Самир ждал меня у порога. Он просто стоял там, в темноте – наверное, слышал, как я подъехала, и вышел навстречу. Глаза его потемнели, а лицо искажала гримаса страдания. Я порывисто обняла его, и когда Самир прижал свою мокрую щеку к моей, почувствовала, что все его тело дрожит, и ощутила запах пота.
– Все будет хорошо, – шепнула я.
Он не ответил.
Мы прошли в кухню.
Двое полицейских в форме сидели за столом, перед каждым стояла пустая кофейная чашка. Когда я вошла, они встали и представились, а одну из них я даже узнала – это была высокая женщина лет пятидесяти по имени Гунилла. Этой осенью она посещала школу, в которой я работаю, и проводила с учениками беседу об алкоголе и наркотиках. Наркотики у нас на Королевском Мысе – серьезная проблема, так что полиция совместно с руководством школы предпринимает меры по ее искоренению.
Мы сели, и меня охватило ощущение, будто все знакомое и надежное вмиг сделалось неизведанным и пугающим. Сколько раз мы с Самиром и детьми сидели за этим потертым столом? Сотни раз, тысячи?
Только в этот все было иначе.
– Что произошло? – спросила я, поймав взгляд Гуниллы. Самир сидел, сгорбившись, возле меня, взглядом упершись в стол. Он ковырял пальцем какую-то щербинку на кромке столешницы и, подцепив там щепку, принялся внимательно ее разглядывать. Он продолжал дрожать, словно от холода, хотя в кухне было уютно и тепло.
– Вчера поздним вечером женщина, гулявшая со своим псом в окрестностях утеса Кунгсклиппан, кое-что заметила, – заговорила Гунилла, положив сцепленные в замок руки на стол.
Она казалась серьезной. Выражение лица было спокойным, но взгляд словно бы не хотел надолго останавливаться на мне.
– И что же?
– Она заметила, как что-то или кто-то падает в море. Она – то есть хозяйка пса – подумала, что это странно, но отправилась домой. Однако дома никак не могла выбросить увиденное из головы, поэтому несколько часов спустя вернулась на то место и поднялась на вершину скалы. Там женщина обнаружила пару сапог, в голенище одного из которых лежала записка. Она достала ее, прочла, поняла, что записка – предсмертная, и позвонила в службу спасения.
– Утес Кунгсклиппан далековат отсюда, – брякнула я, как будто в данной ситуации это имело какое-то значение. На самом деле, идти было не так уж и далеко – пять минут ходу, если поднажать.
Гунилла бросила беглый взгляд на коллегу и вновь заговорила:
– Мы решили сделать обход жителей округи и когда поговорили с… – жестом она указала на Самира, – так вот, вашей дочери не оказалось в своей комнате. Связавшись с ее работодателем, мы выяснили, что вчера вечером она не появлялась на работе.
По позвоночнику пробежал озноб, когда смысл слов Гуниллы – истинный смысл ее слов, скрытый за скрупулезным перечислением фактов, – наконец до меня дошел. В тот же миг я ощутила сильнейшую потребность дистанцироваться от всей этой ситуации. «Она мне не дочь», – хотелось сказать. Она моя падчерица. Что бы там ни случилось, это случилось не с моим ребенком. Мой ребенок мирно спит наверху, и с ним все в порядке.
Он жив.
Гунилла продолжала:
– Самир опознал сапоги Ясмин. Поэтому мы думаем, что она могла попытаться покончить с собой.
Я представила себе утес Кунгсклиппан – одну из самых высоких точек в Стокгольме. Представила темные гранитные склоны, вырастающие прямо из вод Балтийского моря, вспоминая, сколько раз твердила Винсенту, чтобы не смел ходить туда в одиночку. Несмотря на это, однажды я выловила его именно там – он сидел на корточках у самого обрыва и глядел вниз, на воду, словно загипнотизированный зрелищем разбивающихся о подножие скалы волн.
Мужчина полицейский принял эстафету, и я сразу поняла, что по телефону разговаривала именно с ним.
– В последнее время Ясмин не выглядела подавленной?
– Постойте, – вырвалось у меня. – Почему мы сидим здесь? Разве мы не должны ее искать? Представьте только, что, если она лежит в ледяной воде? Сейчас же зима! Мы должны что-то сделать!
Я сделала попытку встать с места, но Гунилла тут же положила руку мне на плечо.
– На месте работают оперативники, – сказала она. – Пожарный расчет тоже там. Для поисков предпринимается все возможное.
Я упала обратно на стул и закрыла лицо руками, пытаясь упорядочить мысли и вернуть рассудку ясность.
– Она выглядела подавленной? – повторил вопрос полицейский.
Сделав глубокий вдох, я выпрямила спину и подняла на него взгляд.
– Не знаю. Она…
Я старалась подыскать подходящее слово.
– Она держалась от нас на расстоянии, – ответила я. – Плохо ела. Что-то было явно не так, но депрессия ли это? Не могу ответить. Не думаю, что в этом случае она поделилась бы со мной. Мы с ней не настолько близки. Нет, отношения у нас хорошие, просто она ближе к отцу.
– У вас есть какое-нибудь свежее фото Ясмин? – поинтересовался полицейский.
– Должно быть, – отозвалась я, поднимаясь на ноги. Я пошла в гостиную и взяла стопку фотографий, которые были приготовлены для альбома. Трясущимися руками я принялась их перебирать, чтобы достать последнее фото Ясмин. Его сделал школьный фотограф. Она улыбалась в камеру на фоне переливчато-серого экрана, который, кажется, есть у каждого фотографа. Длинные волосы убраны в хвост, раскраска боевая. В ушах поблескивают маленькие золотые сережки в форме дельфинов – подарок ее матери.
Я вернулась в кухню, держа в руках фото.
– Вот, – сказала я, протягивая его детективу.
Самир поднял взгляд. Увидев фото, он захрипел, словно задыхаясь, а потом его плечи стали опускаться и подниматься в такт всхлипываниям.
В следующий миг со стороны прихожей раздались шаги, дверь немедленно распахнулась настежь, и в проеме показался Винсент. Светло-рыжие волосы прилипли к одному виску, взгляд был испуганный.
– Мама?
Я вскочила с места и бросилась к нему.
– Ничего страшного, солнышко. Пойдем в твою комнату.
Я обернулась.
– Дайте мне десять минут.
Взяв Винсента за руку, я потянула его за собой, к лестнице.
– Почему у нас дома полиция? – спросил он. – Почему полиция приехала ночью, мама?
– Сейчас уже утро, – ответила я, будто это что-то объясняло.
– Но почему полиция здесь?
– Они считают, с Ясмин могло что-то случиться.
Мы зашли в комнату Винсента. Там, как обычно, царил порядок. Игрушки выстроились ровными рядами на полу, альбомы для рисования были сложены в стопочку, а мелки разложены по стаканчикам на столе. Одежда, аккуратно сложенная, лежала на стуле. Горел маленький ночник – на абажуре были вырезаны силуэты животных, и при включении он вращался.
На окошке висела одинокая рождественская звезда – единственное украшение, которое мы успели повесить. Но подарки были куплены, а ель заказана в питомнике рядом с футбольным полем.
– Ясмин кто-то обидел? – проговорил Винсент, удивленно расширив глаза.
Отодвинув несколько прядей волос с его влажного лба, я покачала головой.
– Я так не думаю, – ответила я. – А сейчас спи, мы поговорим об этом позже.
– Но если кто-то обидел Ясмин, она, наверное, расстроилась.
– Тогда мы ее утешим.
По глазам я видела, что Винсент мне не верит, однако ответом он, кажется, удовлетворился, потому что прикрыл глаза, зевнул и повернулся на бок.
Я потушила ночник и снова погладила его по голове. Потом поцеловала в щеку и вдохнула его запах – запах моего любимого, желанного ребенка.
– Сладких снов, – шепнула я и выскользнула из комнаты.
Спустившись на кухню, я снова села подле Самира. Он все так же ковырял щербинку в столешнице, и та, на первый взгляд, стала глубже.
– Что было в записке? – спросила я, изо всех сил стараясь говорить ровным голосом.
Коллега Гуниллы достал прозрачную пластиковую папку и подвинул ее ко мне. Я сразу узнала знакомые округлые, слегка заваливающиеся назад буквы. Склонившись над столом, чтобы получше их разглядеть, я прочла записку.
Простите, я больше не могу. Люблю вас. Я.
2
Над Королевским Мысом занимался рассвет нового дня. Фигурально, конечно, потому что ни о каком настоящем рассвете не могло быть и речи. Плотная декабрьская тьма еще не рассеялась, а порывистый ветер заставлял ветви вишневых деревьев биться об оконное стекло.
Я взглянула на часы: десять.
Самир, который отправился на поиски Ясмин, едва за полицейскими закрылась дверь, теперь лежал в кровати рядом со мной. Я не стала его будить, мне казалось, что чем дольше он проспит, тем лучше будет для него. Поэтому я встала очень тихо, на цыпочках подошла к комнате Ясмин, приоткрыла дверь и включила там свет.
Кровать была пуста, а комната выглядела совершенно как обычно – то есть как будто там только что взорвалась бомба. Одежда небольшими кучками была разбросана по полу. Косметика, банки из-под колы, щипцы для завивки, пустые картонки от гамбургеров – на узком письменном столе. В углу – кипа журналов, которые рассыпались по всему полу, одинокая кроссовка на подоконнике, в компании чахнущего цветка и надкушенного бутерброда.
Иными словами, в комнате все было как всегда, не было только Ясмин.
Я подняла взгляд на стену. Там, на черно-белом фото, были запечатлены Ясмин с младшей сестренкой Сильви и их мать – Анна.
Бывшая жена Самира была довольно-таки похожа на меня. Пепельные волосы длиной по плечи. Светлые глаза – как у всех северян – и немного выжидательное выражение лица, словно она хранила какой-то секрет. Возможно, я была немного пухлее, но ведь и лет мне тогда было больше, чем ей на том фото.
Анна была шведкой. Поехав работать во Францию по программе au pair[1 - Программа проживания молодых людей в чужой стране в приемной семье, где они выполняют определенную работу – чаще всего занимаются воспитанием детей, – а в качестве компенсации получают питание, помещение для проживания и деньги на расходы, а также возможность выучить язык на курсах.], она там и осталась. В начале восьмидесятых она вышла за Самира, и у них родились две дочери – Ясмин и Сильви. Но когда Ясмин исполнилось четырнадцать, они с мамой и сестрой попали в аварию на шоссе к северу от Парижа. Очевидно, в тот день было холодно и скользко. Ледяную корку, которая сковала большую часть дорожного полотна под виадуком, вблизи было непросто разглядеть, и Анна, к несчастью, не смогла справиться с заносом. Машину вынесло на встречную полосу, и там она столкнулась с грузовиком.
Анна и Сильви погибли мгновенно, а Ясмин выжила, чудесным образом оставшись практически невредимой.
Самир ее так и называл: «мое маленькое чудо». Об Анне он редко говорил, но всякий раз, как это случалось, глаза его увлажнялись, а голос начинал дрожать.
– Знаешь, она быть такая красивая, что дома, в Париж, люди останавливаться, когда она проходить мимо по улице. Но она никогда этим не пользоваться. Со всеми быть одинаково милый.
Да, когда он так говорил, у меня что-то свербило в душе, хоть я понимала, что ревновать к умершей нелогично и даже непристойно.
Я глядела на фотографию улыбающейся женщины с двумя девочками – теперь осталась только Ясмин.
Или она все-таки это сделала?
Меня волной накрыло какое-то неприятное чувство, подкатила дурнота, причины которой я не понимала. Было ли тому виной исчезновение Ясмин, или вино, которое я пила накануне, или, быть может, отсутствие сна?
Я вернулась в кровать, скользнув в теплое гнездышко под пуховым одеялом, и прислушалась к дыханию Самира. Не услышав ни звука, я не на шутку встревожилась и нащупала выключатель ночника. Самир инстинктивно зажмурил веки. Я тут же потушила свет, чувствуя себя донельзя глупо: не было причины думать, что он испустил дух просто от отчаяния. Так что я почувствовала настоящее облегчение.
Он был жив. Он дышал.
Любимый Самир.
Бедный мой, любимый Самир.
* * *
Мы с Самиром познакомились на вечеринке за два года до всего этого. Вечеринка была у Греты, той самой, что устроила девичник в Сандхамне. Если подумать, многие из девчонок в тот раз тоже присутствовали. У нас была такая девичья банда – или теперь вернее будет сказать, женская – еще со времен гимназии. Многие так и остались жить на Королевском Мысе.
Грета тогда поставила себе целью свести меня с одним своим знакомым парнем, аудитором. Сомнения одолели меня, едва она произнесла вслух это слово – аудитор. Звучало до безумия скучно. В итоге так оно и оказалось – парень был скучным. Добродушным, но скучным. К несчастью, он на меня запал, так что большую часть праздника я провела, скрываясь от него по углам шумной прокуренной квартиры. До тех пор, пока не появился мужчина с гитарой, который, устроившись на стуле посреди гостиной, стал играть и петь на французском языке.
– Это Самир, – шепнула Грета мне прямо в ухо. – Приятель моей двоюродной сестры. Врач и по совместительству отличный певец, правда?
– Ты платишь ему за выступление?
Грета расхохоталась.
– Ты что же, считаешь, я на мешках с золотом сижу? Он здесь в гостях, просто захотел спеть. – Грета немного замялась, но все же выпалила: – Но ты на него даже не гляди, он должен быть моим.
Я улыбнулась. Когда Грета развелась с мужем, она заявила, что больше не желает иметь ничего общего с мужчинами. Очевидно, она изменила мнение. Я оглядела мужчину с гитарой. Слегка вьющиеся волосы, собранные в пучок, кожа медового оттенка. Музыкальные пальцы нежно перебирали струны гитары.
Я всегда тащилась от музыкантов – отчасти именно поэтому я влюбилась в Брайана, отца Винсента. Иногда я размышляю над этим, пытаясь понять, полюбила ли я его самого или его музыку. А может быть, для меня они были неразделимы. Но Брайан был щенком, юнцом на пороге взрослой жизни, который не имел ни малейшего желания связывать себя какими-то узами.
Самир произвел на меня совершенно противоположное впечатление.
Он старше – это было ясно даже на расстоянии, – щеки немного впалые, волосы – редеющие и у висков уже тронутые сединой. Под тонкой кожей на руках белели костяшки пальцев.
Когда он сделал перерыв, я подошла к нему и протянула бокал вина. Мы чокнулись, и он представился – Самир Фоукара. Он хорошо говорил по-шведски, с чарующим французским акцентом. Вопросов задавал множество. Кем я работаю, что люблю есть, как предпочитаю спать, на спине или на животе, и согласна ли я, что в Швеции красивее всего зимой, когда солнце не показывается из-за горизонта, а травы и деревья спят под снегом. Да, именно так и сказал – травы и деревья спят под снегом. Устоять было невозможно, и мне кажется, он об этом прекрасно знал. Я думаю, он догадался, какой эффект произвели на меня его пение, французский прононс и эти маленькие поэтические зарисовки. Когда он узнал, что я немного говорю по-французски, то принялся тут и там перемежать речь французскими словами.
– Знаешь, au debut[2 - Вначале (франц.).], Швеция показаться мне чертовски скучный. Люди здесь… с ними сложно, tu sais[3 - Знаешь (франц.).], найти контакт. А потом я понять, что все вы просто timide – застенчивый.
Я засмеялась над ним и вместе с ним. Опустошила свой бокал, а потом и еще один.
– Идем, – сказал он. – Прогуляемся. Будем купаться по-шведски.
