С самых своих юных дней она зажигала огонь в сердцах сынов копенгагенских. Все они – и даже само светило – посылали ей вслед долгие взгляды. И она по-прежнему тщательно отслеживает любое движение воздуха, способное нагнать хоть малюсенькую тучку и омрачить ее настроение.
В день ее рождения всегда ярко светит солнце. Всю жизнь мы, дочери, следим, чтобы ни одно случайное облачко не забрело на ее небосклон. А следить есть за чем, ведь над Амагером долгие месяцы висят туманы. Если в течение дня давление коварно снижается, гнев Евы не знает предела, и тогда кажется, будто в доме кто-то исполняет танец с кастаньетами.
– Ннникккккогггодддда я не виддделлла ничеггго подддддобббббного!
Распушившись, любимая папина голубка мечется по дому, словно отбивая на ходу чечетку.
– Согласные, они как туфельки для фламенко! – кричит Ольга, и ее точно ветром сдувает из дома.
Мать моя и сестра в равной степени холерики и потому терпеть не могут резкой смены настроения друг у друга.
Счастливей всего Ева ощущает себя в рейсовом самолете SAS или когда, подобно Венере, рождается из пены морской. А вот на суше беспокойные ее каблучки всегда в пути. Она спешит в «Магазин», на теннисный корт или на вечеринку, где станет самым светлым пятном на праздничном полотне. Там на нее обращено всеобщее внимание, там все приглашают ее танцевать. А папа при этом только улыбается. Такую цену он платит за то, чтобы обладать своей собственной Грейс Келли.
Иногда я размышляю, объясняется ли способность моей матери совершать квантовые скачки из одной временно?й зоны в другую опытом работы стюардессой или же тем, что она не слишком одарена от природы. От ее постоянной смены душевной погоды у меня, во всяком случае, болит живот.
Зато если звезда ее в зените, устоять перед нею невозможно. Это когда ветер берет паузу, а лиловые грозовые тучи испаряются и от пауков даже следов в саду не остается. Когда Филиппа не хворает, а мать моя побеждает Лиззи за счет какой-то сногсшибательной подачи, или когда они с папой идут в город на танцы под музыку секстета в ресторан отеля «Нимб».
О, тогда мать моя воплощает собой праздничный фейерверк с двойным запасом хлопушек с конфетти. Вечно юная девушка, с которой мужчины начинают заигрывать, где бы она ни появилась.
Я слежу за каждым ее движением, когда она сидит в шелковой комбинашке и делает педикюр, а дымок от ее «Пэлл Мэлла» тонкой струйкой взвивается к потолку спальни, точно исполняя танец живота. Лак высыхает, она вытягивает ноги и, довольная результатом, вынимает заложенные между пальцами кусочки ваты.
А потом по дому проносятся волнами Hong Kong Mambo и Cao Cao, Mani Picao.
– А ну-ка, девчонки! – кричит она, срывается с места и начинает учить нас, как правильно покачивать бедрами, танцуя свинг.
Это вам не ирландский riverdance[38 - Степ-шоу.], когда ноги отбивают ритм, точно барабанные палочки, выколачивающие крахмал из картофеля. Даже Филиппа осторожненько экспериментирует с мамбо. Мать моя так перебарщивает со своей туалетной водичкой Rochas Femme, что дышать приходится, приложив к носу рукав. Но этот запах не перебивает ее собственный и гораздо более эксклюзивный. Морская вода, жимолость и вечно неизбывный августовский аромат. Просто удивительно, как матери моей удается сохранять летний запах весь год напролет.
* * *
Чтобы кратко перечислить, чем мы занимались, проводя лето на папином острове, лучше всего воспользоваться причастиями. Мы были купающимися, воркующими, мечтающими, рисующими. Двенадцатилетнему подростку не нужен банк, ему не нужно ни с кем ссориться или работать для карьеры. Пока не нужно. Пока нужно просто быть. Лежать на скалах и смотреть, как утренний самолет вспарывает небо, словно конверт с давно ожидаемым письмом. Слушать, как шумит березняк и волны прибоя ударяются о скалу Халлас.
Но прежде чем получить возможность все это делать, нужно сперва проехать несколько часов по Швеции на пути в Стокгольм. С собой мы берем клетку с голубями. С пристани в Стокгольме попадаем на борт почтового катера, который ходит до самых дальних островов в шведских шхерах. Два часа пути – и наконец-то Балтийское море попадает в объятия скалистого острова. Теперь мы видим наш дом, он находится с правой стороны неподалеку от маяка и прямо рядом с церковью. Изначально дом из бруса был по размеру немногим больше сарайчика для садового инвентаря, но папа – с помощью Свена, который вместе с Лиль вернулся на остров, унаследовав родительскую ферму, – расширил его. Дом наш со всеми его небольшими пристройками, напоминающими кротовины, черен как смоль, а переплеты окон выкрашены в белое. Красиво и без особых претензий.
С нашего с Ольгой любимого места на крыше можно наблюдать, как первый, еще не совсем проснувшийся рыбак потихоньку покидает причал и выбирается в море. Упитанное тело катера отливает аквамарином с маленькой капелькой лилового. На поверхности бухты отражается красная полоска робкого солнышка, как раз в этот момент начинающего подъем из моря на горизонте.
Драхман[39 - Хольгер Драхман (1846–1908) – известный датский поэт и художник.] прекрасно знал папин остров, но работать здесь не имел никакого желания. Называл его замороженной лучеперкой, а наши сосны – перевернутыми вверх ногами метлами. Но все краски моей палитры смешаны именно в этом месте.
Охряный, розовый и зеленый поют на три голоса на здешнем лугу. Ольга бежит впереди, выбирая путь посложнее, а Филиппа ковыляет позади в своем черепашьем темпе. Мы с сестрами направляемся вниз, туда, где в ноздри заплывает запах диких роз, а руки обжигают песчаный колосняк и борщевик. Вниз, к берегу, за черные скалы.
Но лучше всего – купаться. Я уверена, что в Библии ошибка. На самом деле там должно быть сказано «помоемся и искупаемся» вместо «помолимся и искупим». Ультимативная форма благодарности и алхимии. Человек уже не тот после купания в огромной купели Бога. Мы с Ольгой погружаемся в зеленый подводный мир, где звуки как бы растянуты и слышатся точно в замедленной съемке, а ноги, попадая в бороздки на песчаном дне, словно бы читают текст, набранный шрифтом Брайля.
Позднее к нам присоединяется моя мать. Она быстрым кролем подплывает к нам, ложится спиной на волны и устраивает небольшие бурунчики своими стройными ногами. Большой палец, как у Клеопатры, возвышается над остальными, находясь с ними в полной гармонии. Это вам не мои ноги, на которых длиннее других второй палец. Мать моя явно наслаждается отсутствием Вариньки, а та, в свою очередь, отказывается проводить каникулы с нами на острове.
– Астафьте менйа в пакойе! Оставьте меня в покое!
Вдоль берега ковыляет на голубоватых, будто снятое молоко, кончиках пальцев Филиппа – в поисках китовых останков или просто воззрив очи в небо. Она никогда не купается, а если б попробовала, наверняка сразу же растворилась бы в морской воде. Несмотря на то, что папа купил ей новую кислородную маску, да и аптечка у него всегда наготове.
В жаркие дни мы задерживаемся на пляже подольше. Ольга подносит к уху раковину, слушает перламутровую симфонию и что-то напевает.
Мать моя встряхивает полотенце, ложится на живот и открывает новый номер Vogue, свежий настолько, что от типографской краски у меня начинают трепетать ноздри, как у новорожденного жеребенка. Грейс Келли только что организовала благотворительный бал в Монако… Монако…
Родители мои только один раз летали вместе в Монте-Карло. Лиззи устроила им поездку со скидкой как сотрудникам компании.
– Мы провели три незабываемых дня в «Отель де Пари».
– Да-да, где вы встретили Ренье и княгиню Грейс! – сгорая от нетерпения, восклицает Ольга.
– Да, мы видели, как она выходит из оранжево-розового «Альфа-Ромео».
– Ну да, и княгиня уронила свой шелковый шарфик, а папа его поднял, – подхватываю я.
– Мм-м, – улыбается моя мать.
– Она далеко не так красива, как ты, любимая… при ближайшем рассмотрении, – как всегда говорит папа.
Навек влюбленный в свою Еву.
На пути с пляжа глаза мои окунаются в лиловые заросли люпина, покрывающие бо?льшую часть острова. Белые овцы Лундеманна медленно бредут в своих черных чулочках через дорогу под звяканье маленьких колокольчиков. В доме деревянные балки уже впитали в себя полуденный зной. Как новый ухажер, они посылают небольшие пробы настоянного на сосновых иголках душистого вещества в сторону берега.
Отец мой строит курятник для Лундеманна. Его композиция для пилы и плотничьих инструментов слышна издалека. Когда он заканчивает очередную постройку, мы с ним спорим, какого оттенка не хватает живописному полотну, которое представляет собой остров, если поглядеть на него с высоты. Стороны далеко не всегда приходят к согласию. Папа настаивает на том, чтобы наш собственный – и без того чудесный – дом оставался выкрашенным черной как смола красивой краской.
– Паузы важны, – объясняет он.
И в живописи, и в музыке, и в любви.
В другой раз мы с Ольгой несемся на голубятню. Оттуда доносятся теплое влажное гудение и царапание голубиных лапок. Немного погодя подбредает своей журавлиной походкой Филиппа.
– Хочешь покормить их? – папа берет ее руку.
Он единственный, кому дозволяется по-настоящему обнимать старшую сестру мою. В его открытой ладони лежат семена, корешки и шелковисто-желтые полевые цветы.
Награжденную медалью папину голубку Матильду я почти не помню. Она скончалась, когда мне было два года. Но ее потомки – того же окраса и неизменно обладают такой же способностью при любых обстоятельствах находить дорогу домой.
Вечером перед отходом ко сну отец изгоняет всех пауков, при виде которых мать моя впадает в панику. А потом развешивает наши мокрые от росы одеяла на стульях возле грохочущей пламенем печки, пока мать убирает со стола.
– Папа, а правда, что в старые времена в Копенгагене письма с голубями пересылали? – спрашивает Ольга.
– Правда. Когда королем Дании был Кристиан IV, значительную часть датских почтальонов составляли почтовые голуби.
– И что, с ними и государственные секреты, и любовные письма отправляли? – интересуется Ольга, пытаясь выяснить самое главное.
– Именно так, особенно любовные послания, – говорит папа с улыбкой.
Мать моя, проходя на кухню, гладит его по волосам.
– Так все и было, и только в шестидесятых годах прошлого века, когда изобрели телеграф, последний почтовый голубь ушел на пенсию, – завершает он свои объяснения и подкладывает в печку еще одно полешко.
– Ой, – бормочет Ольга, – с голубями было красивее.
Позднее, когда дом затихает и все засыпают, я лежу наверху, в нашей с Ольгой двухъярусной кровати, и сна у меня ни в одном глазу. Внизу храпит Ольга, лежа на спине и отбросив одеяло в сторону, голая во всем своем медовом великолепии. Филиппа предпочитает почивать одна в маленькой каморке, в ночной рубашке, накрывшись с головой ватным одеялом. И только скрюченные пальцы торчат из-под него.
Северный ветер пробрался в дом откуда-то снизу и теперь гуляет из комнаты в комнату, будто безуспешно ищет кого-то. Картины с почтовыми голубями, со всей их скромной красотой, мелькают перед моими глазами. А вдруг в угольно-черном небе их подкарауливают соколы со свастикой на крыльях? С нашей стены глазки? в досках шлют в ответ пронзающие взоры, точно соревнуются со мной, кто дольше не закроет глаз. В этой жестокой схватке я всегда терплю поражение. И наконец приходят сновидения. Мне снятся сцены из папиной войны. Белокрылые пилоты-смертники, порхающие над Ла-Маншем с раненной осколками снаряда грудью, сменяются обледеневшим лицом с синими губами. Папина мать, наша бабушка, утонула где-то в шхерах, когда папе было всего шестнадцать, и я вижу, как она исчезает в волнах. Лишь ее маленькие ручки все еще торчат из воды.
Посреди ночи я просыпаюсь от жуткого грохота и сверкающих молний. Ольга уже поднялась. Сперва мне кажется, будто это пробравшиеся на остров с ящиками самогонки контрабандисты шлют морзянкой сообщения судам в штормовом море. Но тут молния вновь вспарывает небо. Кофейные чашки падают со стола в гостиной, а голуби замолкают. Мать моя, полностью одетая, со своей старой сумочкой с логотипом SAS под мышкой, вся дрожа, появляется в дверях. В грозу самое надежное укрытие – это самолет!
– Нет, я больше здесь не могу. Я хочу улететь! Остановите это! – жалобным голоском причитает она.
– Бронтофобия, – констатировала бы Филиппа, если бы тоже проснулась. Но сну нашей сестры, видно, и гром не помеха, ведь она с головой укрылась одеялом.
И вдруг Ольга показывает в окно:
– Филиппа!
За окном наша сестра в одной ночной рубашке идет на цыпочках. Ольга криком подзывает ее, но Филиппа смотрит сквозь нас каким-то остекленевшим взглядом. Потом она поворачивается и исчезает в березняке.
– Не-ет! Папа, гляди!
Отец мой уже бежит в рощу и успевает прийти на защиту Филиппы еще до следующего разряда молнии. Обнимая ее, мать моя дрожит от страха.
И тут Филиппа заходится в кашле.
Ее сразу же укутывают в банное полотенце моей матери, и мы все вчетвером начинаем растирать ее, чтобы вернуть тепло ее худенькому телу.
Но кашель только усиливается. Жуткий хриплый кашель. Филиппа еще больше бледнеет, а потом падает на пол ничком, и мать безостановочно кричит:
– У нее нет пульса! У нее нет пульса!
Папа достает кислородную маску и усаживает Филиппу к себе на колени.
– Дыши, дыши, сердечко мое, – приговаривает он как можно более спокойно. И медленно, постепенно ее дыхательные пути вновь открываются, и Филиппа возвращается на землю.
– Там, наверху, было столько электричества, – шепчет она измученным голосом.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68595174&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Здесь: Повторить, повторить! (Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.)
2
Увеселительный квартал, где изначально селились моряки.
3
«Прекрасная креолка».
4
Небольшой остров, на котором расположена меньшая часть Копенгагена.
5
Божедурье – старинное русское ругательство, «дурак от природы» (прим. ред.).
