– Правильно, не сыщешь, по семейному рецепту делается… За чем сегодня пожаловал? В новую поездку собрался? – спросил Семён Иванович, с аппетитом принимаясь за пончики с повидлом. – Куда на этот раз? Еще одна тайная инспекция боевого духа наших солдат на войне с турками? Вот сам бы поехал, честное слово! На Чёрном море-то сейчас рай…
– Ага, рай – если не считать кровопролитных сражений с турками, – отметил Иван, пробуя пончик. – Что за повидло?
– Из дикой розы. Семейный рецепт. Так куда тогда? Проследить, как перепись населения в сибирских деревнях идет? Дам тебе с собой тулуп и сани, снег там до июня будет лежать… Или в Рим опять собрался за новыми нотами? Возьми в подарок монахам янтарные четки, а то над нашим вином они в прошлый раз потешались… Слышал, царь в восторге от их песнопений?
– А патриарх зол, как чёрт! – кивнул Иван, уминая уже, кажется, четвертый бесподобный пончик. – Кричит, нет ничего лучше нашего православного одноголосья, освященного веками. А царь ему: «А мне нравится новая музыка, это что, преступление?» В общем, летом снова за нотами поеду.
– Люблю нашего Фёдора, – Семён Иванович мечтательно подкрутил усищи. – Прямо свежий ветер ворвался в Кремль! Так куда тебя собирать, друже?
– Пока недалече, по окружным городам и сёлам. Ищу я панночку…
– Какую? – Любопытный нос Семёна высунулся из чайной чашки.
Нельзя было налево и направо болтать, что царь влюбился, поэтому Иван степенно сообщил:
– Царевна Софья подбирает себе горничную. – Проверить, так ли это, было никак нельзя, поскольку сестры государя жили крайне замкнуто, ни с кем не общались. Царский терем, по сути, мало чем отличался от монастыря. Поэтому Иван свободно продолжил вранье: – Царевна дала мне задание. Нужна девица из хорошей семьи, причём именно полячка, поскольку царевна желает в польском языке упражняться. Может, знаешь кого? – спросил Иван на всякий случай. – Одарим достойно, и тебя, и девицу, и родителей ее. Не сомневайся, дело верное.
Семён Иванович прищурился и намотал ус на палец.
– Есть у меня на примете одна девица, – наконец сказал он. – Племянница моя Агафья, дочь моей сестры. Она сейчас здесь, в северной башне. Дела у шурина пока не ладятся, ну я и взял всё семейство к себе. Одному-то скучно в таком огромном доме жить.
Иван вздохнул:
– Я бы рад, Семён Иваныч, но мы именно полячку ищем.
– А я-то кто, по-твоему? – усмехнулся хозяин.
Иван посмотрел на бигос… На пончики с розовым повидлом… На польские обои на стенах… И его наконец осенило. Он с размаху хлопнул себя по лбу:
– Вот лапоть! Забыл! Ты ж у нас Заборовский! А я-то всё привык – «Семён Иваныч», да «Семён Иваныч» …
– Из старинного рода Заборовских мы, – похвастался окольничий. – У нас и выписка из «Орбиса Полонуса» имеется, гербовника польского. А отец Агафьи из славного рода Грушецких. Ее настоящее имя – Агата. Агафья – на русский манер.
Пока прислуга бегала за племянницей, Семён Иванович нахваливал Агафью:
– По-русски читает и пишет, по-польски бегло говорит, латинские книги наизусть знает, французский язык понимает! А ты бы послушал, как она на клавесине бренчит! Светлая царевна Софья будет довольна. С нашей Агафьей ей будет о чём поговорить, не то, что со всеми этими мамками да няньками…
Распахнулись двери – и вошла она.
Да-да, та самая голубоглазая боярышня, которую они с царём видели в толпе на Вербное воскресенье. И вблизи она была еще красивее. Взгляд у Агафьи был прямой и смелый. Девушка держалась приветливо, спокойно – и с врожденным царским достоинством.
Это была победа.
Это был тот самый святой Грааль.
Иван наклонился к старому другу и зашептал:
– Слушай, Семён Иваныч, про царевну Софью я всё наплёл. Тут вот какое дело…
Спустя несколько часов двое всадников в белых плащах с капюшонами, скрывавшими их лица, остановились на пыльной дороге возле причудливого дома Семёна Ивановича. Из верхнего окна северной башни на мгновение выглянула златовласая принцесса, махнула рукой всадникам и тут же снова скрылась за бархатной шторой.
– Это она, – восхищенно воскликнул первый всадник. – Моя принцесса в башне! Как в той книге, Иван, помнишь?
Иван кивнул. Они с царём понимали друг друга с полуслова. Ведь Фёдор тоже обожал красивые рыцарские романы.
Царевна Софья и наставник Полоцкий
Царевна Софья Алексеевна (регент при младших братьях Иване и Петре: 1682–1689)
Софья Алексеевна – поистине выдающаяся особа, успешно руководившая большим государством целых семь лет. В те времена царевны почти ничем не отличались от монахинь. Никаких перспектив – ни в личной жизни, ни в общественной. Вокруг царских дочерей создавалась атмосфера таинственности и святости. Софья – единственная из кремлевских девочек – получила наилучшее образование, доступное в ту эпоху. Ее наставником был талантливый поэт и богослов Симеон Полоцкий, которого называют представителем европейского барокко. Учитель занимался науками с сыновьями Алексея Михайловича, но взял в класс и 10-летнюю царевну, оценив ее способности.
Симеон был почти уверен, что царь согласится на его предложение, но все же… Все же Алексей Михайлович был непредсказуем. Как-то раз государь вспылил из-за мухи, угодившей в его чернильницу и испортившей письмо боярину Матвееву, в котором царь просил главу Посольского приказа достать ему датский телескоп. Алексей Михайлович накричал и на муху, и на изляпанную бумагу, и на старца Симеона, скромно стоявшего в сторонке; бросил чернильницей в витражное окно, едва не разбив бесценные цветные стекла, туда же швырнул перо с мухой на кончике. Потом государь, как всегда, многословно перед всеми извинялся – и перед Симеоном, и перед «божьим созданием» – пострадавшей мухой. К вечеру в знак примирения прислал монаху с царского стола леденцов и конфектов два блюда по полуфунту, да ягод винных и фиников по фунту на блюде. Симеон в ответ преподнес Алексею Михайловичу очаровательные стихи «От избытка сердца уста глаголят», оформленные в форме сердца и посвященные рождению царевича Фёдора. Происшествие с мухой было забыто навсегда.
Но после сегодняшней беседы Симеон сам мог оказаться на месте несчастной мухи. Он хотел просить о небывалом, невозможном, не виданном на Руси – и Алексей Михайлович, несмотря на всю широту своих взглядов, мог взорваться.
В царских палатах было темно и тихо. Мелькали озабоченные тени слуг, по углам негромко переговаривались доверенные бояре, на Симеона внимания никто не обращал – все знали, что вход к царю ему позволен в любое время.
Монах нерешительно постучался в приоткрытую невысокую дверь, покрытую чудной резьбой с заморскими единорогами, и услышал слабый голос: «Ну что там опять? И покоя-то мне нет ни ночью, ни днём…»
– Ваше величество, – робко проговорил Симеон, заглядывая в опочивальню, – я новые вирши принёс… Но вижу, нездоровится вам…
– Заходи, почтенный старец, – вяло обрадовался Алексей Михайлович. – Виршами меня излечишь.
Государь уютно устроился на высокой, богато изукрашенной кровати с балдахином. Кровать была короткой – доктора рекомендовали спать полусидя, чтобы во время сна кровь к голове не приливала. Белели в полумраке пышные подушки, подрагивали огоньки свечей в красном углу, заставленном иконами.
Возле кровати деловито раскладывал инструменты царский лейб-медик, англичанин Сэмюэль Коллинз. Монах отвесил эскулапу уважительный полупоклон и обратился к царю-батюшке на западный манер:
– Ваше величество, дозвольте зачитать новейшее сочинение – оду царевне Софии.
– Позволяю, позволяю, сказал же, – добродушно ответствовал Алексей Михайлович и тут же повернул бледное лицо к врачу: – Ну скорее, Сэм, сейчас голова моя бедная лопнет!
– Да, сир, – кивнул Коллинз и сделал аккуратный надрез на сгибе локтя государя.
Царская кровь – не голубая, алая, как московский закат, – хлынула в золотой сосуд, умело подставленный Коллинзом.
Алексей Михайлович утомленно прикрыл глаза другой рукой и потребовал:
– Читай, старец!
Симеон встал в позу декламатора – как он когда-то учил своих воспитанников в Полоцкой братской школе, – и размеренным голосом начал:
– О благороднейшая царевна Софиа, // Ищеши премудрости выну небесные…
Монах читал свои стихи, а сам краем глаза следил за государем.
Кровопускание и эликсир поэзии пошли царю на пользу. Пухлое лицо Алексея Михайловича разгладилось, в темных зрачках вновь разгорался интерес к жизни. За этот вечно любопытный огонек в глазах Симеон бесконечно уважал русского государя. Монах был искренен, сравнивая в хвалебных одах царя с солнцем.
Но сегодняшнее сочинение в честь царевны Софьи преследовало другую цель. Симеон дошел до самых главных строк:
– Увидевши же, яко и книга писася новая, // Яже «Венец веры» реченная, // Возжелала ту еси сама созерцати // И еще в черни бывшу прилежно читати, // И, познавши полезну в духовности быти, // Велела еси чисто ону устроити.
Алексей Михайлович вскинулся с подушек, чуть не опрокинув золотой сосуд:
– Погоди, старец! Софья читала твою новую рукопись «Венец веры»?
– Истинно так, ваше величество, – монах торжественно наклонил голову.
– Где же она ее взяла? – с недоумением спросил царь.
– У своего брата, царевича Алексея, – степенно ответствовал Симеон. – Я дал ему задание заучить из «Венца веры» пятнадцать стихов.
– И что же? – не мог поверить государь. – Девчонка смогла пробраться через эту книгу?
– Истинно так, ваше величество, – Симеон собрался с духом и перешел к делу. – Собственно, именно по этому поводу я и хотел вас просить. Дозвольте царевне учиться вместе с наследником.
– Кому позволить? Софье? – Царь изрядно растерялся. – Так она же девчонка. Ей бы в тереме сидеть да с сестрами церковные ризы расшивать, а не книги читать.
– Ваше величество, я вижу в царевне Софье большие дарования, – твердо сказал Симеон. – Она перечитала всю мою библиотеку, самовольно учит греческий, тайком выполняет все задания, которые я даю наследнику. Когда мы занимаемся с царевичем Алексеем, царевна тут как тут, прячется за расшитой завесой, думает, я ее не вижу… Ваше величество, дозвольте взять царевну на обучение. Да и царевичу Алексею сестра на занятиях поможет – вместе отрокам учиться легче.
– Но ей ведь всего десять лет, – государь все никак не мог прийти в себя. – Неужто уже и греческий осваивает?
– Истинно так, ваше величество.
– А зачем? Зачем ей вся эта наука? – Алексей Михайлович пожал пухлыми плечами. – Будущее ее нам известно. Замуж ее не выдам, мне соперники на престол не нужны. И что же? С няньками да бабками в тереме она Гомера будет обсуждать?
– Мудрая советчица никакому царю еще не помешала, – возразил Симеон со всей почтительностью. – А вашу дочь не зря зовут Софией – "мудрой".
– Но чтобы царевна училась наравне с царевичами – такого никогда не было… – сомневался Алексей Михайлович, подставляя могучую руку доктору для перевязки.
– Не было, ваше величество, – согласился Симеон. – И потому вас запомнят как царя, который делает невозможное. А я уж сложу об этом красивую оду, не беспокойтесь. Превознесу вас выше императора Константина Великого.
– Выше самого Константина? Хм… – Царь явно заинтересовался. – Коллинз, а ты что думаешь?
– В Англии юные леди получают наилучшее образование, которое могут оплатить их родители, – отозвался врач, собирая чемоданчик. – Дочери аристократов читают в оригинале Платона, на досуге увлекаются новомодным Шекспиром.
Алексей Михайлович задумчиво погладил бороду и со вздохом откинулся на подушки:
– Ладно, старец, дозволяю взять Софью на занятия. Посмотрим, что из этого всего выйдет.
Иван V и доктор Блументрост
Иван V Алексеевич (годы правления: 1682–1696)
Иван 14 лет правил совместно с Петром Великим. Ивана официально называли «старшим царем», Петра же именовали «младшим». Все документы они подписывали вместе, на торжественных церемониях тоже были вдвоем. Их даже короновали на двойном троне. Однако Иван с рождения страдал тяжелыми болезнями, поэтому не мог быть полноценным государем. Он находился под постоянным наблюдением придворных врачей, в том числе доктора Блюментроста, и все равно едва мог ходить и говорить. Тем не менее, Ивану удалось обзавестись женой – Прасковьей Салтыковой, а впоследствии и дочерьми.
Разговор предстоял тяжелый.
Доктор Блументрост в последний момент спохватился и водрузил на лысину растрепанный парик, более всего похожий на лохматую болонку. Парик был жарким и неудобным, но дарил некое ощущение официальности. Вроде как сам доктор тут и не при чем, он всего лишь исполняет роль мойры, древнегреческой богини судьбы, безжалостной Атропос, перерезающей нить жизни. Доктор тягостно вздохнул. Ему было жаль царицу Прасковью Федоровну. Бедная глупенькая девочка.
Собравшись с мыслями, доктор поплелся на женскую половину царского терема.
За расписными дверями, как всегда, творилось безумие.
Истошно орали попугаи в клетках у витражных окон. Тонко щебетали канарейки. Визжали обезьяны, подаренные царю заморскими посланниками. Но громче всех голосили богомольцы – любимчики государыни, заполонившие десятки комнат Кремля. Нищие и юродивые заунывным речитативом читали священные песнопения, стараясь перекричать друг друга.
В нос доктору ударил крепкий запах немытого тела, церковных благовоний, тропических животных и еще чего-то непередаваемо гадкого, что благородный саксонский нос Блументроста был не в силах распознать – даже после двадцати двух лет жизни в Москве.
К доктору навстречу бросились многочисленные мамки и няньки, окружили его пестрой стайкой и повели к царице. Процессия продвигалась медленно – мешали шустрые богомольцы, так и норовившие выпросить милостыню у богатого вельможи, а также немыслимое количество лишней мебели, хаотично расставленной в самых неожиданных местах. Полутемные, пыльные палаты все были занавешены вышитыми тряпками и заставлены ненужными безделушками. Блументрост закашлялся.
– Духота у вас, как в пещере, – раздраженно сказал он ближайшей боярыне. – Откройте окна, дамы! Июнь на дворе. Сотню раз вам говорил, что надо проветривать помещения. Майн Готт, вы себя уморите в один непрекрасный день!
Боярыня испуганно перекрестилась и приказала кому-то открыть задвижки на волоковых оконцах – небольших прорезях в стене, сквозь которые дурные запахи потихоньку вытягивались на улицу. Стало чуть полегче, хотя для полного очищения воздуха следовало убрать стену целиком – вместе с попугаями и нищими.
Прасковью Федоровну доктор застал за всегдашним занятием. Царица неторопливо вышивала серебром по бархату и слушала бормотание сказительницы – мрачной старухи, одетой во все черное. Сама Прасковья Федоровна была наряжена в роскошнейший золотой шушун – тяжелый расклешенный сарафан с откидными рукавами. На соболиный воротник ниспадали толстые темные косы. «Мех – в такую жару, – ужаснулся доктор. – Надо с этим разобраться, перегрев для нее опасен… Но теперь это уже неважно».
Сказочница при виде гостя примолкла, устремив подозрительный взор на его всклокоченный парик. Молодая царица подняла на доктора светлые и круглые, как у рыбки, глаза и отложила вышивание в сторону. На полном лице расцвела приветливая улыбка. Фарфоровая кожа отливала жемчугом. Прасковья Федоровна была миловидной, добродушной молодой женщиной, но этим ее достоинства и ограничивались.
– Ваше величество, – доктор вежливо поклонился, – позвольте выразить вам свое восхищение – вы прекрасны, как богиня утренней зари.
Прасковья Федоровна оживилась и кокетливо откинула косу за спину:
– С чем пожаловали, Лаврентий Алферович? Снова лечить меня будете?
Блументрост откашлялся.
– Наши процедуры, Прасковья Федоровна, подошли к концу.
– Так значит, я здорова? – обрадовалась царица. – Значит, теперь я смогу подарить государю Иоанну Алексеевичу наследника долгожданного?
Заохали мамки с няньками, возрадовались изо всех сил, закружились по комнате яркими вихрями, сметая пышными сарафанами все на своем пути. Даже мрачная сказочница просветлела, давай бить благодарственные поклоны иконам в красном углу. Всеобщее ликование, как пожар, охватывало одну комнату за другой, терем закипал весельем, как большой самовар.
