– Что ж, у нас опять будут проблемы.
– Ты же была в университете в 1938 году, во время погромов?
Она кивнула.
– Это всё было ужасно, конечно, но меня не трогали. У меня хорошая румынская фамилия.
Вспомнив, что злится на Гая, Софи резко повернулась и вышла, не произнеся более ни слова. Видимо, ее не очень впечатлило появление гвардистов, но Гай, вернувшись за стол, некоторое время просто сидел, чувствуя себя потерянным. Он понимал, что над ними сгущаются тучи.
Когда они обсуждали организацию летней школы, Гай сказал Инчкейпу:
– Есть только одна сложность. У нас будет много еврейских студентов. Они могут оказаться в опасном положении из-за растущего антисемитизма.
Инчкейп фыркнул:
– В Румынии всегда рос антисемитизм. А евреи здесь только богатеют.
Гай понимал, что не сможет продолжать спор, не выдав своих собственных страхов. Инчкейп, возглавив английскую кафедру, желал открыть летнюю школу. Ему надо было чем-то оправдать свое присутствие. Кроме того, он вечно соперничал с Миссией. Когда речь заходила о британском посланнике, Инчкейп говорил: «Если этот старик не боится здесь оставаться, так чего же бояться мне?» Если кто-то указывал на то, что посланник, в отличие от Инчкейпа и его подчиненных, находится под дипломатической защитой, Инчкейп отвечал, что, пока в стране есть Британская миссия, все они защищены.
Гай знал, что нравится Инчкейпу, а потому ему нравился Инчкейп. Кроме того, Инчкейп вызывал у него восхищение. Гай не особенно верил в собственную храбрость, поэтому его привлекали смелые люди вроде Инчкейпа и Гарриет. Однако порой ему бывало их жаль. В Инчкейпе он видел одинокого холостяка, у которого не было в жизни ничего, кроме власти. Если летняя школа радовала Инчкейпа, Гай был готов его поддерживать.
Гарриет же ему хотелось защитить от недоверия к миру, причиной которого было лишенное любви детство. «Прикрой ее от ужаса в душе»[23 - Шекспир. Гамлет. Акт III. Сцена 4 (пер. А. Цветкова).], – говорил он сам себе, тронутый ее хрупкой фигуркой, в которой скрывалась огромная сила воли. Однако ему казалось, что ей не повезло, поскольку жизнь для нее была невероятно сложна – та самая жизнь, которая давалась ему так легко.
Он взял в руки фотографию, прислоненную к чернильнице. Ее сделали на Каля-Викторией; это был обычный портрет из тех, что делают уличные фотографы, чтобы получить permis de sеjour. На овальном большеглазом лице Гарриет была написана задумчивая печаль. Она выглядела лет на десять старше своего возраста. Это так контрастировало с ее обычным оживленным выражением лица, что, увидев фотографию впервые, Гай спросил:
– Ты в самом деле так несчастна?
Впрочем, она отрицала всякое несчастье. Однако этот портрет, очевидно, выдавал внутреннюю тревогу и смятение. Он поставил карточку обратно, терзаясь сожалением: он бы помог Гарриет, если бы она ему позволила, но позволит ли она?
Ему вспомнилось, как он попытался заняться ее политпросвещением, и она отмахнулась со словами «Не выношу упорядоченные мысли» и отказалась продолжать.
До брака она работала в художественной галерее и дружила с художниками – в основном бедными и непризнанными. Он сказал ей, что, живи они в Советском Союзе, их бы почитали и вознаграждали.
– Только если бы они подчинялись властям, – ответила Гарриет.
Гай стал спорить, утверждая, что в каждой стране людям приходится так или иначе подчиняться властям.
– Чтобы создавать что-то значимое, художники должны оставаться привилегированной стратой, – возразила она. – Они не могут повторять то, что им твердят. Они должны думать самостоятельно. Поэтому тоталитарные страны и не могут позволить себе художников.
Ему пришлось признать, что Гарриет тоже думает самостоятельно и не подпадает ни под какое влияние. Хотя обычно она была женственной и нетерпимой, ей был доступен широкий взгляд на жизнь. Она происходила из самого ограниченного, самого предубежденного класса – и всё же смогла вырваться за его рамки. Тем более жаль, что она отвергает веру, которая придает его жизни смысл. Он видел, как потеряна Гарриет, как она запуталась в анархии и детском мистицизме.
Чего она хотела? Этот вопрос был для него тем более труден, что сам он не хотел ничего. Владение чем-то смущало его и казалось предательством семьи, которая вынуждена была выживать на каких-то крохах. Во время учебы он подрабатывал преподаванием. Его мать тоже работала, и вместе они оплачивали жилье и кормили семью.
Он не завидовал никому, кроме мужчин, не обремененных никакими обязательствами, могущих всё бросить и уехать воевать в Испанию. Он поклонялся Интернациональным бригадам. По сей день он с волнением повторял про себя их стихи:
Великое родится в малом:
Мы дружбу водим с кем попало,
Твердят нам в школе день-деньской,
Как глуп и скучен люд простой,
И вот в Испании война дымится,
Пока Британия торгуется с убийцей
В отчаянной надежде откупиться…[24 - Гай цитирует сатирическую поэму английского поэта Эджелла Рикуорда (1898–1982) «Обращение к жене государственного деятеля, сторонника Соглашения о невмешательстве в дела Испании».]
Появление гвардистов напомнило Гаю о сходке чернорубашечников в его родном городе, о том, как избили его друга Саймона; тогда Гай понял, что однажды ему тоже придется заплатить за свои политические взгляды.
Саймон прибыл на ту сходку позже других и сел отдельно. Прочие сидели плотной группкой, и, когда они попытались прервать собрание, их вытолкали на улицу. Саймон остался внутри и с фанатичной, почти истерической смелостью пытался продолжать в одиночку. Защитить его было некому. Его вытащили через заднюю дверь к гаражам. Там его потом и нашли без сознания.
В то время историям о фашистских зверствах верили лишь наполовину. Для цивилизованного мира это было новшеством. Гая потряс вид израненного, покрытого кровоподтеками лица Саймона. Он сказал себе, что теперь знает, чего ждать, и с тех пор ни разу не усомнился, что однажды настанет и его черед.
Пока он сидел за столом, борясь со страхом, дверь кабинета со зловещей медлительностью приоткрылась. Гай уставился на нее. В кабинет просунулась чья-то лохматая голова.
– Привет, старина! – с игривой торжественностью сказал Тоби Лаш. – Я вернулся!
Гарриет, обуреваемая тревогой, шла домой, понимая, что надо действовать. Если ей не удалось справиться с одной опасностью, надо взяться за другую. Дома тоже было не всё ладно, но, по крайней мере, она не обязана это терпеть.
Она должна объяснить Гаю, что они не могут оставить у себя и Якимова, и Сашу. Он привел их сюда. Теперь пусть решит, кто из них останется, и выгонит второго.
Однако, войдя в гостиную и увидев Якимова, ожидавшего обеда, она приняла решение сама. Саша нуждался в их помощи и защите. Якимов же мог бы позаботиться о себе сам, если бы не его лень. Она решилась. Якимову пора было уходить. Она сама его прогонит.
Развалившись в кресле, Якимов попивал из бутылки ?uica, которую Деспина купила утром. При виде Гарриет он неловко зашевелился и стал оправдываться:
– Взял на себя смелость открыть бутылку, дорогая. Буквально валюсь с ног. Эта жара меня доконает. Почему бы вам тоже не выпить?
Гарриет отказалась, но села рядом с ним. Якимов уже настолько привык к ее пренебрежению, что от этой неожиданной близости зарделся и трясущейся рукой подлил себе добавки.
Ей хотелось немедленно велеть ему покинуть квартиру, но она не знала, с чего начать.
Он сидел, скрестив ноги, и одна из его туфель была обращена в ее сторону. Ступня мелко тряслась. В дыру были видны кончики пальцев и рваный фиолетовый шелковый носок. Гарриет обескуражила потрепанность Якимова. Он старался держаться непринужденно, но его взгляд больших зеленых глаз то и дело обращался на нее, и она никак не могла найти слов.
– Что сегодня в меню? – спросил Якимов, чтобы завязать разговор.
– Сегодня постный день, – ответила Гарриет. – Деспина купила речную рыбу.
Якимов вздохнул.
– Сегодня утром я вспоминал блины, – сказал он. – Мы покупали их у Корнилова. Вам приносили целую стопку блинов. Нижний надо было мазать икрой, следующий – сметаной, потом снова икрой и так далее. А потом разрезать всю стопку. Ах!
Он сглотнул, словно воспоминание было настолько восхитительным, что его сложно было вынести.
– Не знаю, почему здесь нет блинов. Икры-то много. Свежая черная лучше всего, конечно.
Он выжидательно уставился на Гарриет, но, видя, что она не предлагает тут же приготовить блинов, отвернулся и продолжил, словно желая смягчить ее невежливость:
– Конечно, с русской белужьей икрой ничто не сравнится. Или с осетровой.
Он снова вздохнул и тоскливо спросил:
– Знаете, есть такие птички – овсянки? Вкуснейшие, не так ли?
– Не знаю. Мне не нравится, когда убивают мелких птиц.
Якимов был обескуражен.
– Но вы же едите курицу! Это тоже птица. Какое значение имеет размер? Важен ведь вкус.
Не зная, что ответить, Гарриет взглянула на часы.
– Наш мальчик опаздывает, – заметил Якимов. – Чем он только занят в последнее время?
По его тону было ясно, что он чувствует себя заброшенным, поскольку Гай больше им не занимается.
– Он открыл летнюю школу в университете, – сказала Гарриет. – Вам, наверное, не хватает репетиций?
– Было весело, конечно, но дорогой Гай совсем нас загонял. Да и потом, из этого так ничего и не вышло.
– А что должно было выйти? Вы же не рассчитывали на карьеру актера? В чужой стране, во время войны…
– Карьеру? Даже и не думал о подобном.
Якимов так искренне удивился, что Гарриет поняла, что он рассчитывал только на пожизненную кормежку. Дело было в том, что он так и не вырос. Когда-то она подумала, что Якимов напоминает облако, которое под руководством Гая начало обретать форму. Но Гай оставил его, и Якимов, словно ребенок, которого забросили с рождением младшего брата, сам не понимал, что произошло.
– Я был рад помочь Гаю, – сказал он.
– Вы раньше не играли, так?
– Никогда, дорогая моя, никогда.
– А чем вы занимались до войны? У вас была какая-то работа?
Слегка оскорбленный подобным вопросом, Якимов запротестовал:
– У меня было содержание, знаете ли.
Видимо, он жил, изображая богатство, – уловка не хуже многих.
Чувствуя ее неодобрение, Якимов попытался исправить ситуацию:
– Подрабатывал по мелочам, конечно. Если случалось поиздержаться.
– И как вы подрабатывали?
Он заерзал от таких расспросов. Ступня его снова задергалась.
– Продавал автомобили. Самые лучшие, конечно: «роллс-ройс», «бентли»… У меня самого «Испано-Сюиза». Лучшие автомобили в мире. Надо вернуть ее. Прокачу вас.
– Чем еще вы занимались?
– Продавал картины, всякие безделушки…
– В самом деле? – заинтересовалась Гарриет. – Вы разбираетесь в живописи?
– Это было бы преувеличением, дорогая моя. Не претендую на звание профессионала. Помогал одному приятелю. У него была квартирка на Кларджес-стрит, мы вешали там картину, расставляли безделушки и приводили какого-нибудь толстосума, и я намекал, что не против сторговаться. «Ваш бедный старый Яки принужден расстаться с семейными драгоценностями» – что-то в этом духе. Это не работа, конечно. Так, небольшой приработок.
Он говори так, словно речь шла о какой-то уважаемой профессии, пока не поймал ее взгляд, и вдруг совершенно увял. Сев ровно и повесив голову, он уставился в опустевший стакан и забормотал:
– Мне со дня на день придет содержание, не беспокойтесь, я верну всё до гроша…
Оба они с облегчением услышали, что Гай вернулся домой. Он вошел в комнату, широко улыбаясь, словно приготовил Гарриет какой-то восхитительный сюрприз.
– Помнишь Тоби Лаша? – спросил он.
– Я счастлив видеть вас снова! Просто счастлив! – провозгласил Тоби, глядя на Гарриет с восторгом, словно это была долгожданная встреча после разлуки.
Она видела его только единожды и почти не помнила. Ей удалось произнести подходящий ответ, но на деле гость не впечатлил ее: лет двадцати пяти, ширококостный и неловкий. У него были резкие черты лица и грубая кожа, и вместе с тем казалось, что лицо было сделано из неподходящего, чересчур мягкого материала.
Посасывая трубку, Тоби обернулся к Гаю и выпалил:
– Знаете, что мне напоминает ваша супруга? Вот эти строчки Теннисона: «Она идет во всей красе, светла, как что-то там волны».
– Это Байрон, – сказал Гай.
– Господи! – Тоби зажал рот рукой, преувеличенно изображая стыд. – Вечно я путаю. Я не то чтобы не знаю, просто не помню.
Заметив Якимова, он бросился к нему с приветствиями и протянутой рукой. Гарриет ушла на кухню, чтобы сказать Деспине, что за обедом будет еще один гость. Когда она вернулась, Тоби со множеством избыточных шуточек описывал положение дел в столице Трансильвании, откуда только что сбежал.
Хотя Клуж уже двадцать лет находился под правлением Румынии, это всё еще был венгерский город. Жители только и ждали, когда всеми презираемый режим падет.
– Они даже не поддерживают немцев, – говорил Тоби, – просто ждут, когда вернутся венгры. И не хотят понимать, что следом за ними придут фашисты. Если сказать об этом вслух, они придумывают отговорки. Моя знакомая – еврейка – сказала: «Мы ждем этого не ради себя, а ради наших детей». Думают, что уже со дня на день всё случится.
Тоби стоял у открытого французского окна, и его потрепанный силуэт четко вырисовывался в лучах ослепительного солнечного света.
– Я был единственным англичанином там, и мне приходилось помалкивать, – продолжал он. – И что бы вы думали, случилось перед моим отъездом? Немцы назначили там гауляйтера – графа Фредерика фон Флюгеля. Пора делать ноги, сказал я себе.
– Фредди фон Флюгель! – радостно вмешался Якимов. – Мой старый друг! Мой дорогой друг. Когда я верну себе автомобиль, можем все вместе отправиться в Клуж и повидать Фредди. Он будет счастлив.
Тоби с открытым ртом уставился на Якимова, после чего потряс плечами, изображая приступ бешеного хохота.
– Ну вы и шутник, – сказал он. Якимов выглядел удивленным, но явно порадовался, что его сочли шутником.
За обедом Гарриет спросила Тоби:
– Вы планируете остаться в Бухаресте?
– Если удастся найти место учителя, – ответил он. – Я вольная птица, не принадлежу ни к какой организации. Приехал сюда сам, всю дорогу за рулем. Неплохое приключение вышло. Если у меня не будет работы, то и есть мне будет нечего. Всё просто.
