– Вы нас все же немного проводите. Вдруг мотор заглохнет; он не очень мощный, на холмы не рассчитан.
Егерь огляделся – потерял из виду собаку, – взгляд у него был глубокий, раздумчивый. Спаниель, не спуская глаз с хозяина, вильнул хвостом. На мгновение в глазах Меллорса появилась озорная, дразнящая и вместе с тем нежная улыбка и потухла. Лицо застыло. Они довольно быстро двинулись под гору. Меллорс придерживал кресло за поручни. Он скорее походил на солдата, нежели на слугу. Он чем-то напоминал Томми Дьюкса.
Миновали каштановую рощицу. Конни вдруг припустила вперед, распахнула калитку в парк, подождала, пока мужчины проедут. Оба взглянули на нее. Клиффорд – неодобрительно, Меллорс – с любопытством и сдержанным удивлением, опять тем же отстраненным, оценивающим взглядом. И в голубых глазах увидела она за нарочитой бесстрастностью боль, и неприкаянность, и непонятную нежность. Почему ж он такой далекий и одинокий?
Проехав калитку, Клиффорд остановил кресло. Слуга же быстро и почтительно вернулся ее запереть.
– Зачем ты бросилась открывать? – спросил Клиффорд; ровный и спокойный тон его выдавал недовольство. – Меллорс сам бы справился.
– Я думала, вы сразу, без задержки поедете.
– Чтоб ты нас потом бегом догоняла?
– Пустяки! Иногда так хочется побегать.
Подошел Меллорс, взялся за кресло, видом своим давая понять, что ничего не слышал. Однако Конни чувствовала: Меллорс все понял. Катить кресло в гору было труднее. Меллорс задышал чаще, приоткрыв рот. Да, сложен он отнюдь не богатырски. Но сколько в этом сухопаром теле жизни, скрытой чувственности. Женским нутром своим угадала это Конни.
Она чуть поотстала. День поскучнел: серая дымка наползла, окружила и сокрыла голубой лоскуток неба, точно под крышкой, – и сразу влажным холодом дохнуло на землю. Наверное, пойдет снег. А пока все кругом так уныло, так серо! Одряхлел весь белый свет!
На пригорке в начале красной тропинки ее поджидали мужчины. Клиффорд обернулся.
– Не устала? – спросил он.
– Нет, что ты!
Все-таки она устала. К тому же в душе пробудилось непонятное досадное томление и недовольство. Клиффорд ничего не заметил. Он вообще был глух и слеп к движениям души. А вот чужой мужчина понял все.
Да, вся жизнь, весь белый свет представлялись Конни дряхлыми, а недовольство ее – древнее окрестных холмов.
Вот и дом. Клиффорд подъехал не к крыльцу, а с другой стороны – там пологий въезд. Проворно перебирая сильными руками, Клиффорд перекинул тело в домашнее низкое кресло-коляску. Конни помогла ему втащить омертвелые ноги.
Егерь стоял навытяжку и ждал, когда его отпустят. Внимательный взгляд его примечал каждую мелочь. Вот Конни подняла неподвижные ноги мужа, а Меллорс побледнел – ему стало страшно. Клиффорд, опершись на руки, поворачивался всем туловищем вслед за Конни к домашнему креслу. Да, Меллорс испугался.
– Спасибо за помощь, – небрежно бросил ему Клиффорд и покатил по коридору в сторону людской.
– Чем еще могу служить? – прозвучал бесстрастный голос егеря, такой иной раз прислышится во сне.
– Больше ничего не нужно. Всего доброго.
– Всего доброго, сэр!
– До свидания, Меллорс. Спасибо, что помогли. Надеюсь, было не очень тяжело, – обернувшись, проговорила Конни вслед егерю – тот уже выходил.
На мгновение они встретились взглядами. Казалось, что-то пробудилось в Меллорсе, спала пелена отстраненности.
– Что вы! Совсем не тяжело! – быстро ответил он и тут же перешел на небрежный тягучий говорок: – Всего доброго, ваша милость!
За обедом Конни спросила:
– Кто у тебя егерем?
– Меллорс. Ты же его только что видела.
– Я не о том. Откуда он родом?
– Ниоткуда! В Тивершолле и вырос. Кажется, в шахтерской семье.
– И сам в шахте работал?
– Нет, по-моему, при шахте – кузнецом. В забой сам не лазил. Он еще до войны два года здесь егерем служил, потом армия. Отец о нем всегда хорошо отзывался. Поэтому я и взял его снова егерем – сам-то он после войны пошел было снова кузнецом на шахту. Я полагаю, мне крупно повезло, найти в здешнем краю хорошего егеря почти невозможно. Ведь он еще и в людях должен толк знать.
– Он не женат?
– Был раньше. Но жена с кем только не гуляла, наконец спуталась с каким-то шахтером на «Отвальной», кажется, так по сей день с ним и живет.
– Значит, он совсем один?
– Почти. У него в деревне мать… и, помнится, был ребенок.
Клиффорд посмотрел на жену. Его большие голубые глаза подернулись дымкой. Взгляд вроде бы и живой, но за ним проступала все ближе и ближе мертвенно-серая дымка, под стать той, что заволакивает небо над шахтами. Клиффорд смотрел как всегда значительно, как всегда с определенным смыслом, а Конни все виделась эта омертвляющая пелена, обволакивающая сознание мужа. Страшно! Пелена эта, казалось, лишала Клиффорда его особинки, даже ума.
Постепенно ей открылся один из величайших законов человеческой природы. Если человеческой душе нанести разящий удар, от которого пострадает и тело, кажется, что душа – вслед за телом – тоже пойдет на поправку. Увы, так только кажется. Мы просто переносим привычные понятия о теле на душу. Но рана душевная постепенно, изо дня в день будет мучить все больше. На теле от удара остается синяк, лишь потом нестерпимая боль пронизывает тело, заполняет сознание. И вот когда мы думаем, что поправляемся, что все страшное позади, тогда-то ужасные последствия и напомнят о себе – безжалостно и жестоко.
Так случилось и с Клиффордом. Вроде бы он поправился, вернулся в Рагби, начал писать, обрел уверенность. Казалось, прошлое забыто и к Клиффорду вернулось самообладание. Но шли неспешной чередой годы, и Конни стала замечать, что синяк на зашибленной душе мужа все болезненнее, что он расползается все шире. Долгое время он не напоминал о себе – сразу после удара душа сделалась бесчувственной, – а сейчас страх, точно боль, распространился по всей душе и парализовал ее. Пока еще жив разум, но мертвящий страх не пощадит и психику.
Мертвела душа у Клиффорда, мертвела и у Конни.
И в ее душе поселились страх, и пустота, и равнодушие ко всему на свете. Когда Клиффорд бывал в духе, он все еще блистал великолепием мысли и слова, уверенно строил планы. Как тогда в лесу, когда он предложил ей родить, чтобы у Рагби появился наследник. Но уже на следующий день все его красноречивые доводы увяли, точно палые листья, иссохли, обратились во прах, в ничто, в пустоту, их словно ветром унесло. Не питались эти слова соками подлинной жизни, не таилась в них молодая сила, потому и увяли вмиг. А жизнь, заключенная в сонмищах сухих листьев, бесплодна.
Омертвелость виделась Конни во всем. Шахтеры Тивершолла поговаривали о забастовке, и Конни казалось, что это вовсе не демонстрация силы, а исподволь вызревавшая боль – кровоподтек со времен войны, достигший поверхности и – как следствие – смуты, недовольства. Глубоко-глубоко угнездилась боль, причиненная войной, бесчеловечной и беззаконной. Сколько лет пройдет, прежде чем сойдет с души и тела человечества этот кровоподтек, разгонит его кровь новых поколений. Но не обойтись и без новой надежды.
Бедняжка Конни! За годы в Рагби и ее душу поразил страх: вдруг омертвеет и она. Мужнина «жизнь разума» и ее собственная мало-помалу теряли содержание и смысл. Вся их совместная жизнь, если верить разглагольствованиям Клиффорда, строилась на прочной, проверенной годами близости. Но выпадали дни, когда ничего, кроме беспредельной пустоты, Конни не чувствовала. Многословие, одно многословие. Подлинной в ее жизни была лишь пустота под покровом лживых, неискренних слов.
Клиффорд преуспевал – уломал-таки Вертихвостку Удачу! Без пяти минут знаменитость. Книги уже приносили немалый доход. Повсюду его фотографии. В одной галерее выставлялся его скульптурный портрет, портреты живописные – в двух других. Из всех новомодных писательских голосов его голос был самым громким. С помощью почти сверхъестественного чутья лет за пять он стал самым известным из молодых «блестящих» умов. Конни, правда, не очень-то понимала, откуда взялся блеск. В уме, конечно, Клиффорду не откажешь. Чуть насмешливо он начинал раскладывать по полочкам человеческие черты, привычки, побуждения, а в конце концов разносил все в пух и прах. Так щенок игриво выхватит поначалу клочок диванной обивки, а потом, глядишь, от дивана рожки да ножки остались. Разница в том, что у щенка все выходит по детскому недомыслию, у Клиффорда – по непонятной, прямо стариковски твердолобой чванливости. Какая-то роковая мертвящая пустота. Мысль эта далеким, но навязчивым эхом прилетела к Конни из глубины души. Все пустота и мертвечина. И Клиффорд еще этим щеголяет. Да, щеголяет! Именно – щеголяет.
Микаэлис задумал пьесу и в главном герое вывел Клиффорда. Он уже набросал сюжет и приступил к первому акту. Да, Микаэлис еще больше Клиффорда поднаторел в искусстве щеголять пустотой. У обоих лишенных сильных чувств мужчин только и осталась страстишка – щегольнуть, показать себя во всем блеске. А страстью (даже в постели) обделены оба!
Микаэлис отнюдь не гнался за деньгами. Не ставил это во главу угла и Клиффорд. Хотя и не упускал случая заработать, ведь деньги – это знак Удачи! А Удача, Успех – цель как одного, так и другого. И оба тщились показать себя, блеснуть, хоть на минуту стать «властителями дум» толпы.
Удивительно… Как продажные девки, завлекали они Удачу! Но Конни не участвовала в этом, ей неведом был их сладострастный трепет. Ведь даже заигрывание с Удачей попахивало мертвечиной. А ведь не сосчитать, сколько раз Микаэлис и Клиффорд бесстыдно предлагали себя Вертихвостке Удаче. И тем не менее все их потуги – тщета и пустота.
О пьесе Микаэлис сообщил Клиффорду в письме. Конни, конечно же, знала о ней немного раньше. Ах, как встрепенулся Клиффорд! Вот, еще раз предстанет во всем блеске. Чьими-то стараниями, но к своей выгоде. И он пригласил Микаэлиса в Рагби читать первый акт.
Микаэлис не заставил себя ждать. Стояло лето, и он явился в светлом костюме, в белых замшевых перчатках, с очень красивыми лиловыми орхидеями для Конни.
Чтение первого акта прошло с большим успехом. Даже Конни была взволнована до глубины своего естества (если от него хоть что-нибудь осталось). А сам Микаэлис был великолепен – он просто трепетал, сознавая, что заставляет трепетать других, и казался Конни даже красивым. Она вновь узрела в его чертах извечное смирение древней расы, которую более уже ничем не огорчить, не разочаровать, расы, чье осквернение обернулось ее чистотой. Ведь в рьяной, неукротимо-похотливой тяге к своевольной Удаче Микаэлис был искренен и чист. Столь же искренне и чисто запечатлевает африканская маска слоновой кости самые грязные и мерзкие черты.
И объясним его трепет, когда под его чары подпали и Клиффорд, и Конни: то был, пожалуй, наивысший триумф в его жизни. Да, он победил, он влюбил в себя супругов. Даже Клиффорда, пусть и ненадолго. Именно – влюбил в себя!
Зато назавтра к утру он просто извелся: дерганый, истерзанный сомнениями, руки и в карманах брюк не находят покоя. Конни не пришла к нему ночью… И где ее сейчас искать, он не знал. Кокетка! Так испортила ему праздник!
Он поднялся к ней в гостиную. Она знала, что он придет. Не укрылась от нее и его тревога. Он спросил, что она думает о его пьесе, нравится ли? Как воздух нужна ему похвала, она подстегивала его жалкую, слабенькую страсть, которая, однако, неизмеримо сильнее любого плотского удовольствия. И Конни не жалела восторженных слов, в глубине души зная, что и ее слова мертвы!
– Послушай! – вдруг решился он. – Почему бы нам не зажить честно и чисто? Почему бы нам не пожениться?
– Но я замужем! – изумилась Конни, а омертвелая душа ее даже не встрепенулась.
– Пустяки! Он согласится на развод, не сомневайся. Давай поженимся! Мне этого так хочется. Самое лучшее для меня – завести семью и остепениться. Ведь у меня не жизнь, а черт-те что! Я прожигаю жизнь! Послушай, мы ведь созданы друг для друга! Просто идеальная пара! Ну давай поженимся. Скажи, что, ну что тебе мешает?
Конни все так же изумленно взирала на него, а на душе – пустота. Как похожи все мужчины! Витают в облаках. Придумают что-нибудь и – раз! – вихрем устремляются ввысь, причем полагают, что и женщины должны следом воспарить.
– Но я замужем, – повторила она, – и Клиффорда не брошу, сам понимаешь.
– Но почему? Почему? – воскликнул он. – Через полгода он забудет о тебе, не заметит даже, что тебя нет рядом. Он вообще никого, кроме собственной персоны, не замечает. Ведь я вижу: тебе от него никакого толку. Он занят только собой.
Конни понимала, что Мик прав. К тому же она чуяла, что он сейчас и не стремится выставить себя благородным.
– А разве не все мужчины заняты только собой? – спросила она.
– Да, пожалуй, в какой-то степени. Мужчина должен состояться, должен проявить себя. Но это еще не самое главное. А главное – будет ли женщине с ним хорошо? Способен ли он ее осчастливить? Если нет, то нечего такому и думать о женщине… – Он замолчал и, как гипнотизер, вперил в нее взгляд больших, чуть навыкате, карих глаз. – Я же не сомневаюсь, что способен дать женщине все, что она ни попросит. Я в себе уверен.
– А что именно ты способен дать? – спросила Конни все с тем же изумлением, которое легко принять за восторг. А в душе по-прежнему пусто.
– Да что угодно, черт побери, что угодно! Завалю платьями, осыплю кольцами, серьгами, ожерельями; любой ночной клуб – к ее услугам! С кем бы ни пожелала познакомиться – пожалуйста! Захочет – пусть прожигает жизнь… или путешествует, и везде ей почет и уважение! Разве этого мало, черт возьми!
Говорил он вдохновенно, почти ликуя, и Конни зачарованно смотрела и смотрела на него, но душа безмолвствовала. Даже разум не внял радужным посулам. Даже в лице ничего не переменилось, ни один мускул не дрогнул, а раньше бы загорелась. Сейчас же ее сковало какое-то бесчувствие, нет, не «воспарить» ей вслед за Миком и его мечтой. Она лишь зачарованно-помертвело уставилась на него; правда, почуяла за барьером слов мерзостный запашок Вертихвостки Удачи.
А Мик пугался ее неопределенного молчания. Сидя в кресле, он подался вперед и умоляюще, со слезами на глазах смотрел на Конни. И кто знает, что в нем сейчас преобладало: гордыня ли, требовавшая, чтобы Конни подчинилась, или страх, что она и впрямь уступит его мольбам.
– Мне нужно подумать. Сразу я не могу решить, – сказала она наконец. – По-твоему, Клиффорда можно сбросить со счетов, а по-моему – нет. Вспомни только о его увечье…
– Чушь это все! Если каждый начнет козырять своими невзгодами, я могу козырнуть своим одиночеством. Я всю жизнь одинок! Пожалейте меня, разнесчастного, ну и далее в том же духе! Чушь! Если нечем больше похвастать, кроме увечий да невзгод… – Он внезапно замолчал, отвернулся, видно было лишь, как сжимаются и разжимаются кулаки в карманах брюк.
Вечером он спросил:
– Ты придешь сегодня ко мне? Я ведь даже не знаю, где твоя спальня.
– Приду! – ответила она.
В ту ночь этот странный мужчина с худеньким телом подростка ласкал Конни как никогда страстно. И все же оргазма одновременно с ним она не достигла. Только потом в ней вдруг разгорелось желание, ее так потянуло к этому детскому нежному телу. И неистово вверх-вниз заходили бедра, а Мик героически старался сохранить твердость не только духа, но и плоти, полностью отдавшись порыву ее страсти. Наконец, полностью удовлетворившись, постанывая и вскрикивая, она затихла.
Но вот тела их разъялись, Мик отстранился и обиженно, даже чуть насмешливо сказал:
– Ты что же, не умеешь кончить одновременно с мужчиной?! Придется научиться! Придется подчиниться!
Слова эти поразили Конни безмерно. Ведь совершенно очевидно, что в постели Мик может удовлетворить женщину, лишь уступив ей инициативу.
– Я тебя не понимаю, – пробормотала она.
– Прекрасно ты все понимаешь! Мучаешь меня часами после того, как я уже кончил. Терплю, стиснув зубы, пока ты своими стараниями удовольствие получаешь.
Нежданные жестокие слова ударили больно. Ведь сейчас ей хорошо, ослепительно хорошо, сейчас она любит его – к чему же эти слова! В конце концов, она не виновата: он, как почти все нынешние мужчины, кончал, не успев начать. Оттого и приходится женщине брать инициативу.
– А разве тебе не хочется, чтобы и я получила удовольствие? – спросила она.
Он мрачно усмехнулся:
– Хочется? Вот это здорово! По-твоему, мне хочется смиренно лежать, стиснув зубы, и чтоб ты надо мной верховодила?!
– Ну а все-таки? – упорствовала Конни, но Мик не ответил.
– Все вы, женщины, одинаковы. Либо лежите, не шелохнетесь, будто мертвые, либо, когда мужчина уже устал, вдруг разгораетесь и начинаете наяривать, а наш брат знай терпи.
Конни, однако, не вслушивалась, хотя точка зрения мужчины была ей внове. Ее ошеломило отношение Мика, его необъяснимая жестокость. Разве она в чем виновата?
– Но ведь ты же хочешь, чтобы и я получила удовольствие? – вновь спросила она.
– Разумеется! О чем речь! Но поверь, любому мужчине не очень-то по вкусу, сделав свое дело, еще ждать, пока женщина сама кончит…
Не часто доставались Конни в жизни столь сокрушительные удары – после таких слов ее чувству не суждено было оправиться. Нельзя сказать, что до этого она души не чаяла в Микаэлисе. Не разбуди он в ней женщину, она бы обошлась без него. И прекрасно бы обошлась! Но, коль скоро в ней все же проснулась женщина, стоит ли удивляться, что и она хочет получить свое в постели. А получив, питает самые нежные чувства к мужчине (как в эту ночь), можно сказать, любит его, хочет выйти за него замуж. Пожалуй, Микаэлис нутром почувствовал ее готовность и сам же безжалостно разрушил собственные планы – разом, словно карточный домик. А Конни в ту ночь похоронила свое влечение к этому мужчине, больше для нее не существовал вообще ни один мужчина. Жизни их разъялись, как и тела. Будто и не было никогда Микаэлиса.
Безотрадной чередой потянулись дни. Все пусто и мертво. Лишь однообразное бесцельное существование; в понимании Клиффорда это и есть «совместная жизнь»: двое долго живут бок о бок в одном доме, и объединяет их привычка.
Пустота! Смириться с тем, что жизнь – это великая пустыня, – значит подойти к самому краю бытия. Великое множество дел, малых и важных, составляет огромное число – но из одних только нулей.
Глава 6
– Почему в наши дни мужчины и женщины по-настоящему не любят друг друга? – спросила Конни у Томми Дьюкса, он был для нее вроде прорицателя.
– Вы не правы! С тех пор как придуман род людской, вряд ли мужчины и женщины любили друг друга крепче, чем сейчас. И добавлю, искреннее. Вот я, к примеру… Мне женщины нравятся куда больше мужчин. Они храбрее, им можно больше довериться.
Конни призадумалась.
– Но вы тем не менее никаких отношений с ними не поддерживаете.
– Разве? А что я сейчас, по-вашему, делаю? Разговариваю с женщиной о самом сокровенном!
– Вот именно – разговариваете…
– Ну а будь вы мужчиной, удалось бы мне большее, нежели разговор по душам?
– Нет, пожалуй, но ведь женщина…
– Женщина хочет, чтобы ее любили, чтобы с ней говорили и чтобы одновременно сгорали от страсти к ней. Сдается мне, что любовь и страсть – понятия несовместимые.
