Библиотека Постлвейтов, как и сам особняк, производила неизгладимое впечатление: блаженная тишина, мягкий полуденный свет. Здесь Софи обнаружила учебник латыни, наверняка сохранившийся со времен учебы Постлвейта в Итоне. Восьмилетняя Софи уже хорошо владела французским, испанским и итальянским, хотя с латынью, от которой произошли эти языки, была незнакома. Учебник ее сразу заинтересовал, и она зачиталась в укромном уголке.
Увлекшись новым занятием вдали от остальных, она не заметила, что ее хватились, не представляла, какой поднялся переполох, когда наконец стало ясно, что восьмилетняя девочка пропала, а когда первые поиски ничего не дали, возникло зловещее опасение, что она могла упасть в какой-нибудь пруд в усадьбе и утонуть.
О происходящем Софи догадалась только через час, когда сбившаяся с ног миссис Постлвейт обнаружила ее в библиотеке и в ярости от пережитого потрясения рывком подняла на ноги и выхватила из рук учебник.
– Да что с тобой такое? – потребовала она объяснений, багровея лицом, резко выделяющимся на фоне модной прически, ничуть не пострадавшей при поисках.
– Ничего, – растерялась Софи, не понимая, в чем дело.
– Ты зачем сбежала?
– Голова заболела от шума, – вежливо объяснила Софи.
– Ты испортила Элоизе праздник, – зашипела женщина. – Все пропало.
– Не понимаю.
– Тебя все обыскались. Думали, утонула.
Софи покачала головой.
– Я умею плавать, – попыталась она успокоить хозяйку. – Мама нас с братом одних не отпускала, пока мы не научились.
– Лучше бы объяснила, что воровать нехорошо. То есть брать чужое без спросу, – с отвращением поджала губы женщина.
– Я не воровала, – возразила Софи. – Просто читала. А потом поставила бы на место.
– Ах ты врунья, – взглянув на учебник латыни, фыркнула миссис Постлвейт. – Ты же такое читать не умеешь.
– Умею.
От такого оскорбления, впервые услышанного из уст взрослого, у Софи защемило в груди.
– Это же просто латынь, – пыталась объяснить она. – Сначала основы грамматики в таблицах, потом построение предложений. Не так уж и трудно. Хотите покажу?
– Я не нуждаюсь в твоих объяснениях. Я и так свое место знаю. Вот и ты свое знай.
Миссис Постлвейт пристально уставилась на Софи, но та не опустила глаз.
– Ну и странное создание, – холодно и твердо, как бриллианты, висевшие у нее на шее, заявила женщина. – Никто на тебя не позарится. Что-то с тобой не так.
После того разговора прошло тринадцать лет, но в память он врезался навсегда.
– По-твоему, я ненормальная? – спросила Софи, глядя в потолок.
Петр заворочался у нее под боком, оторвал взлохмаченную темноволосую голову от подушки и, подперев щеку рукой, воззрился на супругу озорными, цвета Балтийского моря, глазами.
– Это что, вопрос на засыпку? Экзамен для новоиспеченных мужей?
– Тоже мне, остряк нашелся.
– Сама начала приставать с такими вопросами, – он протянул руку и погладил ее по голому плечу. – Жалеешь, что ли?
– Жалею, что мы столько тянули.
– Ты прямо мысли читаешь, – улыбаясь согласился Петр Ковальский. – Знал бы, что согласишься, сразу бы предложение сделал, в тот же день, когда ты меня своим великом переехала.
– Не было такого. Я же успела свернуть, так что в основном дереву досталось.
– Нет, ты меня нарочно сбила. Просто не утерпела, – поддразнил он.
– Да я на работу опаздывала. И, чтоб ты знал, изо всех сил старалась в тебя не влюбиться.
– Гм, – Петр наклонился и поцеловал с такой страстью, что у нее замерло сердце. – Куда уж тебе со мной тягаться.
Софи смогла только кивнуть – он был прав. Когда по рассеянности из-за спешки она сбила его с ног, на любимом была зеленовато-коричневая форма польского офицера кавалериста, и он не вскипел и не осыпал ее проклятиями. Напротив, осторожно помог подняться на ноги. Чулки были испорчены безвозвратно, саднила поцарапанная коленка, из разбитой губы шла кровь.
Он ловко поставил велосипед на колеса и с обеспокоенным видом обернулся.
Пораженная его добротой и невероятно яркими голубыми глазами, она, как последняя дурочка, начала лепетать какие-то извинения, мямлить про посольство, куда ей нужно поскорее вернуться. А он просто смочил из фляжки носовой платок и с такой нежностью вытер кровь с ее губы, что она чуть не разрыдалась, вскарабкалась на велосипед и что есть мочи пустилась наутек. И, лишь добравшись до посольства, обнаружила в руке его скомканный окровавленный платок.
Сгорая со стыда, она заперлась в уборной и кое-как привела себя в порядок. Здравый смысл подсказывал, что новая встреча с тем любезным голубоглазым офицером ей не светит, но при этой мысли вместо облегчения ее охватила глубокая тоска.
– Почему ты тогда пришел? – вдруг вырвалось у нее. – В посольство?
– Потому что удивительная прекрасная блондинка, что рассыпалась в извинениях как минимум на четырех языках, украла мой последний платок, и я решил его вернуть.
– И явился с цветами.
– Потому что сердце она тоже украла. Хоть мне и не удалось его вернуть, я об этом не жалею. Оно твое навсегда, moja kochana[2 - Moja kochana (польск.) – моя любимая.].
Софи взглянула на свадебное кольцо на пальце. В косых лучах солнца, начинающего садиться над крышами и шпилями, рубин и крошечные жемчужины переливались яркими искорками.
– Знаешь, Петр Ковальский, ты просто неисправимый романтик.
– Каюсь, – сверкнул он лукавой ухмылкой. – За это ты меня и любишь.
– Я тебя люблю за доброту, храбрость и порядочность. А еще за терпение, нежность и ум.
– А как же красота?
– Ты самый красивый мужчина на свете, – улыбнулась Софи.
– Само собой. Ну давай, продолжай. А еще за что любишь?
– Ты просто напрашиваешься на комплименты.
– Да, а потом твоя очередь. Обещаю, в долгу не останусь.
Софи рассмеялась и добавила уже серьезно:
– Помнишь, как я рассказала, что хочу стать профессором языкознания в Оксфорде, а ты только спросил, почему до сих пор не подала документы? И где мы будем жить. За это и люблю.
– Совершенно естественные вопросы.
Софи потеребила край простыни.
– Большинство мужчин этого бы не поняли.
– Я не большинство, – он поймал ее за руку. – И вообще, с чего вдруг такие мысли?
– Детские комплексы, – пробормотала Софи. – Извини. Неподходящая тема да и романтики никакой в брачную ночь.
Петр уселся на протестующе скрипнувшей кровати и приобнял Софи за талию, притянув к себе.
– Если кому взбредет в голову погасить то пламя, что бушует у тебя в сердце, его даже за человека считать нельзя. Можешь мечтать о чем угодно, я тебя всегда поддержу.
– Сейчас я самая счастливая на свете, – любуясь им, прошептала она.
– Осторожно, – заметил он, и у него в глазах заплясали озорные искорки. – А то еще в безнадежные романтики запишут.
– Между прочим, у нас в семье ни безнадежных, ни еще каких женщин-романтиков отродясь не водилось, – фыркнула она. – Это больше по мужской части.
– Скорей бы с ними познакомиться.
– Успеешь еще.
– А они злиться не будут? За то, что я на их дочери женился, даже не сватаясь?
Софи прикусила губу. Сколько она себя помнила, замужество всегда шло вразрез с ее мечтами и желаниями, противоречило идеям свободы и независимости. Ее неприятие брака только усиливалось всякий раз, когда очередная настырная матрона совала нос в чужие дела со своими нотациями, мол, давно пора бросать эту бесполезную учебу и заняться настоящим делом – подыскать приличную партию и остепениться.
Тысячу раз она клялась родным, что никогда не влюбится. Никогда не выйдет замуж. Потом тысячу раз садилась за письменный стол, чтобы сознаться во лжи. И каждый раз не находила слов. Ничего, завтра она все исправит, вот только доберется до Варшавы.
– Ты их покоришь, – уверила она.
Иначе и быть не может.
– Жаль, что моих родителей уже нет в живых, а то бы я тебя с ними познакомил, – сказал он, водя пальцем по ее плечу. – Хотя они были бы в ужасе, что мы не устроили пышное венчание в церкви с цветами, оркестром и толпой гостей. И не провели медовый месяц в Вене или Париже, нежась на шелковых простынях.
– Ну и сложности… – Софи взяла его за руку, сплетаясь пальцами. – Непростая штука эта жизнь.
– Я даже порядочного фотографа не нашел.
– Я как-то не собиралась замуж за порядочного фотографа.
– Очень смешно.
– Я тебя люблю, – просто сказала она, не в силах выразить словами шквал переполнявших чувств.
Он пронзил ее решительным взглядом и ответил без тени усмешки:
– Я тоже тебя люблю.
– Жалко, что тебе так мало отпуска дали и уже завтра нужно возвращаться в часть. Не хочется снова тебя терять…
– У меня этот отпуск лучший в жизни, – перебил он. – И никуда я не денусь. Мы с тобой навеки повязаны. У тебя моя фамилия. Ты носишь кольцо моей бабушки. Я твой, окончательно и бесповоротно.
Софи зажмурилась и прислушалась к ровному биению его сердца.
– А насчет твоего вопроса… – немного погодя добавил он. – Да, ты и впрямь необыкновенная.
Он нащупал губами ямочку у нее за ухом.
– Необыкновенно умная, необыкновенно красивая. – Его рука скользнула под простыней к ее бедру. – А самое главное, – шепнул он, – невероятно соблазнительная.
Софи открыла глаза.
– Объясни.
И он объяснил без слов.
* * *
Софи не поняла, отчего проснулась.
Она лежала в постели, внимательно прислушиваясь, но, кроме ровного дыхания Петра, ничто не нарушало тишину. Супруг оказался неистощим на выдумки, как не упустить ни единой минуты из тех немногих, что оставались до возвращения на службу, но и она ему не уступала. Так что заснули они перед самым рассветом, совершенно выбившись из сил.
Она осторожно выскользнула из постели и, стараясь не шуметь, открыла чемоданчик, выбирая на ощупь платье.
– Ты что, уже меня бросаешь? – раздался во тьме сонный голос Петра.
– Хочу встретить рассвет, – ответила она, натягивая через голову простенькое платьице. – Ты спи, спи.
– Еще чего. Это первый рассвет первого дня нашей совместной жизни. Я с тобой.
Скрипнула кровать, и зажегся свет.
Софи застегнула воротничок платья и надела туфли. Через мгновение к ней присоединился Петр, и они вышли во двор старинного каменного здания. Свернув с пустынной улицы, что вела к центру городка, они обогнули гостиницу и оказались на заросшем травой пустыре. Судя по развалинам какого-то длинного заброшенного строения, видневшимся с южной стороны, когда-то, в стародавние времена, здесь мог быть каретный двор.
На горизонте занимался рассвет, иссиня-багровый покров ночи мало-помалу уступал робкому золотистому зареву. Легкий ветерок холодил кожу, напоминая о подкрадывающейся осени. Софи схватила Петра за руку и потащила по торной тропе, ведущей через двор к воротам на пастбище, сбивая с травы носками туфелек капли утренней росы.
Добравшись до ворот, она повисла на ограде, не обращая внимания на давящую под мышками грубо отесанную перекладину, ведь в загоне паслась пестрая кобыла с жеребенком, оба словно призраки в сумерках.
Окутанные легкой дымкой, стелющейся по траве под светлеющим небом, лошади словно позировали для пасторальной открытки, какими торговали на варшавских улицах.
Она вздохнула, очарованная красотой пейзажа, стараясь навсегда запечатлеть этот момент в памяти.
– Какая красота! – ахнула она.
