Тесей кивнул.
– Я не знал еще, когда прибыл в город, как велики злодеяния Медеи, не то убил бы ее прямо во дворце Эгея, где она восседала, будто хозяйка. Явившись к воротам в надежде на гостеприимство, я не назвался – хотел дождаться удобного случая, а тогда уж с гордостью заявить о себе и увидеть объятого радостью отца.
– Медея приняла меня. – Тесей вязко сглотнул. – Я смотрел, как она приближается, надменная, плавная. Дивился на узорчатую мозаику, затейливо украшенные фризы, пышную позолоту, нефритовые колонны, мрамор с алеющими прожилками, ониксовые плиты под ногами – но вся эта роскошь, все ослепительные богатства меркли на пути Медеи, будто дымом застланные. Она передвигалась, слегка покачиваясь, со змеиным изяществом. И была красива, отрицать не стану, но миазмы ужаса ползли за ней повсюду, роились вокруг, как мухи, гудящие над трупом. Драгоценная кровь ее родных, милых сыновей, убитых теми самыми бледными, словно кости, руками, что протягивались теперь ко мне с притворным радушием, пятнала сам воздух, которым дышала Медея.
На запястьях ее позвякивали бронзовые браслеты, и та же бронза смягчала взгляд Медеи, скрывала ярко-красную злобу в глубине ее глаз – потом я увижу, как она вспыхивает. Та же бронза оттеняет и твои глаза, Ариадна, прекрасная внучка солнца. Как две столь разные ветви могли произрасти на одном древе – для меня загадка. Твоя прелестная чистота противится всему, что есть в Медее.
Внутри что-то вдруг сжалось, когда он описывал красавицу Медею, но теперь меня слегка отпустило. Тесей говорил о ней, и каждый звук дышал презрением, и все же я невольно задавалась вопросом, не бурлит ли под ним восхищение, пусть небольшое, подобно ручейку, впадающему в могучую реку. Да, злодеяния Медеи вызывали у него отвращение, но ведь о ее пленительных чарах тоже ходили легенды.
– Тем вечером я познакомился с отцом. Он оказался человеком сердечным и приветливым, с виду был сухощав и бодр, а по его спокойной настороженности я, будучи воином тоже, понял: он готов ко всему. Я не знал, что отчасти причиной замеченной мной настороженности была ложь, которую состряпала и наплела ему кровожадная колдунья. Будто я злодей, захватчик, подлый убийца, который проник во дворец и хочет захватить его, жестоко расправившись с обитателями. Подольстившись, Медея выпросила у отца позволения подать мне чашу с отравленным вином – и тогда я, подняв тост за царя и осушив кубок, умру, не успев осуществить своих дурных замыслов.
Медея устроила прием во дворце, смеялась, развлекала нас оживленной беседой. Щеки ее алели от удовольствия, глаза поблескивали. На руках Медея качала сына, которого родила Эгею, как обещала, отчего отец мой только глубже увяз в ее чарах. Младенец был хилый и худенький. Может, знал о судьбе своих безвинных братьев и боялся питаться материнским молоком – вдруг оно обернется ядом, а то и живыми скорпионами и сожжет его изнутри. Наконец она обратила ко мне свой странный бронзовый взгляд и улыбнулась. И меня вдруг потянуло к ней неодолимо, как безрассудного мотылька, летящего навстречу гибели. Я потянулся к кубку, но Медея ловко его подхватила. “Добрый Тесей, – прозвенела она лукаво, – твой кубок пуст! Дай наполню его немедля!” Наливая вино, она посверкивала на меня глазами исподлобья и улыбалась, как голодная волчица.
Я натянулась, как струна. Да, Тесей стоял передо мной, а значит, та давняя опасность ему уже не угрожала, но как же близко она была – страшно подумать! Повеяло ночным холодком, и я растерла руки, покрывшиеся гусиной кожей от колючего озноба.
– Кое-как встав на ноги, я хотел поднять тост, но ощутил внезапно, что сил больше нет, рассудок мой не выдерживает натиска, я не могу говорить и мыслить ясно, как привык. Меня бросило в жар, я еле двигался, еле соображал и подумал, какое же крепкое здесь вино и сколько уже выпито. Меч, пристегнутый у бедра, сделался вдруг неописуемо тяжелым, и я ослабил толстый ремень, державший ножны.
В этот миг – Медея как раз влила последние сверкающие капли в кованую чашу из бронзы и подняла ко мне лицо, сияющее от предвкушения, – мой меч качнулся вперед, обнажив золоченую рукоять, и не успел я потянуться к кубку, как отцовский громогласный окрик в клочья разнес клубившийся в моей голове туман, резко вернув меня к действительности, прозрачной и острой, как стекло.
Эгей не дал мне взять чашу со стола – выбил из рук. Налитая Медеей жидкость злобно зашипела, вскипая и брызгаясь, и стала разъедать тяжелую столешницу из темного дерева. Я смотрел на нее, еще не вполне понимая, что произошло, и тут отцовский рев, словно клич боевой, отозвался в ушах: “Сын!”
Я смотрел на отца, а Эгей не сводил глаз с меча, висевшего у меня на бедре. Меча, который он оставил под камнем в Трезене и которым мог владеть только его сын.
Медея отшатнулась от нас обоих. Ярость исказила ее лицо. “Самозванец!” – прокричала она диким голосом. А потом схватила мужа за руку, умоляя взглянуть на нее, но отец теперь видел только меня. “Эгей, он не сын тебе!” Отчаянные слова сыпались с ее лживого языка уж очень поспешно. “Я заглянула в его душу, прямо в темную, мерзкую сердцевину. Поверь, от этого человека нам только вред – услышь меня, Эгей! Я увидела твою смерть, едва он переступил наш порог! Увидела, как ты, прыгнув со скалы, задыхаешься в ледяной глубине океана, и все из-за него!” Голос Медеи взвился до испуганного визга. Она поняла уже, что осталась ни с чем.
– Значит, Эгей и вправду признал тебя, – сказала я.
Тесей предстал перед отцом – отважный герой, достойный сын, о каком Эгей всегда мечтал, и чары Медеи, конечно, рассыпались в прах.
Царевич сурово кивнул.
– Медея родила ему сына, но не Тесея. В правители Афин он не годился. Отец это ясно осознал, я видел – мы поняли друг друга мгновенно и без слов. Он прогнал Медею. Она бросилась бежать, всхлипывая и путаясь в подоле. Не впала в чудовищный гнев. Не попыталась нас заколдовать. Не стала искать в душе своей свирепости, с какой уничтожила сыновей Ясона – плоды собственного чрева. А просто сбежала – испугалась, похоже. Оставив после себя удивительную тишину и будто бы даже всколыхнув мимолетную зыбь жалости. Могущественная колдунья была повержена, оказавшись на самом деле маленькой и слабой.
– И куда она отправилась? – спросила я. Где, интересно, согласились принять ту, которая успела уже предать отца, лишить мужа сыновей и хитростью почти заставила царя согласиться на убийство собственного законного наследника?
Тесей беспечно пожал плечами.
– Как знать? Главное, что Афины очистились, избавились от ее пугающего присутствия, а я сразу начал обучаться у Эгея искусству управления. Я готовился стать достойным государем, подобно отцу, – поддерживать законы, блюсти справедливость и царивший в городе мир.
Я вдруг поняла, как близко склонилась к нему. Тесей все больше увлекал меня рассказом, восхищал простотой повествования. Столкнувшись со злом, царевич разил его, а не обдумывал, как бы обратить себе на пользу. Столкнувшись с мраком и ужасом, одолевал их и впускал жгучий свет в мир, а не утягивал его дальше во тьму. Он служил бы своему городу как справедливый правитель. Не сидел бы на троне, холодный и неумолимый, господствуя над жаркой, клокочущей ненавистью и страхом, державшим граждан Крита в узде, и радуясь тому. Рядом с ним я впервые в жизни ни в чем не сомневалась, ничего не боялась. Тесей, как якорь, закрепил меня на твердой земле, залитой чистым светом.
В этот самый миг темная фигура перемахнула через окружавшие нас камни и приземлилась перед нами с грохотом, неумело сжимая в руках тяжелую железную палицу.
Глава 8
Пока надсадно колотилось сердце, я поняла, что все еще способна изведать настоящий страх. На один мучительный миг я застыла, приросла к земле, а потом, отлепив язык от неба, выдавила, не веря своим глазам:
– Федра?
Она ответила: “Ариадна!” – стараясь говорить уверенно, однако нотки легкого безумия, болезненного веселья выдавали ее возбуждение.
– Как ты… Где?.. Ты видела?.. Кто-нибудь?..
Я силилась задать десяток вопросов, смешавшихся в гортани, но не вышло ни одного.
Пока я с трудом подыскивала слова, Тесей забрал у Федры палицу – мягко и неторопливо. Насторожившись, изготовившись, он обводил взглядом темную даль и прислушивался, хоть до меня доносился только грохот прибоя, разбивавшегося о скалы внизу, да учащенное дыхание Федры.
– Никто не придет, – высокомерно заявила она ему. – Дворец спит. Все напились и храпят теперь, как свиньи. Даже стражники, как один, спят, уж поверьте. Проснутся только с рассветом, у нас еще несколько часов.
У нас еще несколько часов. У нас?
Крадучись, царевич обогнул скрывавшие нас камни и, почти сливаясь с тенью, гладкий, как тигр, стал осматриваться вокруг. А пока он ходил дозором, я, схватив Федру за руку, прошипела:
– Что, Зевса ради, ты тут делаешь? С ума сошла?
– Не больше твоего! – ответила она раздраженно, отчего колкость эта прозвучала лишь острее.
– Откуда ты узнала, где мы? – допытывалась я.
– Я пошла за тобой, – заявила сестра строптиво, хоть и не без гордости, ведь ей удалось так меня удивить! – Пошла за вами с Дедалом, а потом за тобой в тюрьму. Я поняла, чего ты хочешь, поняла, что ты, едва взглянув на Тесея, решила помочь ему бежать. Но не волнуйся, – добавила Федра, – тебя видела только я, а меня не видел никто. Ты вот не догадалась даже.
– Пошла, значит, за мной? Тогда где ты была столько времени?
Она вскинула брови.
– Слушала.
Я и рассердилась, и испугалась, и немало смутилась – как легко младшая сестра обхитрила меня! А она стояла под луной, выпрямив спину, маленькая и хрупкая, но такая яростная. Я вздохнула. Все бы отдала, лишь бы Федра в этом не участвовала. Если она попадет в беду, то по моей вине.
– А где палицу взяла?
Хватило ей безрассудства забраться в оружейную? Пожалуй, я уже ничему не удивилась бы.
– Это моя, – вмешался Тесей.
Я подскочила. И не заметила, что он вернулся, так неуловимы были его движения.
– Никого, она правду сказала. Дворец и в самом деле спит? – спросил он уже у Федры.
Стоило Тесею к ней обратиться, как свирепость сошла с лица сестры, и голосом нежным, как сливки, она уверила:
– О да, спит мертвым сном после вечерней пирушки. А палицу твою я забрала в кладовой, куда поместили дары из Афин.
Нутро мое сжалось. А если обнаружат, что она пропала? Но Тесей, кажется, не беспокоился, а палица казалась естественным продолжением его руки, и я опять почувствовала себя защищенной.
– Эта палица и сделала меня афинским царевичем, – сказал он, и голос его напомнил мне прохладный поток, омывающий камни, стремительный, обладающий независимой силой. – Без нее меня бы тут и не было. Спасибо, что возвратила ее мне, – добавил он, обращаясь к Федре, и я даже в сумраке увидела, каким густым румянцем она залилась.
– А дальше расскажешь? – спросила она почти застенчиво.
Сестру разрывали противоречивые чувства, я видела, – она и торжествовала, гордясь собственным бесстрашием, и робела против обыкновения, предлагая Тесею продолжить рассказ, который подслушала, не известив нас о своем присутствии.
Он улыбнулся.
– Конечно. В Афинах я зажил счастливо – подвиги мои остались позади, а впереди ждало блестящее будущее. Но только я взялся за дела царевича – начал заниматься скотом, споры разрешать, да и просто наблюдать за Эгеем, стремясь стать таким же великим царем, – как до нас докатился рокот близкой войны. Паллантиды собирались идти на Афины – они и так досадовали, что Эгей занимает трон, а теперь у него еще и сильный наследник появился. Эти пятьдесят сыновей Палланта, которому мало было своей части Аттики, надеялись заполучить Афины после смерти Эгея. А теперь, раз их надежды растаяли, решили взять город силой.
Паллантиды и убили вашего брата. Всегда эти завистники злились на чужой успех и пришли в ярость, когда Андрогей победил на играх. Заманили его в горы, где разгуливал буйный бык, и там ваш брат встретил одинокую смерть. Так знайте, я перебил Паллантидов одного за другим, всю полусотню. На глазах у отца их Палланта, а потом сразил и его самого. Смерть вашего брата отомщена – моими руками.
Я холодела, слушая о Медее. А теперь во мне пылала гордость, странным образом смешанная со стыдом. Гордость – оттого что герой, который стоял передо мной и так буднично повествовал о своих удивительных подвигах, уничтожил убийц брата. Стыд – оттого что по воле моего отца героя этого доставили сюда в цепях расплачиваться за смерть, уже им возмещенную.
– Словом, я избавил Афины от новой угрозы, дал людям надежду и веру, что на смену Эгею придет такой же честный правитель. И все-таки город, как туманом, объят был страшным унынием. Куда ни глянь – на лицах тоска и безысходность. Куда ни поверни – слышен женский плач. Я спросил отца: “Что так тревожит наших граждан? Что заставляет плакать, стенать и скрежетать зубами? Город процветает, живет по справедливым законам и под нашей защитой. С чего им предаваться отчаянию?”
Глубокие морщины, изглаженные в последнее время беспечной радостью, врезались теперь в постаревшее лицо отца сильнее прежнего. Заговорил он, не глядя мне в глаза. “Тесей… Окажись ты здесь, может, мы бы и справились. Без малого три года назад Минос, царь Крита, послал на Афины свой могучий флот, и устоять мы не могли. Критские корабли растянулись по всему горизонту, паруса победоносно раздувались, воины держали наготове ясеневые копья и крепкие щиты, стрелы сыпались градом, блистали на солнце устрашающие мечи. Грозное оружие он нацелил на нас, слишком грозное. Мы сражались. Сражались храбро и могли бы Миноса прогнать, ведь отвага афинян могущественней всех критских богатств. Но Зевс помог своему сыну Миносу и по его просьбе наслал мор на Афины”.
Воспоминание об этом заставило Эгея ненадолго умолкнуть. А потом он заговорил так тихо – лишь напрягая слух, я слышал его ужасные слова.
“Сильнейшие наши воины умирали как мухи. Мы не успевали сжигать их, и серые тела громоздились на берегу, издавая зловоние, будто рыба, гниющая на солнце, которой наловили слишком много – не съесть. Болезнь разила афинян за считаные часы, и так было повсюду. Сотни мертвых превосходили числом живых, мы не успевали совершать погребальные обряды – так быстро умирали люди, и стон неупокоенных душ смешивался с воем убитых горем живых”. Эгей рассказал, запинаясь, что город не выстоял – пришлось уступить, иначе погибли бы все афиняне.
Тесей описывал жуткие бедствия, которые моя семья причинила его народу, а я в эту минуту всей душой ненавидела Миноса, отвращение билось и ворочалось внутри, словно чудовищный зародыш, кошмарное дитя – гораздо страшней рожденного моей матерью. Минотавр за год пожирал несколько человек, а мой гнев, казалось, способен разом обращать в пепел целые города.
Но сколько Миноса ни ненавидь, я все же его дочь, и Тесей воспринимал меня именно так. Полагая, что я предана и Криту, и Миносу, а значит, только рада страданиям Афин. Заплачу – он сочтет меня лгуньей. И я, стиснув зубы, слушала дальше.
– Отцу больно было даже говорить об этом, но он объяснил и почему сдался, и на каких ужасных условиях твой отец согласился заключить мир.
Тесей покачал головой.
– Я знал уже, сколь гнусны бывают обыкновенные воры и разбойники. Но даже не представлял, на какую жестокость способен царь, когда богатства его неисчислимы, власть неограниченна, а значит, он может дать волю воображению и учинить из мести самые безумные и отвратительные издевательства. Описанное Эгеем зло превосходило всякое, встречавшееся мне до сих пор.
Четырнадцать юношей и девушек, совсем еще детей, только начавших жить, отнимали у родителей. Везли сюда, выставляли перед Миносом, дабы утолить его жажду власти, а потом, вопящих, скармливали живьем моему брату.
Он сразу понял, что делать, я это видела. Кого-то удержали бы страх и сомнения, но не этого человека, до сих пор без колебаний искоренявшего на своем пути всякий ужас, всякую несправедливость.
– Настал день, когда бросали жребий. В зале, где мы собрались, висела зловещая тишина; она давила на меня тяжким гнетом, как давит небо на могучие плечи Атланта. Однажды и Гераклу довелось выдержать этот груз. А я понимал, что таков долг царя – подпирать небо, дабы оно не раздавило подданных, даже если прогнулась спина, даже если мускулы вопят о пощаде.
Но Минос никогда не говорил такого – о страшной привилегии правителя и ее цене. Ни разу я не слышала, что царь обязан жизнь отдать за свое царство, пока Тесей не заявил это как очевидную, неоспоримую истину.
– И вот, когда был вытянут тринадцатый жребий и вязкое напряжение стало чуть-чуть ослабевать – один остался, а после этот зал и смрадный стыд можно забыть еще на год, – я вышел вперед. Не мог позволить еще одному сыну или дочери Афин испытать этот кошмар. Должен был занять его место.
Федра была восхищена, ошеломлена решительной, безоговорочной отвагой Тесея. Тесей, без сомнения, пожертвовал бы жизнью ради собственного царства, я видела ровный путь, расстилавшийся перед ним, – без развилок, колебаний, растерянности, без усталости и внутреннего сопротивления. Он шагал вперед, ни минуты не сомневаясь, какой дорогой надлежит идти мужчине, не опасаясь изгибов, поворотов или преград. Он прорубил бы колючие заросли, в которых я запуталась – сплетавшуюся с отвращением жалость к маленькому чудовищу, мрачные тени страха и преданности, связывавшие меня с Миносом, непроходимые дебри любви и злости, не позволявшие оторваться от Пасифаи, – отсек бы все это одним взмахом меча. Мне так хотелось усвоить эти простые истины, эту веру, с которой легко идти вперед.
Он и шел напролом, уверенный в своей правоте, однако я готова была биться об заклад, что с этим соглашались не все. И спросила:
– А твой отец? Не мог же он тебе такое позволить?
Тесей глянул на меня мельком, едва ли не с презрением.
– Позволить мне? – Он пожал плечами. – А как бы он мне воспрепятствовал? Он, да и кто угодно? Конечно, отец отговаривал, убеждал, что полезней остаться в Афинах, помочь ему построить флот, чтобы потом уже воевать с Критом. Но на это ушли бы годы, и сколько еще десятков афинских детей отправились бы на погибель, к Миносу в Лабиринт? Нет, я больше никем жертвовать не хотел.
Он обратил ко мне взгляд, исполненный ледяного блеска. Уклоняться от этого зябкого света я не хотела. Пусть он выстудит обжигающий стыд за мою родину, братьев, отца, принесших столько боли и страданий его родине, его отцу. Пусть изгладит горячий озноб, всползающий по спине от малодушного страха при мысли об афинском флоте, который идет громить нас, а на носу ведущего корабля стоит гордый Тесей, высматривая добычу. Как бы я тогда поступила – кинулась на берег, пала ниц, взмолилась: сожги мой дом, славный капитан, разори мою землю, но забери меня с собой? В жар бросало от одной мысли об уже случившемся, возможном и предстоящем, и так хотелось окунуться в его уверенность, словно в чистую прохладную воду.
– Но… Эгей ведь прав! – Голос Федры, серьезный, настойчивый, прорвался сквозь нечто, владевшее мной и Тесеем в этот миг. – Тебе нужно армию собрать! Куда лучше дождаться, пока сможешь победить и всех спасти, чем умирать сейчас вместо одного-единственного!
Она не поняла. Не уяснила, зачем он здесь, сочла его поступок благородным, но бесполезным. Я чуть не рассмеялась. Выслушав рассказ Тесея, Федра все еще верила, что он пойдет в Лабиринт и не вернется.
– Федра! – С ней Тесей заговорил тепло и шутливо. Сестра моя, как видно, ледяного взгляда не заслуживала. – Твое бесстрашие поражает меня. Ты уже совершила подвиги, каких от девушки, да еще такой юной, нельзя ожидать. – Он кивком указал на возвращенную Федрой палицу. – Но мне, маленькая царевна, предстоит кое-что очень опасное, даже для тебя. Благодарю за сделанное сегодня ночью. Не передать, в каком я долгу перед тобой, и слово даю, что отплачу тысячу раз. Но сейчас, милая Федра, окажи мне еще одну любезность – возвращайся в свою постель и никому не говори ни слова.
Я видела, что от ласковых слов Тесея Федра затрепетала, и все же он неверно повел себя с моей пылкой младшей сестрой.
– В постель? – фыркнула она недоверчиво. – Я пошла за вами, чтобы помочь тебе сбежать! Мы с Ариадной проведем тебя обратно к кораблю, ты отправишься обратно в Афины и вернешься с армией! Вы ведь так и задумали? Затем Ариадна тебя сюда привела?
– Ты, царевна, не знаешь, видно, что делают армии, – возразил Тесей. – Знала бы – не захотела увидеть эту самую армию у своих берегов. Воевать с Критом я не собираюсь. Я здесь, чтобы вместе со своими братьями и сестрами отправиться в логово Минотавра – так велит долг наследнику афинского трона.
– И кто сядет на трон, обломки твоих костей, разбросанные по Лабиринту? – вопросила она. Я вздрогнула, представив эту картину, но Федра не боялась ничего. – Какой прок от тебя и твоих спутников, если вас сожрет это чудовище?
Астерий, хотела я поправить. Но сестра назвала его верно – не был он сияющей звездой. А был чудовищем, зверем, и Федра правильно делала, не позволяя затуманить свой взор воспоминаниям – о матери, качавшей его, спящего, на руках, о шершавом прикосновении его детского язычка. Ничто не мешало Федре решительно идти вперед, не барахтаясь в грязном болоте сомнений, сдерживавших меня. Я будто и сама оказалась в Лабиринте – столько путей впереди, и все темны и неясны. Но Федра с Тесеем дорогу видели, хоть двигаться стремились в разных направлениях.
Он по-прежнему улыбался. Кажется, вовсе не обижаясь на дерзость Федры.
– Уверяю, царевна, до такого не дойдет. Но большего не скажу, чтобы не подвергать тебя опасности. Не нужно тебе быть к этому причастной.
– А как же Ариадна? – вскрикнула Федра. – Она не умеет лгать отцу. Это я сохраню тайну, даже если дикие кони станут рвать меня на части, как эти твои сосны. А Ариадну спросят только – сразу сломается! Почему ты ее не отошлешь?
– Ариадну не спросят – ее не будет здесь, – ответил Тесей.
Федра замерла.
– Это почему?
Тесей глянул на меня. Я отчетливо услышала слова Дедала и поняла, что царевич думает о том же.
– Ариадна отправится со мной, – сказал он ровно. – Освободив меня этой ночью, она поставила себя под удар. И не может здесь оставаться.
Федра даже ахнула.
– А я, значит, могу? Без Ариадны? Ты ведь… она ведь… – Перепуганная сестра переводила взгляд с меня на Тесея. – Не могу я тут остаться без нее!
Такая нужда звучала в ее голосе – не поспоришь.
Тесей открыл было рот, но осекся, когда я тронула его за предплечье. И тихо сказала:
Конец ознакомительного фрагмента.
