I used to rule the world
Seas would rise when I gave the word
Now in the morning I sleep alone
Sweep the streets I used to own [4 - Я привык править миром, Моря поднимались по одному моему слову, А теперь по утрам я сплю один, И чищу улицы, которыми владел.]
Максим вернулся мыслями к делу в Сколково. Вскрытие выявило странность: в теле покойного, найденного у кабинета пропавшего профессора, полностью или частично отсутствовали некоторые жизненно важные органы, причём без всяких следов ампутации. Аорта, кусок лёгкого, часть печени, сердце… сердца не было вообще. Огрелкин составил отчёт формальным языком, но даже через эту выхолощенную сухость чувствовалось его бескрайнее удивление.
Под вопросом стоял и сам профессор – что с ним? В голове жужжали три версии, базирующиеся на том, что убитый представлял для профессора некую угрозу. Это выходило из того, что в кармане трупа был найден заряженный магазин, а на пальцах – следы порохового дыма; пулю нашли в стене за книжным шкафом. Булгарин мог расправиться с нападавшим, затем удалить сердце и скрыться. Однако, нападавших возможно было несколько, и значит профессора могли похитить. Но почему гипотетических похитителей не заметили роботы? Попробуй ускользни от этих шарообразных сторожей и многоглазых соглядатаев. Но… профессор ведь ускользнул, да и труп камеры наблюдения «проморгали», словно и не пролежало тело в коридоре полночи и всё утро. Третий вариант: профессор исчез до того, как к нему пришёл убитый, а в кабинете и коридоре «похозяйничали» неизвестные. Что же тогда случилось с записями? Почему на видео дверь кабинета даже не открывается? Это хорошая зацепка – надо выяснить, кто имел к ним доступ.
Максим немного продвинул «Форд» и заодно избавился от жужжания первой версии. Осталось две: профессор либо похищен, либо скрывается от возможных убийц. Ключом к пониманию могли бы послужить материалы, которые он (или кто-то ещё) пытался уничтожить. Перед мысленным взором всплыл «мангал» из системного блока, который, став воспоминанием, разросся до огромных размеров и занял едва ли не весь кабинет Низама Дмитриевича.
Максим облизал губы, «Колдплэй» поднялись, наконец, по лестнице и теперь заканчивали песню печальным нытьём, которое хотелось промотать.
– Хирон, чёрт бы его… хвостатая профессура.
ГОБА
Жить рядом с тобой – всё равно что стрелять по движущейся мишени.
Тед Чан, «История твоей жизни»
1
«Мне надоело.
Окончательно.
Не ищи меня».
Максим с трудом открыл глаза.
Проснувшийся город громыхал за окном, которое не имело даже занавески, чтобы отмахнуться от настырного гула. Из того положения, в котором лежал Максим, трудно было увидеть: закрыто окно или открыто? Лицо прилипло к скомканной простыне, что-то щекотало ухо, возможно, уголок подушки. Проверять не хотелось. Встать и захлопнуть створку казалось сверхзадачей, Максим не был готов к подобным геройствам. Поэтому просто открыл рот, в котором, судя по ощущениям, всю ночь готовили плов, и пригрозил зычной улице:
– Заткнись! Голова раскалывается…
Хотелось подохнуть.
Это желание возникло поодаль, словно и не его вовсе. Максим пялился в заманчивое мерцание, дивясь простоте и сложности заключённого в нём решения. А потом вернувшаяся память швырнула искрящееся облако в лицо, разбила витражи сознания, разбудила, оглушила, заставила застонать.
Аня ушла от него…
Максим лежал и смотрел на стоящую у стены фотографию. Фоторамку он пощадил – просто снял со стены. Вчера. Хорошо, не придётся возиться с осколками. На снимке – они вдвоём. Она улыбается (и как он раньше не замечал в её улыбке эту хищность?), а у него такое лицо, точно к затылку приставили ствол: «Люби её парень, люби, сколько позволит. А уйдёт – не рыпайся, забудь. Ясно?!»
Он чувствовал себя тяжело. Очень тяжело. Как рухнувший сто тысяч лет назад метеорит… «”Рытвино”, блин, – приходи, не пожалеешь!» Наслушался радио в пробке. Гоба – вот, в кого он превратился: в железную глыбу, лежащую в пустыне Намибии… или в пустой спальне пустой квартиры, какая, к чёрту, разница?
Никакой.
Дюзов перевернулся на спину. Мир не успел за его манёвром, окатив приступом тошноты. Между стенками черепа прострелил электрический разряд.
Максим попытался смухлевать – снова заснуть, но не мог оттолкнуть головную боль и мысли об Ане. Взбитые воспоминания обо всём подряд – и её уходе, и их знакомстве, и минутах радости, и часах беззвучных упрёков, и криках, и поцелуях. Как рассыпанные по полу и перемешанные фотографии за несколько лет. Как безумное слайд-шоу.
С таким сложно справиться.
Он и не сильно пытался. Единственное оружие неподвижного Гоба – время. Поэтому Максим встал и натянул шорты.
В выдвижном ящике шкафа-купе он нашёл аспирин, на кухне выпил две кружки воды, в третью кинул шипучую таблетку и включил чайник. В мойке стояла мутная вода, в которой, словно обломки кораблекрушения, плавала посуда. На столешнице лежала бутылка кахетинской чачи, пустая, как земля под кенотафом[5 - Надгробный памятник умершим, останки которых лежат в другом месте или не найдены.], как помыслы спящего. Максим сделал ставку на наличие в холодильнике пива.
Белый островок растворился в кружке. Чайник щёлкнул на пике утробного шума, стал затихать. Дверца холодильника распахнулась. Ставка сработала.
Дюзов выпил окислённую аспирином воду, затем свинтил пробку с литровой бутылки початого вчера пива, приложил к губам и сделал глубокий глоток. Обречённо-необходимый. Принял как более привычное лекарство, более вкусное.
Оторвался, когда бутылка опустела на две трети. Глянув на чайник – «пока свободен, отдыхай», – Максим потащился в спальню. В душную спальню этого дня, поздно разлепившего веки и собирающегося снова их сомкнуть. Он лёг рядом со сбившейся в мумию простынёй, на ту половину кровати, где спала Аня, поставил бутылку на пол, на расстоянии опущенной руки, и закрыл глаза.
Ему удалось заснуть.
И снилась ему пустота.
***
Максим проснулся и какое-то время смотрел в потолок, по которому ленивой водомеркой сновала лазерная проекция времени: половина третьего дня. Кузнец в голове не смолк, зато, определённо, утомился. Вторая попытка начать субботу обещала стать более успешной. Он вспомнил о пиве у кровати, но продолжал неподвижно лежать на спине. Воспоминания о событиях вчерашнего вечера напоминали гору бритвенных лезвий – взбираться не хотелось. Вот только выбора у него не было. Как и кольчужных перчаток, чтобы избежать порезов.
2
Всё началось с прихожей. С записки от Ани.
Максим заметил листок бумаги, закрывая входную дверь, впустившую в узкий коридор и пятничный вечер. Он лежал на щитке энергоприёмника рядом с пирамидкой туалетной воды, там, куда Максим первым делом клал ключи. Записку придавливала пачка сигарет. Не снимая с плеча сумку, Максим прочитал, чтобы разобраться с этим и оставить позади. Как не расслышанное замечание.
Не удалось.
Потому что в записке не нашлось упрёка в нарушенном обещании, обвинения во лжи или лекции о вреде курения.
«Мне надоело.
Окончательно.
Не ищи меня».
Дело было вовсе не в сигаретах. Сигареты – довесок. Царапина возле смертельной раны.
Больше всего Максиму не понравилось слово «окончательно». Он бы запросто обошёлся без него. Или заменил рыхлым «совсем», если не сработает простое вычёркивание.
Максим положил листок обратно на энергоприёмник, сбросил с плеча ремёшок сумки, разулся, достал телефон и набрал номер Ани. Попытка номер один. Безжалостные удары гудков, обезглавливающие змею иллюзий. Молчаливый коридор, в сумрак которого уходят трассы сигналов, ещё, и ещё, а дверь в противоположном конце остаётся закрытой. Абонент недоступен.
Попытка номер два.
Номер три…
Максим спрятал сотовый – с ритуалом покончено. А с их отношениями?
Он снова пробежал глазами по записке. Ни одной лазейки, ни одной сорванной интонации. Если над строками, оставленными на вырванной из блокнота страничке, и высились мосты из слов, то Аня перекинула их к тому же самому берегу. На котором стояла сама.
Он имел право на отчаяние и злость, но пришла пустота. Не убаюкивающая и прохладная, а давящая и душная – так угнетает вид голых стен, в которых ты провёл много лет и которые считал оплотом комфорта. А потом кто-то вынес мебель, технику и памятные побрякушки, сорвал обои, выбил стёкла… В такой пустоте слишком много острых углов, несмотря на видимость обратного, и ты понимаешь, что только взгляд другого человека делал её привлекательной. На протяжении пяти лет.
Оставалось пройти по следам, ведущим к порогу и теряющимся в темноте лестничного марша. Туда, до первой ступеньки, и обратно. Приглядываясь не к факту ухода Ани, а к причинам поступка. Она имела основания для разрыва отношений, следовало это признать. Возможно, слишком много оснований. Весомых для неё, но значение имеет лишь это, не так ли?
Аня хотела, чтобы он изменился. Изменился во многом. Чтобы не утонуть в дроблении, следовало остановиться на общем. Максим так и сделал. Незачем нырять на глубину лишь для того, чтобы пускать пузыри.
Она хотела, чтобы он изменился. Она говорила об этом. Пыталась убеждать. Скандалила. И оставалась не услышанной. Женщины не уходят по наитию. Особенно, «окончательно». Они готовятся, скрупулёзно и долго. Не пакуют месяцами чемоданы, вовсе нет. Что-то внутри них собирает капли разочарования и неудовлетворения, бросая их в чашу терпения, и когда та переворачивается – берёт дело в свои руки. И ноги, тоже в руки.
Бросить гражданского мужа, парня, как ни назови, после пятилетних отношений, – обстоятельный шаг. Шокирующий, но обстоятельный. Аня была готова к жизни без него, когда писала записку. Уже да.
Максим не замечал психологических сборов Ани, не уделял проблеме должного внимания: ну, недовольна, ну, ворчит, ну, женщина ведь. Он искал не способ изменить что-то в себе, а лазейку (ту самую лазейку, что не нашёл в прощальной записке), способную оттянуть это событие. Лазейка отыскивалась в его работе. В кабинетных вечерах, когда он не спешил променять пиво или беседу с коллегами на домашний уют, или будучи «на ремне», как называли в Комитете дежурство в следственно-оперативной группе.
Точка.
Сначала он проанализировал всё это, а потом прошёлся по квартире: снимал все фотографии Ани и ставил на пол. Если не сможет держать себя в руках – разобьёт, но после. При любом раскладе, её снимкам больше не место на стенах и мебели. Они начнут свой путь из его мира и, в конце концов, исчезнут навсегда.
Таков был план пытки.
***
Максим смотрел на руки Ани, а она пила апельсиновый сок, ела невесомое на вид пирожное и упрекала его рассказами о своих подругах, которые счастливы в браке, которые едут отдыхать в Италию, которые чуть ли не каждые выходные организуют шашлыки на даче, которые вечерами читают сыну книжки о машинках, читают, разумеется, вместе с мужем, возвращающимся с работы ещё засветло. Мир Аниных подруг лучился любовью, идиллией и незабываемым отдыхом; взбухал и пульсировал. Она спросила, когда они будут жить как настоящая семья. Он ответил: они так и живут. И хватит вырывать из контекста тепличные примеры и лепить из них новые миры. Прекращай тыкать своими подругами. Откуда ты знаешь, что творится у них в семье, когда умолкают телефоны? В Италию она захотела… а мужа, как у Оли, у «итальянки» своей, хочешь? Давай я буду по кабакам шляться, под каждой юбкой ползать? Давай? А потом в Италию свожу, и всё будет тип-топ… да и ездили мы в Грецию, и двух лет не прошло…
Максим замолчал. Разговор имел привкус дежавю. Словно они садились в одну и ту же кабинку колеса обозрения.
Принесли тосты и кашу. Возле кофейной стойки крутился щуплый подросток. Под потолком ползли кабель-каналы, к древним напольным вентиляторам (хозяин почему-то гордился этим «ноу-хау»), двухрожковым кофемашинам, сэндвич-тостерам, кофемолкам и соковыжималкам на барной стойке тянулись пуповины, по которым текло электричество.
Максим часто захаживал сюда, до встречи с Аней и после. Капучино-бар упорно не желал меняться на протяжении, как минимум, червонца лет. Даже к прорыву в области беспроводной передачи энергии заведение отнеслось с полусонной улыбкой. Пока внешний мир играл с даруемыми телеэнергией возможностями, обновлялся и трансформировался, капучино-бар проявлял стоическое спокойствие. Или редкое упрямство, граничащее с ленью. Вероятно, если где-то в недрах подсобных помещений и находился приёмник, получающий энергию через подпространство, свёрнутое измерение внутри вакуума, то распределял он её по старинке, щупальцами силовых кабелей. Показной энергетический «Wi-Fi» был чужд этому кофейному островку в холле бизнес-центра. Здесь пользовались оборудованием, в которое ещё не успели запихнуть агентов-ресиверов.
Но не всё оставалось неизменным. Увиливание от перерождения капучино-бар сделал своей изюминкой: взял новое название, выпячивающее ретро дух. «Кофепроводящая жила» – значилось над стеклянной дверью входа, конечно, из дюралайта.
Хозяин-барин. Главное, тут продолжали варить качественный кофе по итальянской технологии. Максима устраивало постоянство такого рода.
Аня с хрустом откусила уголок тоста, поднесла к бледным губам стакан. Кажется, её рука дрожала.
– Я никогда не видела у тебя желания что-то поменять… Уже наелась, понимаешь?
Он поставил на блюдце пустую чашку и кивнул.
– Я в туалет.
Сушилка для рук постоянно замолкала, обрывая на полуслове аргументы горячего воздуха. Электрический кабель чёрной варикозной веной проступал в шве между плитками, шпатлёвка лоснилась от жира, долетавшего с кухни.
Какое-то время Максим неподвижно стоял перед зеркалом: гладко выбритое, слегка подпухшее после бессонного дежурства лицо казалось незнакомым.
Когда он вернулся к Ане, официант принимал заказ на соседнем столике. Бармен за стойкой протирал какую-то бутылку с выпивкой, на мгновение Максима охватило безрассудное желание подбежать, выхватить у него бокастый сосуд и сделать жадный глоток. Вместо этого он заказал ещё кофе и спросил Аню, как прошёл вчерашний вечер. «Как всегда, – ответила она. – Ты в сутки, я у телевизора, там хоть программы можно сменить». Максим решил не отвечать на колкость.
Чем сильней доводы, тем шатче позиция. А точка зрения другого человека всегда располагает её горизонтально. Ваш голос может звучать как угодно убедительно, но и враньё тоже способно на красоту звучания. Как фарфоровый ночной горшок.
Тот визит в «Кофепроводящую жилу» состоялся примерно за две недели до того, как Ане надоело «окончательно», до записки в прихожей, прижатой пачкой сигарет, которые он прятал в ящике с инструментами, чтобы курить на балконе, когда её нет дома.
***
Она ушла.
Он горевал без слёз. Глину разлуки размочила выпивка: Максим изливал её в себя, сначала дозируя скорбь, а после просто напиваясь. Ему нравился обжигающий вкус и дружеский посвист в голове.
Он пошёл вразнос. Очень удачно подвернулись выходные, иначе пришлось бы меняться или врать начальству.
– Ты снова в игре, снова при деле!
