– Воздух чистый, снег белый. Много иностранцев.
– О, и вы заметили? – сыронизировала Вероника.
Леонард ухмыльнулся.
– Вы из какой части Англии?
– Из Девона. А вы из какой части Америки?
– Из Коннектикута. Но Европа мне больше по душе. Подумываю когда-нибудь сюда перебраться.
– Вот как? – бросил Леонард. – Вам по душе войны между кучей стран на клочке земли, а не мирный целый континент?
Принесли чай с тостами и джемом.
Американка сказала:
– От мира мало проку, если ты ищешь вдохновения.
– Вам доставляет удовольствие писать о насилии?
Веронике нередко задавали этот вопрос; исходя из настроения, она каждый раз сочиняла новый ответ. Однако из уст Леонарда Робинсона этот вопрос звучал как минимум необычно. Голос у Леонарда был низким, обволакивающим, интонации – вкрадчивыми, как у психолога или маньяка, каким его представляла Вероника. Похоже, мальчишка решил попробовать на ней свои чары. Ей хотелось поставить его на место.
Но в итоге мисс Бёрч ответила банальностью:
– Возможно, это то, чего не хватает мне в реальной жизни.
Глаза Леонарда заблестели.
Он загадочно произнёс:
– Вы хотите стать жертвой или хотите понаблюдать, как кто-то мучается рядом?
– Я допускаю оба варианта, – с улыбкой констатировала мисс Бёрч.
– Понимаю. Вам опостылела ваша работа, – сказал Леонард и посмотрел в окно.
В свои семнадцать он был на редкость проницателен. Интересно, что он думал о переживаниях Эмили Нортон?
Вероника оглянулась по сторонам – в столовой уже никого не было – и спросила прямо:
– А что происходит в вашей жизни? Вам никогда не хотелось кого-то убить?
Леонард повернулся к ней. Веронику чуть не снесло энергетической волной.
– Да, – сказал он решительно, хрустнув пальцами, – я хочу убить свою мать.
Глава 2
Леонард Робинсон запустил пятерню в волосы, откинув их со лба. Веронике открылись его резкие смоляные брови, и яркий свет из окна превратил выразительные зелёные глаза в аквамариновые.
– Вероятно, вы ждёте от меня чего-то вроде исповеди? – спросил молодой человек.
– Не буду скрывать, что мне это интересно, – сказала мисс Бёрч.
– Вы ведь только за этим сюда явились, верно?
– И это не стану скрывать.
Леонард кивнул и задумался.
– Да, нашу маму вы, несомненно, успели прочувствовать. Скажите, какой она вам показалось?
– Несомненно, доброй, – ответила Вероника.
– Но вы же как безнадёжно циничный писатель знаете или догадываетесь, что доброта может быть хуже зла?
– Я понимаю, о чём вы. И как прожжённый писатель заявляю, что зла в вашей матери нет ни грамма.
Леонард – крайне неожиданно – прыснул от смеха.
– Вы либо ничего не знаете, либо намеренно провоцируете меня, – махнул он рукой. – Я склоняюсь ко второму варианту. В противном случае, вы бы не поехали за нами, если бы считали маму безобидной.
Разоблачение позабавило Веронику.
Она осторожно сказала:
– Может быть, вы поделитесь со мной вашим ви?дением?
– Возможно.
Юноша откинулся на спинку стула и сцепил руки за головой.
«Рисуется мальчик», – подумалось Веронике.
– С чего бы начать? Начну с самой сути, чтобы вам сразу стало понятно. Моя мама до сих пор гордо рассказывает своим подругам (а также почти незнакомым людям), что кормила меня грудью до двух лет и что по этой причине у меня нет проблем с зубами. Также популярен рассказ о том, как в пять лет меня водили на обрезание, потому что на то были веские причины. Куда бы мы ни зашли – в магазин, ресторан, к портному, мама обязательно расскажет, где мы были этой осенью или прошлым летом, где мы жили, что ели, с кем общались. Если в доме у кого-то болезнь или операция, об этом узнают все. От мамы. Во всех подробностях.
Вероника сочувственно покивала.
– Вам кажется, что в этом и нет ничего такого. Нет, в этом есть кое-что – моя жизнь. Я не хочу, чтобы незнакомые и даже знакомые люди знали, где я был, что я ел, до какого возраста пил молоко матери, какой недуг у меня был вчера или год назад и какие новые брюки висят в моём гардеробе, с любовью купленные мне мамой на прошлой неделе. Вам со стороны кажется – и что в этом такого? Я вам отвечу – мои нервы. Мои. Больные. Нервы. Я хочу, чтобы она перестала молоть языком, перестала хвастаться моими удачами, которые я хочу хранить для себя. Я хочу, чтобы она не трогала мою жизнь, не делилась ни с кем подробностями моих отношений со сверстниками, не заходила в мою комнату и не рылась в моих вещах, считая, что она не делает ничего такого! Она не хочет зла, да. Но она не понимает, что причиняет зло!
Мисс Бёрч молчала, боясь спугнуть откровение юноши, но Леонард Робинсон, что называется, завёлся.
– Не болтать, не лезть – казалось бы, что может быть проще? Вы даже не представляете себе, каково это – хотеть иметь личную жизнь, чтобы она была только вашей и ничьей больше, и не иметь такой возможности, потому что ваш самый близкий человек – ваша мама, – человек, которого вы так любите, так подло поступает с вами, не видя, искренне не понимая, что ранит вас! И вы ничего не можете с этим поделать! И вы либо терпите, либо вашей матери следует сгинуть с лица земли!
Вероника с сочувствием наблюдала за Леонардом, потерявшим контроль над эмоциями. На её глазах из сильного, уверенного в себе молодого человека он в одночасье превратился в болезненного нервного ребёнка.
Эффект поражал куда больше, чем могла себе представить мисс Бёрч.
Она дала ему время прийти в себя и просто разглядывала вместе с ним пейзаж в окне. Ледяную гладь озера рассекали на коньках дети и взрослые. Солнце отражалось от снега и льда, и всё вокруг казалось сделанным из хрусталя.
Тишину нарушил вошедший Джон Робинсон.
– Привет-привет! Что вкусного подают?
Леонард встал и направился к выходу.
Мистер Робинсон крикнул ему вслед:
– С нами гулять пойдёшь?
Леонард буркнул что-то вроде: «Делать мне больше нечего».
Джон Робинсон сел на его место возле Вероники Бёрч и заказал себе завтрак. Вероника вновь отметила сходство отца и сына. Перед ней будто всё ещё сидел Леонард, только взбодрившийся и резко повзрослевший.
Мистер Робинсон завёл разговор об издательствах, расхваливая американские и ругая британские. Его агентство, рассказал он, совсем молодое, занимается связями с общественностью и существует благодаря плану Маршалла[11 - Программа помощи Европе после Второй мировой войны. Выдвинута в 1947 году государственным секретарём США Джорджем К. Маршаллом и вступила в действие в апреле 1948 года.].
– То есть благодаря вам, американцам, – мистер Робинсон с улыбкой посмотрел на девушку.
После омлета и чашки кофе мисс Бёрч для себя решила, что Джон был самый позитивный в семье Робинсон. Возможно, то же в нём видела Мэри, и это притягивало её к нему.
Вероника сказала:
– Удивительно, как похожи на вас ваши дети.
Джон Робинсон вытянул лицо.
– Разве?
– Чисто внешне.
– А, ну так возможно.
– Коннор – копия миссис Робинсон, а Леонард – ваша.
– Я никогда не замечал. Ну, они, в общем-то, славные. Только к жизни неприспособленные. Бесхарактерные.
– Я бы не сказала. Особенно насчёт Леонарда…
– Леонард раздражительный. Его всё бесит.
Вероника мягко сказала:
– Ведь со всеми нами такое бывает.
– Но не каждый день. Говорить с ним невозможно. Впрочем, может, с возрастом пройдёт.
– Может, и пройдёт. Но разве упрямство – не признак характера?
– Не в его случае, – убеждённо сказал Джон Робинсон. – Есть такое ремесло, называется оно «портить себе жизнь». Если Леонард и преуспел в чём, то только в этом. У Коннора другая проблема. Коннор очень добрый, но он и наивный. У него чистая душа. Редкий человек. Скромный. Ни разу ни на кого не повысил голоса. Ему будет тяжело в жизни.
«Ему уже нелегко», – подумала мисс Бёрч.
– А вот Мэри, кажется, не похожа ни на кого.
– Верно, – сказал мистер Робинсон. – Мэри – приёмный ребёнок.
Он проглотил кусок жареной колбаски и запил чаем с молоком.
Вероника наблюдала за ним.
Минуту или две спустя Джон Робинсон добавил:
– Я Тамаре сразу сказал: мне нужна девочка. Потому что к мальчику я буду ревновать. Я себя хорошо знаю.
Он уткнул взгляд в тарелку.
Вероника ждала продолжения.
– Родился Коннор. Потом Леонард. Эгоистично или нет, но я хотел девочку. Вы как представитель самой свободной нации должны меня понять. Хотеть чего-то от жизни – естественно.
Представитель самой свободной нации кивнула.
– А лет через пять, когда наши финансовые дела пошли в гору, мы смогли удочерить Мэри. Хотите ещё кофе? Я бы выпил.
Джон бодро подозвал официанта.
И всё-таки было что-то неуловимо тяжёлое в его взгляде. Что-то мрачное, пропитавшее его мысли и словно мешавшее ему получить то, чего он хотел от жизни.
После завтрака Вероника поднялась в номер за фотоаппаратом, а мистер Робинсон остался курить на террасе. Вместе они вышли к озеру и взяли коньки напрокат. Так было проще и интереснее добираться до острова. Тамара с Мэри и Эмили отправились туда ранее.
Весёлое приключение сопровождалось падениями, смехом и снятием на камеру видов, от которых захватывало дух. Вокруг катались люди всех возрастов. В какой-то момент колокол на острове ожил и принялся разносить свою песнь. Вероника замерла, чтобы сфотографировать церковную башню, возвышавшуюся над обледенелыми ветвями деревьев, но вдруг кто-то сбил её с ног. Она упала на бок, чудом не выпустив из рук камеру.
В спину ей было брошено:
– Извините.
Кажется, в голосе даже не пытались скрыть удовольствия от содеянного.
Подкатился мистер Робинсон и протянул мисс Бёрч руки.
– Мэри, тебе мало места на озере? – возмущённо бросил он.
Мэри, стоявшая у Вероники за спиной, выпалила:
