Веревочная баллада
Мария Юрьевна Гурова
Мастер Барте, кукольник и директор легендарного цирка чудес, один воспитывает сына. Маленький Оливье живет в отцовском фургоне, в вечных гастролях и не избалован родительским вниманием. Но все меняется, когда в Оливье просыпается наследный дар. Он умеет оживлять кукол, и талант еще в юношестве приносит ему грандиозную славу. В стране бушует революция, а на границах враги терзают измученную армию Эскалота. И каждый хочет использовать гениев для своих целей…"Веревочная песня" –это история о родителях рыцаря Тристана из цикла о Спящем короле.
Мария Гурова
Веревочная баллада
Пролог
В тесном шапито было душно. Жар от нагревшейся ткани шатра опускался на столпотворение публики, отчего зрители потели, суетились и только больше согревали воздух вокруг себя. Над их головами роились мухи, которых многие уже отчаялись отгонять. То и дело в первый ряд прорывались дети, расталкивая ноги и юбки взрослых, хотя пару ребят усадили на плечи родители, стоящие у стен шатра. Пахло дурно, но жители маленького городка, в большинстве своем, – работяги, и потому только один мужчина в твидовом пальто и начищенных ботинках прижимал белый носовой платок к лицу. Он недовольно оглядывал собравшуюся толпу, но представления ожидал с явным интересом.
«Цирк мастера Барте» – диковинное и редкое шоу, которому не требовалось зазывал и афиш. Хватало слухов о том, что вереница пестрых фургонов едет в город, как люди откладывали все дела, чтобы посетить представление, каждое из которых начиналось с кукольного спектакля. Объявлял своих артистов – и живых гениев, и смастеренных им вручную персонажей – директор цирка Бартеломью Трувер, известный в народе, как мастер Барте. Вот и сейчас первый акт отгремел, а кукольный поклон утонул в овациях. И не успели зрители вдоволь обласкать труппу искренними восторгами, как маленькая сцена была разобрана, а на арене появился прославленный оракул Мэб Ле Гри. Софиты притихли, а одинокая лампа, разукрашенная так, чтобы проецировать россыпь звезд на выступающего и кулисы, сделала свое дело. Шапито погрузилось в таинственный мрак и множество бликов бегало зайчиками по лицу оракула, когда ассистент проворачивал механизм. Зал замер в предвкушении, зажатые в жарком шатре люди, даже вдыхали тише. И только барабанщик трещал палочкой по краю латунной тарелки, и в самые ответственные моменты, когда Мэб Ле Гри произносил свое предсказание, отвешивал глухой и протяжный удар в титанический барабан. Оракул был сведущ и честен, он всегда говорил правду, какой бы печальной и пугающей она не была, но сдабривал всякую тревожную новость надеждой. Всем циркачам, а ему больше прочих, выступления в нынешние дни давались сложнее. Вот и сейчас, когда он покинул завороженную его пророчествами публику, уступив место акробатке Маро, послышался свист. Издавал его вовсе не обозленный предреченными бедами и недовольный шоу зритель, а один из жандармов. Три лица в черных мундирах вошли в шапито, расчищая свистком и осторожными толчками себе путь к рампе. На арену вышел мастер Барте.
– Позвольте, господа, что случилось? Ваше дело требует такой спешки, чтобы прерывать номер моей блистательной Маро? – недовольно возмутился он.
Усатый жандарм примирительно поднял руку в белой перчатке и извинился:
– Простите, мастер, никто не хотел вас обидеть. Но я пришел заявить о тревоге. Ваш шапито стоит на окраине, и люди здесь не услышали сигнала. Я с грустью сообщаю, что сюда движутся повстанческие войска, и генерал Паветт требует немедленно эвакуировать гражданских. Мне жаль, господа, дамы, без паники! Не паникуем! Осторожно, здесь же дети! О, прошу вас, женщина… Мастер.
Он коротко приложил руку к козырьку фуражки и поспешил заняться разволнованным народом. Мастер Барте развернулся к высыпавшим из-за кулис артистам и пожал плечами. Безропотные работники сцены без его указа побрели разбирать декорации и сворачивать юбку шатра.
– Бартеломью! Барте… Трувер! – звал его кто-то из бурлящего моря людей.
Единственный солидный господин в зрительном зале протискивался к директору. Завидев его, мастер распахнул объятия, как старому другу.
– Людовик! Милый мой Людовик! Какими ветрами тебя занесло так далеко от столицы? – он жадно разглядывал знакомца, словно не видел его пару десятков лет, что, возможно, и было правдой.
– Я здесь по делам. Порох, сам понимаешь, порох, – он деловито одернул борт пальто и снова радушно посмотрел на директора.
– Ох, пороховой принц, весь в отца – весь в делах. А он как? Как здоровье его? – мастер Барте приобнял Людовика и повел его сквозь суету быстрых сборов к своему фургону.
– Почил, почил, – скорбно сообщил он.
– Прими мои соболезнования!
– Благодарю. Уже двенадцать лет как. А я вот выбрался в захолустье по работе и слышу, твой цирк едет. Думаю, дай загляну. Когда еще свидимся, коль такие времена настали…
– Ой, не говори! Погляди, кто тут у нас! – воскликнул он, когда из фургона выбежал мальчик двенадцати лет. Впрочем, Людовику, другу детства Барте, не составило труда догадаться, кем юнец приходится мастеру. – Познакомься, мой сын Оливье, который забывает мыть лицо после того, как поест варенье. Да? Оливье, мой старинный друг, Людовик.
Мальчик быстро утерся платком, отряхнул руки и звонко заявил, что ему это знакомство очень приятно.
– И мне, юноша, – честно признался Людовик, и было заметно, что он не любезничает, он действительно рад видеть семью друга. – Как с тебя рисовали, Барте. А где же мадам Трувер?
По тому, как Оливье растерялся и погрустнел, Людовик и сам понял, что спросил о мертвом человеке. Мастер Барте подтвердил его догадку. Они еще какое-то время беседовали о пролетевших декадах друг друга, и потом на месте шапито осталась только вытоптанная трава, а мимо по дороге пошла колонна солдат. Ряды дул и штыков, устремленных в грозовые тучи, плыли на восток. Людовик поведал, что в столице только и говорят, что о новых восстаниях, и опасаются революции. Мастер Барте знал, как плохо бывает с любой стороны. Он – дворянин, оставивший в молодости дом ради дела кукольника, создал цирк и жил богемной жизнью, о которой мечтал. Он был вхож и в благородные дома, и независим от любых условностей, разрешая себе все, что дозволено простому человеку – выбор, любовь и потертые, уставшие от путешествий ботинки. Обыкновенно судьба непривязанного художника была завидной и лакомой, а потому легко осуждалась высшим обществом за разнузданность, а народом – за вседозволенность. Но мастер Барте был гением, признанным, любимым. А гениям прощали все: он бы мог выступать и перед правительственными войсками, и перед повстанцами, и везде ему были бы рады. Но время шло, более того, наступало, и его тяжелый сапог вынуждал каждого выбрать сторону. Причудливый зеленый фургон – заглавный в цепи других цирковых повозок – ждал, когда пройдет королевская армия и еще не подоспеют революционные силы. Он собирался ехать дальше неторопливо и аккуратно, чтобы ни тряска, ни звон колокольчиков над кроватью, ни эхо далекой пальбы не разбудили маленького Оливье, который еще не знал, насколько неприветливым может быть мир за пределами фургона мастера Барте.
Глава
I
. Мастер Барте.
Было еще несколько городов, где отменились выступления в последний момент. Цирк возвращал деньги за билеты, и этим спасал свою репутацию. Конкуренты считали оплату за сорванные шоу не по вине циркачей невозвратной и сбегали, пока люди занимались более насущными делами, такими как спасение близких, домашнего скота и пожитков. Однако честность мастера Барте шла цирку в убыток. Но никто его за благородные поступки так и не упрекнул. Больше всех страдал бедняга Юрбен, который обожал своих подопечных животных, и вместо того, чтобы урезать их паек, досыпал недостаток в кормушки из своей тарелки, а сам жевал хлеб с подсахаренной водой. Впрочем, и темные дни заканчиваются. Люди устали от непостоянства и паники, стали меньше тревожиться и бурно реагировать на ужасы войны. Время шло в ногу с солдатами, и с годами волнения выцветали, подобно полевой форме.
Прогремевшее выступление в Сантье окупило все потери с лихвой. А публика до того соскучилась по зрелищам, подобным этому, что артисты дали еще несколько концертов днем на площади, а кукольный театр и вовсе не закрывался весь день. И все же мастер Барте, рассчитав всех и поздравив с хорошим уловом гонорара и аплодисментов, ближе к полуночи зашел в свой фургон хмурым и будто расстроенным. Оливье не решался докучать ему праздными вопросами, только помог разуться и принес масла для снятия грима. Мастер разомлел от сыновней заботы и пожаловался:
– Кукловоды халтурят. Ужасно! Так играть Солушку! Она же должна порхать – она девушка, влюбленная! А он водит ее как Марту: так бабисто, тьфу! – мастер подбоченился и изобразил разухабистую походку. – А Орсиньо? Ты это видел? Ты же смотрел. Он пылок, внезапен, размашист! То, сё, туда, сюда… Размазня! Меня аж трясет за моих малышей!.. За что им кривые руки бездарей?
Оливье суетился вокруг него: подавал поздний ужин, отряхивал сюртук прежде, чем повесить в шкаф, нес вязанные теплые носки на ночь. Он смотрел все показы и тоже остался недоволен, но стеснялся высказывать отцу свое мнение. Хотя в толпе детей, из которой он наблюдал все спектакли, вряд ли нашлись бы искушенные ценители.
– И главное, как тромбон глухому: я говорю, они кивают и тут же все по-старому… Загниваем. Какие звезды у меня были раньше… Где их сейчас взять? Сколько не отправлял разведчиков в другие театры, цирки, на ярмарки – все одно – хал-ту-ра. На тебя надежда: думаю, может, хоть ты вырастешь и удивишь всех нас.
– Я очень постараюсь, отец, – пообещал Оливье, хотя совсем не знал, с чего начать. Мастер Барте ничему его толком еще не учил, кроме ведения счетов, организации шоу и режиссуры.
– Надо будет тобой заняться, – произнес мастер Барте, словно бы прочитав его мысли. – Вот Сола, например. Давай я тебе расскажу про Солу?
Подстегнутый чаяниями мастера Оливье осмелел и предложил:
– Да сколько раз уже говорили: и про Солу, и про Орсиньо. Про всех говорили же. Расскажи не о куклах. Расскажи о людях. Ты твердишь мне: «Были звезды». Но я был мал или еще не родился, когда они блистали. Хочу узнать о них!
Его требование удивило мастера Барте, он даже остановил руку с заветренным бутербродом, ждавшим его на столе несколько часов, так он припозднился.
– А и правда, я тебе ничего не рассказывал о том, как мы наше дело зачинали, кто стоял у истоков… Как-то даже странно это, – задумчиво проговорил он.
– Ничего странного: мы с тобой спим по очереди. Я ночью, ты днем. Редкие часы, когда мы можем посидеть вдвоем, а ты не устал и не расстроен настолько, что только и можешь сотый раз заводить шарманку про свою Солу. И потом начинаешь сам храпеть в середине от скуки.
– Не попрекай меня усталостью, молодой человек! – пробурчал мастер Барте. – И не смей трогать Солу. Я сотворил ее по образу твоей матушки…
– Но она не мама, – вернул его в реальность Оливье. – Она очень красивая и талантливая кукла, которую ты обожаешь. Но она не моя мать, сколько ты не клади ее рядом со мной, чтобы я не боялся засыпать один в фургоне. Я не хочу ругаться.
Редкий вечер покоя: они оба не спят и даже никуда не едут. Утром у них запланировано прощальное шоу. Будет непривычно засыпать в статичном фургоне, обычно его знатно потряхивает на проселочной дороге. Мастер Барте услышал призыв сына и начал свой новый рассказ. Внимательный и пытливый Оливье запомнил его по-своему, иной раз упуская совсем неважные детали и превознося в кавычки искрометные цитаты. И вот, что у него получилось…
Детище молодого Бартеломью Трувера зачиналось еще в семейном гнезде: он выстругал небольшую кукольную семью и пару раз в месяц давал представление для соседей и гостей дома. Куклы обрастали гардеробом, историями, утварью, домашними животными и новыми пейзажами. Тогда целому миру стало тесно в усадьбе, и Бартеломью отправился с ними в столицу. Эскалотский институт драмы и комедии впервые запустил новаторский курс циркового дела. Площадное ремесло шло вразрез с закостенелым академизмом, но директор известного цирка, ушедший на пенсию с огромным состоянием, сколоченным под куполом шапито, настоял на своем эксперименте. Он взял Бартеломью и Ле Гри еще на первом этапе отбора. Там же эти двое познакомились с Юрбеном – талантливым юнцом, которого старый директор взял под крыло за несколько лет до ухода со сцены. Юрбен находил подход к любому животному, словно знал язык любого из них. Он договаривался даже с теми, чей буйный нрав едва не отправлял их на скотобойню. Юрбен никогда не использовал силу и насилие, в его арсенале не было ни одного кнута, ни одного анкуса, ни одного строгого ошейника. И он ненавидел других дрессировщиков за любую неоправданную боль, причиненную живым существам. Бартеломью сразу нашел в нем родственную душу: в конце концов, они оба разглядели личности в тех, кого прочие всегда считали обезличенными. А Ле Гри был особенным даже в их уникальной компании. Фактически он числился среди фокусников, но никогда не обучался никаким другим чудесам, кроме прорицаний. Ему не давались ни карты, ни черные ящики с исчезающими предметами, ни прочие иллюзии, которые пытливый ум смог бы раскусить. Но он зрел в будущее и видел его явно. А иногда, заглянув в него, делался грустным и отказывался говорить, за что получал скверные оценки. Только настоянием старого директора он не вылетел из института. Завистники подтрунивали над его неловкостью и устаревшим фасоном пальто. «Стесняться поношенных одежд и судеб – удел неотесанных мещан», – отвечал Ле Гри. Оправданная тяга ценителей всего древнего, изжитого и наследного сводилась к кастовости не только людей, но и вещей, зданий, шедевров. Главной ценностью Ле Гри была фамильная философия. Провидец щеголял ей при удобном случае: лоск его речей, блеск образования и высшее качество остроумия выделяли Ле Гри на фоне бродячих гадалок, которые едва могли собрать лоскуты слов и междометий в цельное предложение. Утонченная насмешка читалась в каждом его ответе. Ле Гри владел не единственным талантом: он находил таких же, как они втроем. Как говорил Ле Гри – фей. Он распознавал их лица, замеченные в будущем. Знал, в ком раскроется гений. Однажды он встретил красавицу Маро, которая училась в балетном классе по программе Эскалотского театра оперы и балета. Блистательная студентка, и все мастера прочили ей завидное будущее примы. Все, кроме Ле Гри. Он увидел ее насквозь – вплоть до самой смерти – и до нее же влюбился. В одно мгновение он полюбил пару еще не прожитых декад в маленьком синем фургоне, где по соседству с его фиолетовыми мантиями висели ее воздушные, расшитые жемчугом, стеклярусом и перьями платья. Мэб Ле Гри проплакал всю ночь, а наутро все рассказал Маро. Удивительно, что он нашел слова, убедившие ее прожить такую короткую яркую жизнь, о которой она не пожалела, даже когда мучилась последние сутки со сломанным позвоночником. Он дал ей роковое прозвище Хрустальная Маро: поклонники думали, в честь того, что акробатка была чистая и изящная в своей воздушной стихии, и только Ле Гри знал, что однажды она действительно разобьется. Такова была особенность провидца: он мог делать сиюминутные предсказания непринужденно – сегодня упадет ваза, стоящая на самой верхней полки кабинета декораторов, начнется ничем не предвещенный дождь, факир поругается со своей подружкой из-за неубранных вещей и завалится к ним в комнату жаловаться. Однако пророчества о великих людях и событиях приходили к нему, самостоятельно и непрошено, и уходили, бросая наедине с пугающими историями, которые не всегда можно было рассказывать. Но Маро все равно: она порхала по сцене, вовсе ее не касаясь, и когда она поверила Ле Гри, ответив на его чувства, то расцвела и возвысилась – над ужасающим обещанием смерти, над тщеславием примы столичного театра, над куполом цирка мастера Барте. Хрустальная Маро умела летать. Деревенские зеваки могли в этом поклясться, а заумные скептики разводили руками и говорили, что инженерный секрет ее номеров воистину уникален. Не было ни тайных подвесов, ни скрытых тросов – Маро летала. Провидец всегда отличал фей, утверждал, что сам пришел из далекого замка, в котором живут феи, изгнанные из мира. Пирра они встретили на одной из первых ярмарок, где поначалу выступал их немногочисленный цирк. Он был высок – выше любого из мужчин, не широк, но крепок и атлетически сложен. Носил плохо покроенную и заплатанную одежду: было видно, что растет парень быстрее, чем зарабатывает деньги на новые штаны и рубахи. Пирр был неестественно силен – мог поднять телегу и пронести вдоль деревни играючи. К нему не раз наведывались распорядители боев, так хотели заманить его на ринг. Но вопреки своему могуществу Пирр совсем не хотел бить людей почем зря. Так и говорил: «Что я, изверг, что ли?». Он многое знал о боли: взрослый парень, а продолжал расти в высоту. В конце концов, его спина болела почти всегда, кости ныли, мышцы постоянно тянуло и сводило судорогами. Вопреки боли, это был самый веселый и добродушный человек в их пестрой компании. Его сверхъестественное тело требовало особых зелий, изготовленных феями. Ле Гри увидел это, сделал, что положено, и после иногда добывал для него необходимые снадобья. Пирр уехал с цирком. Их пятерка была несокрушима. Безусловно, в коллектив приходили другие артисты, работники сцены, талантливые и не ограненные, но костяк сотворил невозможное. Цирк прогремел на весь Эскалот. Он рос вдоль дорог: к веренице из пяти фургонов добавлялись новые обозы – с декорациями, выступающими, костюмами и реквизитом. Спустя шесть лет цирк мастера Барте превратился в передвижной город, ставший культурным центром места, в которое бы ни прибывал.
А потом пришла она – трогательная леди Солей – ясное солнце, осветившее дни Бартеломью Трувера. Несмотря на свое благородное происхождение, девушка поддерживала Барте и его непризнанное высоким искусство. Она легко оставила девический комфорт, чтобы попасть в не статичный мир Барте. Они поженились, спустя неделю знакомства. Ее восхищенный взгляд провожал его на арену цирка, а по вечерам она встречала Барте, как героя, победившего пустоту и скуку. Любовь была единственным талантом Солей. Зато ее недостатки – болезненность и плохой иммунитет – мешали ей сопровождать цирк. Она много хворала и доставляла хлопоты, задерживая гастроли. Когда Бартеломью смирился с этой мыслью, он отвез Солей в родовую усадьбу, где прекрасному, тепличному цветку было самое место. И за это она стала любить его еще больше. Удивительная была женщина. Цирк гастролировал часто, Барте все реже возвращался домой, а Солей чахла в одиночестве. И тогда-то все разрешилось самым естественным образом. На свет появился их первенец – Оливье Трувер. Жизнь Солей обрела смысл. Она опекала ребенка, как голубка птенца, три недолгих года, а потом она вновь заболела. Барте подоспел только к не притоптанной дождями могиле. А малыш плакал, требовал, чтобы его отвели к маме, и совсем не спал по ночам. Бартеломью не смог оставить его на нянечек и забрал с собой. И спустя время Оливье научился засыпать вечером и спать всю ночь.
На наследственности и заботе о сытости и безопасности малыша Оли отеческое творчество Барте закончилось. Он мог самозабвенно формировать новую личность для марионетки, но категорически боялся придумывать судьбу Оливье. Мастер Барте опасливо бросал вслух свое желание о том, чтобы сын продолжил его дело, и на этом осекался. Он совсем не хотел равнять своего живого, любопытного, резвого ребенка со своими исключительными, но все же куклами. Барте нанял для Оли двух учителей, которые путешествовали с цирком и занимались образованием мальчика. Во время их сезонного отпуска наступали каникулы. Распорядок прижился, и исправно работающий механизм не отвлекал мастера Барте.
Наконец, они вдвоем не спали в своем зеленом фургоне, и отец впервые учил сына водить кукол.
– Запоминай, Оли, тембры и интонации, пластика и жесты никогда не будут искренними, если ты не будешь знать лично каждую куклу, которую ведешь. А для этого надо хорошо знать людей, самых разных. Наблюдай, Оли, учись у реальности. И тогда твои персонажи будут откликаться в людских сердцах. Ты не можешь стать просто актером: ты должен быть поэтом, костюмером, режиссером, хореографом, критиком! Ты должен так искренне желать оживить их, – мастер Барте закрыл глаза, сжал сотрясаемые ладони в кулаки и крепко прижал к груди. – Так хотеть этого, чтобы тебе пришлось поверить в это на время выступления. Помнишь, я всегда вожу тебя посмотреть на кукольные театры конкурентов, когда представляется возможность? Так. Что делают их персонажи? Что они делают друг с другом?
Оли задумался. Он видел много выступлений, удачных и не очень, но отец желал, чтобы мальчик нашел в них общую черту. Ошибку, которую мастер Барте никогда не допускал сам.
– Они всегда дерутся, – задумчиво произнес Оли, отчего мастер взглянул на него с надеждой и умилением. – Они всегда сводят сценарий к тому, что задира бьет другого персонажа.
– Зачем они это делают?
– Потому что задире нравится обижать слабых…
– Не куклы, – прервал мастер. – Люди. Зачем они бьют одними куклами других?
Оливье нутром чувствовал, что это один из самых важных вопросов, которые когда-либо задавал ему отец. И он ответил:
– Потому что всем кажется это смешным. Толпа любит смотреть на бои, неважно, кукол, мужчин, собак или петухов.
– Верно, верно, мой мальчик, – мастер Барте одобрительно гладил его по плечам и голове. – Но скажи, делают ли так наши куклы?
– Нет.
– Но мы собираем аншлаги и срываем овации?
– Да.
– Почему?
– Мы нашли что-то лучше боли и избиения?
– Верно, верно, Оли, мы нашли, – ликовал растроганный мастер Барте. – Что же это?
– Мне сложно выделить что-то одно… – неуверенно начал Оливье, но судя по тому, как отец кивал, его мысли были на верном пути. – Любовь, красоту. Может, правду. Ты иногда добавляешь шутки, высмеивающие этого мерзавца Мытаря и того коммерсанта, и даже политиков. Я не дурак, я все понимаю, да и зритель понимает. Поэтому пусть будет любовь, красота и правда, – твердо заявил Оливье, а потом протянул. – Наверно, все то, за что можно было бы бить одними куклами других, но ты делаешь так, что не приходится.
Мастер Барте рухнул на кушетку. Его глаза слезились, а рука прикрывала рот. Он кивал и смотрел на свое маленькое гениальное творение. Оли даже немного смутился его хвалебного взгляда. Мастер Барте так ждал, что близкие его поймут, как однажды понял Ле Гри.
– Запомни, Оли, для того, чтобы драться, хорошему человеку нужна смелость, а плохому – повод. Если однажды ты не найдешь, куда увести сюжет, кроме как в битву, то пусть сражаются. Пусть куклы дерутся. Но если ты смог сделать их по-настоящему красивыми, любимыми и честными, зрители никогда от них не отвернутся.
Оливье показалось, что мастер Барте шмыгнул носом. Он начал перекладывать пледы и недошитые фрагменты костюмов, расчищая кушетку перед сном. Обыкновенно она была похожа на воронье гнездо: горы тряпок, деревяшек и блестяшек. Оливье раньше не напрашивался, но сейчас было самое подходящее время.
– Отец, можно мне взять марионетку?
Мастер Барте даже не поднял на него взора, только помахал в сторону полок.
– Да-да, возьми Солу, поиграй.
– Я не хочу играть. Я хочу попробовать водить, – сказал он, отчего мастер все же уставился на мальчика. – И не Солу.
– Так это… Ну. Возьми Орсиньо, – предложил растерянный мастер Барте. Он совсем не ожидал, что Оли захочет так скоро приступить к практике. – Хотя нет, его не бери, рано тебе еще. Возьми этого…
– Я хочу взять Живаго, – попросил Оливье.
Мастер Барте вновь удивился. Впечатленный вкусом сына, он поджал губы и кивнул.
– Пусть будет Живаго, – протянул он руку в пригласительном жесте.
– Спасибо, – просиял Оли и резво вскарабкался по сундукам и коробкам, чтобы достать почтенного драматурга с антресоли.
Он еще раз поблагодарил отца и выскочил, счастливый, на улицу. Вслед ему донеслось: «Только не уноси его далеко. Старику четверть века!». За спиной скрипнула створка двери.
Оли побежал к обозу с разобранной сценой, по дороге он прихватил старый светильник в виде причудливого домика и поджог фитиль внутри с помощью соломинки и уличного факела. Россыпь лучей, пробивающихся сквозь намеренно дырявую крышу, добавила ему веснушек на лице, и без того щедро ими усыпанному. Он с грохотом опустил фонарь на сложенные доски для помоста, чинно усадил Живаго рядом и сам уперся руками, вплотную приблизив лицо к длинному и острому носу марионетки. Оливье думал. Его мысли почти скрипели в нем, как опоры над их головами.
– Так-так, мастер Живаго, давайте вспомним вашу историю, – обратился он к кукле. – Один из первых проектов моего отца, без причины заброшенный. Поэт, драматург, ученый. Прекрасно, почему отец в тебе разочаровался? «Смотри на людей». С кого он тебя писал? Неужели с себя?
Мастер Живаго ни в чем не признавался, только его черные кудри, выбившиеся из-под магистерского бонета, развевались на ночном ветру.
– Будто у тебя есть все хорошее, но нет ничего плохого, – рассуждал Оливье. – Будто ты никогда не совершал ошибок.
Если Живаго случалось выходить на сцену, то только как наблюдателю и рассказчику – он читал тексты прологов и эпилогов и изредка песни хора. Неужели мастер Барте доверил кукле лишь авторскую прямую речь, но не расщедрился на собственные амбиции и мечты, заключенные в пределы многомерного ящика кукольной сцены.
– Я всегда думал, что под твоей мантией горб. Ты натрудил его многолетней книжной работой. Однажды я спросил папу, и он сказал, что не задумывал никакого горба. Скорее всего, это складки одежды, созданной без хороших лекал – откуда бы их было взять мастеру в начале пути? Это скучно. Пусть у тебя там будут крылья. Ты вынужден прятать их ото всех, потому что в университете сначала не поверят, а после измучают тебя. Ты больше не будешь ученым, а будешь подопытным, – Оливье гладил двумя пальцами выступ под холкой Живаго. В небе прогремело. – Поэтому у тебя есть секрет. И не один. Еще ты влюблен в актрису, но скрываешь и это. А чтобы чаще с ней видеться, ты пишешь новые пьесы. Ты первым и последним уходишь со сцены, сидишь на самом верху шкафа, наблюдая за миром. Ты рассказываешь десятки чужих историй и никогда не делишься своей.
