немцы из самых разных слоев населения рассказывали иностранцам, как их предали – сначала кайзер, политики и генералы, а потом президент Вильсон. Из-за Версальского договора они потеряли колонии, уголь, здоровье, благосостояние и, самое главное, – самоуважение. Немецкая марка ничего не стоила, а огромные репарации невозможно было выплатить, потому что союзники отняли у Германии ее природные ресурсы[88 - Имеется в виду контроль союзников над углем Рура.]. Немцы не понимали, почему Англия потакает Франции, чьи жестокие солдаты[89 - Французы в самом деле для пущего унижения немцев нарочно использовали во время оккупации Рура много чернокожих солдат из своих колоний.] из ее заморских территорий чинили насилие и убивали[90 - For contemporary evidence rebutting such allegations, see Sally Marks, ‘Black Watch on the Rhine: A Study in Propaganda, Prejudice and Prurience’, European Studies Review, vol. 13, no. 3 (1983), pp. 297–333.]. Как немцы могли объяснить все это своим голодным, рахитичным детям, которые благодаря так называемому «мирному» договору должны были теперь жить под властью главных врагов нации?
Путешественники видели, что жизнь в некоторых деревнях постепенно налаживалась, поскольку немцы были все так же трудолюбивы, дисциплинированы и бережливы. Но все же большинство иностранцев вернулось домой с ощущением того, что Германия страдает. Слишком много немцев жило в голоде, холоде и без какой-либо надежды на будущее.
15 ноября 1922 г. капитан Трумэн Смит прибыл в Мюнхен – город, в котором по-прежнему не утихали гражданские беспорядки и плелись политические интриги. Смит занимал в то время должность помощника военного атташе посольства США в Германии. Он отправился в столицу Баварии, чтобы составить отчет о деятельности национал-социалистов. Эта партия не играла большой роли в политической жизни страны, но американский посол хотел получить о ней более подробную информацию. Смита попросили познакомиться с людьми из окружения Гитлера и по возможности встретиться с ним самим, чтобы оценить способности и потенциал главы НСДАП. Через три дня после прибытия в Мюнхен Смит записал в своем дневнике: «Ура! Меня пригласили пойти с Альфредом Розенбергом на парад «сотен», который Гитлер будет принимать на улице Корнелиуса».
Парад впечатлил помощника военного атташе: «Удивительное зрелище. Двенадцать сотен самых отпетых головорезов, которых я когда-либо видел в своей жизни, прошли перед Гитлером чеканным шагом со старым государственным флагом и повязками со свастикой… Гитлер выкрикивал антисемитские лозунги. Публика ликовала. Я никогда не видел ничего подобного»[91 - Truman Smith, Berlin Alert (Stanford: Hoover Institution Press, 1984), p. 57.].
Через несколько дней Смита представили Гитлеру, который согласился встретиться с американцем в следующий понедельник. 20 ноября Трумэн Смит поднялся на третий этаж дома № 42 на улице Георгенштрассе. Американец писал, что комната, в которой он разговаривал с Гитлером, напомнила ему «спальню в обветшавшем нью-йоркском доме, мрачном и крайне неуютном»[92 - Ibid., p. 46.]. Вспоминая эту встречу спустя много лет, Смит сожалел, что сосредоточился на вопросах о политических целях, а не на личности и особенностях характера фюрера.
Через несколько месяцев после этих событий командир Жака Бенуа-Мешана спросил своего подчиненного, не знает ли тот что-нибудь о политической партии, недавно созданной в Мюнхене неким Алоисом[93 - Так звали отца Гитлера, он умер в 1903 г.] Гитлером. Запрос о национал-социалистах поступил от Военного министерства Франции. В этом запросе, в частности, отмечалось, что Гитлер выступает перед фанатиками, проклиная всех и вся, включая Францию. Жак Бенуа-Мешан никогда раньше ничего не слышал о Гитлере и его партии, поэтому предложил начальству проконсультироваться с англичанами.
Ответ британцев пришел через два дня. Они не видели поводов для беспокойства, поскольку считали, что Национал-социалистическая партия исчезнет так же быстро, как и появилась. Она состоит из баварских сепаратистов, которые не имеют никакого веса и никакого влияния в других регионах страны. Возможно, этого Гитлера стоит поддерживать, потому что он стремится к независимости Баварии[94 - Совершенно наоборот – Гитлер начал свою карьеру агитатора как противник баварского или рейнского сепаратизма.], что может привести к восстановлению виттельсбахской монархии и даже к развалу рейха. «Кстати, – было написано в конце сообщения, – Гитлера зовут Адольф, а не Алоис»[95 - Benoist-Mechin, pp. 172–173.].
10 ноября 1923 г., почти ровно через год после встречи Смита и Гитлера, леди Д’Абернон написала в своем дневнике, что ее мужа среди ночи разбудил звонок одного из высокопоставленных немецких дипломатов, который хотел спросить у посла совета насчет путча в Мюнхене. Главным инициатором неудавшегося переворота, по словам леди Д’Абернон, был «человек низкого происхождения»[96 - D’Abernon, p. 117.] по имени Адольф Гитлер.
3. Секс и солнце
Веймарская республика находилась в кризисном состоянии. Пассивное сопротивление немецких рабочих в Руре помогло жителям Германии справиться с чувством унижения. Но правительство было вынуждено печатать деньги, чтобы платить бастовавшим рабочим, и это привело к гиперинфляции[97 - К гиперинфляции привели не выплаты бастовавшим рабочим, а то, что Германия финансировала войну займами, которые должны были возместить побежденные, а поскольку они сами оказались в этом положении, то колоссальные займы навалились на финансовую систему Германии, и она рухнула, началась гиперинфляция.]. Финансовый советник британского посольства Хорас Финлейсон каждый день записывал курс обмена. 15 августа 1923 г. за английский фунт давали 12 369 000 марок. 9 ноября 1923 г. (в день неудавшегося путча в Мюнхене) 2,8 миллиарда, а еще через пять недель – заоблачные 18 миллиардов[98 - Horace Finlayson, Diary, University of Cambridge, Churchill College, Churchill Archives Centre (CAC) GBR/0014/FLYN.]. Швейцарец Нума Тетаз, изучавший в Мюнхене инженерное дело, пережил этот финансовый кризис:
«Практически все занимаются перепродажей. То, что сегодня можно купить за миллион, завтра можно продать за миллиард. Главное – найти человека, который думает чуть медленней, чем ты сам. Все прекрасно понимают, что долго так продолжаться не может, но никто не знает, что делать. Словно плывешь в грязном потоке. Все живут в страхе, но ничего не меняется. Мы в нашей группе мало говорим о политике. Только на следующий день я узнал, что, оказывается, был путч»[99 - Rene Juvet, Ich war dabei… [I was there…] (Zurich: Europa Verlag, 1944), p. 5; Rene Juvet was the pseudonym of Numa Tetaz.].
Так называемый «Пивной путч» прошел в Мюнхене 8–9 ноября 1923 г. Гитлер, генерал Людендорф, другие видные нацисты отправились в центр города вместе с двумя тысячами сторонников партии, намереваясь сначала захватить власть в Баварии, а потом свергнуть правительство в Берлине. Против путчистов выступила вооруженная полиция, которая убила шестнадцать бунтовщиков. Спустя два дня Гитлера арестовали и обвинили в государственной измене. Хотя путч потерпел неудачу, судебный процесс над Гитлером привлек внимание прессы и широкой общественности. Глава НСДАП получил возможность рассказать о своих взглядах всему немецкому народу. Гитлера приговорили к пяти годам заключения, но на самом деле он отсидел в тюрьме[100 - В Германии была практика помещения осужденных по политическим мотивам в замок – в случае Гитлера это был Ландсберг. Это не тюрьма в обычном смысле слова, а другое качество объекта заключения, чтобы отделить его от обычных уголовников или бытовиков.] только девять месяцев. Нацистский лидер отбывал наказание в очень мягких условиях: Гитлера поместили в комфортабельную камеру, к нему допускали посетителей, и он имел достаточно бумаги для того, чтобы написать автобиографическую книгу «Моя борьба».
Кроме путча Гитлера и гиперинфляции правительство, раздираемое внутренними разногласиями, столкнулось с другими проблемами: сепаратистами в Рейнской области, восстанием коммунистов в Саксонии, неблагонадежностью армии. Многие считали, что Германия распадется на части. Внутриполитический кризис притягивал некоторых туристов, но большинству путешественников не нравилось то, что происходило в Германии. Семнадцатилетняя американка Дороти Боген так отозвалась о своей поездке в эту страну: «Видела массу британских солдат – обалденное зрелище! Ура, ура, ура! В Бонне много французов, впервые попробовала шоколадные конфеты с ликером. Прокатилась на поезде Кельн – Берлин – долгое путешествие, но хорошо кормили. Увидела единственного немецкого солдата в Германии, он выглядел скучающим, но отнюдь не бедным или потрепанным, о нет! Добралась до Берлина. Хороший отель, но тупые официанты, просто безнадежный случай. Никогда больше в Берлин не приеду. И в Германию, клянусь, никогда не приеду. Jamais, jamais![101 - Jamais – фр. никогда. Прим. пер.] У меня от них мурашки!»[102 - Dorothy Bogen, Diary, 26 September 1922, Farrington Historical Society, San Jose, CA.]
В 1926 г., к тому времени как Джоан Фрай и Стюарт Родди уехали из Германии, ситуация в стране изменилась. Бизнесмен Джоэл Кэдбури в одной из своих статей для квакерского издания «The Friend» задался вопросом, почему квакеры все еще помогают немцам. Кэдбури видел, как те пили в швейцарском Арозе массу шампанского и покупали в Париже дорогие автомобили, нижнее белье и мебель. То, что Германия встала с колен, было очевидно не только иностранцам, но и самим немцам. Кэдбури отмечал, что Гамбург развивается, как никогда ранее, – строят каналы, электростанции и порты[103 - The Friend, 22 February 1924.].
Больше всех в восстановление Германии верил величайший государственный деятель Веймарской республики Густав Штреземан. Он занимал пост канцлера с августа по ноябрь 1923 г., а затем вплоть до своей смерти в 1929 г. был министром иностранных дел[104 - Иные историки считают, что если бы не ранняя смерть Штреземана, он смог бы противостоять Гитлеру с его демагогией. Штреземан был единственным демократическим политиком, сравнимым с Гитлером по политическому влиянию и масштабам личности.]. Историк Джон Вилер-Беннетт, который жил в Веймарской Германии на протяжении нескольких лет и знал всех, кого стоило знать, описывал Штреземана как человека с неприятной внешностью: «Он походил на свинью: маленькие, близко посаженные глазки, редкие волосы на почти лысом черепе розового цвета и неизбежная складка жира на шее»[105 - John Wheeler Bennett, Knaves, Fools and Heroes (London: Macmillan, 1974), p. 21.]. Однако жена Штреземана, по словам леди Д’Абернон, была одной из самых красивых немок, которых ей довелось увидеть в Германии. Хелен также отмечала: «В Берлине помнят, что фрау Штреземан – еврейского происхождения»[106 - D’Abernon, 19 October 1923, p. 113.].
Несмотря на свою внешность[107 - Портрет Штреземана кисти Августа Джона можно увидеть в галерее Олбрайт-Нокс в Буффало, штат Нью-Йорк.], Штреземан обладал всеми необходимыми качествами, чтобы вывести страну из кризиса. Лорд Д’Абернон сравнивал его с Уинстоном Черчиллем: «Оба блестящие, отважные и дерзкие»[108 - Quoted in Jonathan Wright, Gustav Stresemann: Weimar’s Greatest Statesman (Oxford: Oxford University Press, 2002), p. 505.]. Штреземан был убежден в том, что страну спасет коалиция центристских партий. Он изо всех сил пытался сдерживать левых и правых экстремистов. Канцлер понял, что забастовка в Руре наносит больше вреда Германии, чем Франции, и прекратил ее в сентябре 1923 г., сделав первый шаг к стабилизации марки. С введением новой валюты – рентной марки, – которая была подкреплена землей и предприятиями, удалось остановить опустошавшую страну инфляцию. Вскоре одна рентная марка стоила триллион прежних марок. Штреземан убедил правительство принять план Дауэса[109 - План Дауэса (англ. Dawes Plan, 1924 г.) установил новый порядок репарационных выплат Германией так, чтобы их размер соответствовал экономическим возможностям Веймарской республики. Чтобы помочь немецкой экономике, по плану Дауэса Германии одновременно предоставлялся международный заём. Прим. пер.]. Германия снова получила доступ к Руру, а также послабления в выплате репараций. Штреземан писал, что эти «подвижки» – «проблеск света на темном горизонте»[110 - Wright, p. 271.]. После стабилизации марки в страну стали поступать инвестиции. Германия также начала получать американские кредиты.
Подписанные 1 декабря 1925 г. Локарнские соглашения свидетельствовали о том, что наступила разрядка международных отношений. Она продлилась вплоть до смерти Штреземана. Дипломат и издатель граф Гарри Кесслер писал в своем дневнике, что город Локарно (на озере Лаго-Маджоре) «очарован Штреземаном. Его фотографии висят повсюду. Он необыкновенно популярен, ведет себя со всеми очень дружелюбно и четыре раза в день ходит в кондитерскую к фрау Шеруре, которая от него просто без ума»[111 - Charles Kessler (ed./trans.), Berlin in Lights: The Diaries of Count Harry Kessler (New York: Grove Press, 1999), 13 April 1926, p. 290.].
После вступления Германии в Лигу Наций в 1926 г. промышленность страны начала развиваться с такой скоростью, что всего через десять лет после перемирия Германия могла претендовать на звание второй самой крупной индустриальной державы мира[112 - Перед Первой мировой войной она уже была таковой.]. Несмотря на этот скачок, сэр Рональд Линдсей – новый британский посол в Берлине – без особого энтузиазма отнесся к своему назначению: «Версальский договор настолько скучный, что можно заснуть стоя, когда читаешь его[113 - Еще лучше сформулировал один австрийский аристократ. На вопрос, стоит ли подписывать Версальский договор, он сказал: «Да, конечно, поскольку он невыполним».]. Насколько я понимаю, работать в Берлине – это все равно что толочь воду в ступе»[114 - Sir Ronald Lindsay to Sir Esme Howard, 17 August 1926, Cumbria Archive Centre (CAC), Carlisle, Howard papers, DHW/4/2/17.].
Однако многие иностранцы, которые посетили Германию в период между Локарно и Великой депрессией, придерживались иного мнения. Совершенно неожиданно Германия стала страной инноваций, современной и притягательной. Особенно это ощущалось в Берлине. Даже политическая нестабильность казалась некоторым туристам плюсом, в частности англичанам, которые хотели сбежать из своей традиционалистской и консервативной страны.
Для писателя Кристофера Ишервуда и «ему подобных»[115 - Отсылка к книге Ишервуда «Кристофер и ему подобные». Прим. ред.] Берлин был городом свободных сексуальных отношений[116 - Christopher Isherwood, Christopher and His Kind (London: Methuen, 1985), p. 10.]. Люди отправлялись в страну, жители которой совсем недавно убивали их отцов и старших братьев, в том числе из чувства протеста[117 - Действительно, в Берлине впервые в мире почти открыто существовала гомосексуальная культура задолго до того, как она сложилась где-либо. Об этой культуре был снят фильм с Лайзой Минелли в главной роли.]. Жить вдалеке от родины, там, где не имеет значения, к какому классу ты принадлежишь, – такая свобода манила и опьяняла их. Они радовались не только ночным клубам Берлина, но и самым обыденным вещам. Эдди Сэквилл-Уэст (позже лорд Сэквилл, кузен писательницы Виты Сэквилл-Уэст) вспоминал, с каким удовольствием он гулял в «шотландском тумане» под Дрезденом. В 1927 г. англичанин прожил в этом городе несколько месяцев, изучая немецкий язык и музыку. «Возвращаясь на автобусе, я словно перенесся в те времена, когда только начал обретать свободу. Я радовался каждой витрине, которую мы проезжали, с наслаждением произносил слово «Hauptbahnhof»[118 - Прим. ред.: с нем. – «вокзал».][119 - Edward Sackville-West, commonplace book, 8 November 1927, British Library (BL) Add. MS 68906.], – писал Сэквилл-Уэст.
Тремя годами ранее англичанин приезжал в Германию не для того, чтобы познакомиться с мальчиками, а чтобы, напротив, излечиться от гомосексуализма. В 1924 г. Сэквилл-Уэст провел несколько месяцев в клинике доктора Карла Мартена во Фрайбурге. Этот человек на самом деле был шарлатаном и мнимым психоаналитиком. Мартен заявил, что проблемы Эдди связаны с материнским комплексом. Чтобы излечить англичанина от гомосексуализма, «доктор» накачал его каким-то веществом, от которого к концу ужина несчастному Сэквилл-Уэсту стало плохо: «Неожиданно я почувствовал, что лекарство подействовало на мои семенные железы, и последующие три с половиной часа я провел в невыносимых муках. Мартен сказал, что мое подсознание было готово испытать боль в этом месте. Боже! Какое же это было мучение! Боль утихала и снова возвращалась, словно пламя свечи на ветру, которое то гаснет, то разгорается с новой силой»[120 - Sackville-West, Diary, 19 March 1924, BL, Add. MS 71871C.].
В марте Сэквилл-Уэст и другой пациент Эдди Гэторн-Харди[121 - Эдди Гэторн-Харди был третьим сыном графа Крэнбрука и типичным представителем золотой молодежи Лондона. Уважаемый антиквар, одно время работал в Британском Совете.] на короткое время сбежали из клиники: «Стартовали в 5.30 утра по Берлину. Чудесный день. Ощущение, словно еду домой на каникулы из частной школы. Рассвет над Берлином – просто чудо. Много сосен и серебряных берез, а земля покрыта инеем. Белое солнце. «Ариадна на Наксосе» в опере – так прекрасно, что не выразить словами. Небольшой городок Берлин. Безликий и похожий на провинциальный Париж. Никакого шарма Вены. Ни одной приличной улицы кроме Унтер-ден-Линден».
Через несколько дней оба Эдди отправились в Данциг, но оказалось, что у них нет нужных документов: «Не те паспорта! Нас высадили в степи в Лауенбурге, грязном городишке на польской границе. Но мы держались молодцами! Мерзкий недорогой отель. Шли по снегу и упали в воду. Какой кошмар! Отвратительные домишки и уродливые, какие-то нереальные люди, безжизненные голоса в пустом воздухе». Когда приятели наконец попали в Данциг, город им понравился: «Прекрасный город! Дома, как во времена Елизаветы, из желтого и темно-красного кирпича. Огромные черно-белые склады вдоль замерзшей Мотлавы. Божественные Ворота-кран, собор неописуемый». Но за три дня Данциг надоел обоим путешественникам, и они снова вернулись в Берлин. «Как же удобно в «Адлоне»! У меня был восхитительный легкий ужин, сидел в пижаме и шубе Эдди»[122 - Ibid., 6, 9, 10, 14 March 1924.].
В свою первую поездку в Германию Кристофер Ишервуд не имел никакого отношения к кабаре, с которым в итоге его творчество оказалось связано. В 1928 г. писатель провел все лето в Бремене. Он жил у своего двоюродного брата Бэзила Фрая, британского вице-консула. Фрай воплощал в себе все то, что отвергали Ишервуд, Уистен Хью Оден, Стивен Спендер и многие другие представители молодого поколения. Лучше всего этого человека характеризуют строки из его собственного стихотворения «Англия»:
Поезжай в Англию, отдохни немного
На ее вздымающейся груди, свободной и холодной.
Она обнимет тебя,
И ее моря защитят тебя от бед[123 - B. H. Fry, Friends, Philosophers and Fishermen (Oxford: Basil Blackwell, 1932), p. 15.].
Первым, что Ишервуд увидел в Германии, стал Бременхафен, порт в устье реки Везер, куда пришвартовался корабль писателя. Ишервуда встретил сотрудник британского консульства и отвез на машине в Бремен: «Мы ехали сквозь пригороды, поросшие виноградом и густой сиренью. Чистые домики с белеными фасадами. Смешные трамваи. Бульвары и фонтан Лаокоона: змея орошает водой плечи статуи под лучами палящего солнца». Как и следовало ожидать, уже в первых заметках о Германии рассказывалось о сексуальных свободах: «Германия – страна исключительно молодых людей. Они носят цветные шнурованные рубашки, носки и морские фуражки с лентами. Все на велосипедах»[124 - Peter Parker, Isherwood (London: Picador, 2005), pp. 153–154.].
