Была ранняя осень, а дом Греты – единственный многоквартирный на всем Королевском Мысе – стоял у самого моря.
– Ты серьезно?
Он схватил меня за руку и, не дожидаясь ответа, с впечатляющей решимостью потянул к выходу, лавируя между моими захмелевшими друзьями. Когда мы оказались в прихожей, он обернулся:
– Нам понадобится обувь, нет?
Я захихикала. Я ведь преподавала шведский, и такая формулировка, в которой одновременно были и вопрос, и утверждение, звучала для меня очень забавно.
А потом мы выскользнули из дома в ночь. Немного пьяные, босые и совершенно бесстыжие. Мы купались по-шведски, то есть обнаженными. Мы ныряли со скал возле дома Греты. А ее наказ – на него даже не гляди, он должен быть моим – был давно и прочно мною забыт.
В том месте и в тот час битва была проиграна или выиграна, зависит от того, как посмотреть. Я влюбилась с первого взгляда в этого француза, который вдобавок к тому что был музыкантом, оказался также отцом шестнадцатилетней дочери (Ясмин) и врачом, онкологом, и занимался исследованиями в Каролинском институте[4 - Крупнейший в Швеции и один из крупнейших в Европе медицинских университетов.]. Картину дополнял тот факт, что Самир был борцом. Он смог оставить родину и начать все заново здесь после трагической гибели жены и младшей дочери на обледеневшей дороге в предместье Парижа.
Иногда мне казалось, что он видит эту ситуацию сходным образом. Он ведь был женат на шведке – однажды влюбившись, так и остался очарован северянками, холоднокровными, светловолосыми и застенчивыми, timide. Возможно, он почувствовал что-то родное во мне, точно так же, как я в его музыке услышала знакомые ноты, только восприняла их как экзотические. Наверное, такова любовь – ты любишь не только и не столько человека, сколько то, что он пробуждает в твоей душе: воспоминания о прошлых отношениях, едва уловимое ощущение надежности, даже если вы никогда не были знакомы.
Может быть, потому мы и не видим, каков человек на самом деле, что любовь и впрямь слепа и ослепляет нас. Потому что так и должно быть. Что бы иначе заставляло нас в очередной раз перевернуть все в своей жизни с ног на голову и начать заново, с другим человеком? Для чего бы люди съезжались, меняли свой уклад, договаривались о том, что важно?
Любовь жаждет перемен, а перемены приносят боль.
В тот вечер мы скрепили свою только что обретенную любовь союзом на моей старенькой софе. А еще на полу в ванной. И в кровати – уже следующим утром, когда первые лучи солнца прогнали тьму прочь.
Винсент, который ночевал у моей мамы, в пансионате для престарелых в Накке, должен был вернуться домой не раньше обеда. Когда я рассказала Самиру, что у меня есть восьмилетний сын с синдромом Дауна, он лишь улыбнулся.
– Он веселый, n’est ce pas?[5 - Не так ли? (франц.)] Дети-дауны обычно веселые.
Я не стала его поправлять, сочла оговорку чисто лингвистической неточностью. Дети – не дауны, у них синдром Дауна. Человек – это не его диагноз. Человек – это личность со всеми возможными качествами, как положительными, так и отрицательными. К тому же это предубеждение, и люди распространяют его без всякого злого умысла, что все носители синдрома Дауна – радостные дурачки. Винсент сам по себе позитивный ребенок и в самом деле мог быть неисчерпаемым источником радости. Но в то же время он как никто другой способен испытывать мое терпение.
С того самого вечера мы с Самиром были вместе. Это оказалось так просто, нам не пришлось ни о чем договариваться. В основных вопросах, таких как воспитание детей (контролируемая свобода), политика (что-то среднее, но ближе к левому краю), музыка (раньше была лучше) наши взгляды совпадали. Мы виделись так часто, как только могли, и уже через несколько недель я познакомила его с Винсентом. Все прошло лучше, чем я могла ожидать: пока я готовила еду, они вместе играли и рисовали. Самир был львом, а Винсент – антилопой, Самир был лошадью, а Винсент – рыцарем. Потом Винсент был одноглазым монстром, а Самир – маленьким мальчиком, который заблудился в темном лесу. Под кухонным столом у нас внезапно обнаружилась пещера. А если на стол сверху бросить одеяла, в пещере становилось совсем жутко. А если взять с собой фонарик, тот вообще мог сойти за походный костер.
Потом я потратила час на уборку, но разве об этом речь? Мой сын полюбил человека, которого любила я, и наоборот.
Но, разумеется, без сложностей не обошлось, да разве иначе бывает? Только в фильмах и книгах могут два человека, за спиной у каждого из которых имеется багаж прошлого, сойтись и счастливо прожить до самой смерти, не замечая подножек, которые им подставляет реальная жизнь.
А реальная жизнь многолика.
Вот, к примеру, моя мама. Она с большим подозрением отнеслась к моему арабу – она так его называла. Неважно, сколько раз я твердила ей, что Самир – француз, а не араб. Что он родился и вырос в Париже, был женат на шведке и знал наш язык задолго до того, как переехал сюда. Для нее он оставался арабом – имя, смуглая кожа, активная жестикуляция, этого не изменить, даже если живешь в европейской стране. Даже если тебе выпало родиться там.
Это в крови.
Почему меня всегда тянуло к чужеземцам? И что бы на это сказал мой отец, будь он жив?
Я не стала ей говорить, что папе было бы совершенно наплевать на то, что Брайан и Самир – иностранцы. Ему это было бы неинтересно, потому что другие люди, вне зависимости от того, откуда они родом, его не интересовали в принципе. Папа заботился только о своих растениях и собаках. Все, что не было покрыто шерстью или листьями – включая меня и маму, – он просто игнорировал.
То обстоятельство, что Самир оказался врачом, для моей матери явилось смягчающим – все же он не принадлежал к обществу тех мигрантов, что всякий раз толпились в холле районной поликлиники, когда мама приходила к участковому за консультацией по поводу своего артроза. Но даже то, что Самир занимался исследованиями в области онкологии, не могло изменить того факта, что родился он мусульманином. Даже несмотря на то, что нога его никогда не ступала на пол мечети, он ни разу в жизни не совершал намаз и к тому же с удовольствием уплетал мои свиные котлетки. Мама точно прочла «Только не без моей дочери» и была убеждена, что Самир в любой момент может внезапно сделаться исламским радикалом, что повлечет за собой ужасные последствия.
Я воспринимала мамину реакцию спокойно, позволив ей изливать свои тревоги, и не говорила ни слова поперек. Так бывает, когда по-настоящему счастлив – мелких пакостей словно бы не замечаешь, полный терпения и мудрости.
Да, это было несложно. В душе царили радость, и желание, и легкость, и великодушная снисходительность к маминым выпадам.
Все было просто hunky dory[6 - Без проблем, прекрасно (англ.). Название четвертого студийного альбома британского рок-музыканта Дэвида Боуи.], пока на горизонте не возникла Ясмин.
* * *
Самир заворочался, придвинулся ближе ко мне, включил ночник и глубоко вздохнул.
Яркий свет затопил комнату, и мне пришлось немного поморгать, чтобы привыкнуть. Я положила руку ему на плечо. Посмотрела в его измученное лицо.
– Как ты?
– Так себе. Я уходить на поиски. Пройти вдоль берега, до моста и обратно.
– Ты не знаешь, они что-нибудь смогли обнаружить?
Он прикрыл глаза.
– Не знать. Они обещать позвонить утром. И дать мне свой номер.
Самир отвернулся и зашарил рукой по тумбочке, где нащупал клочок газеты, на котором небрежным почерком был нацарапан телефонный номер.
– Ты простить, – сказал он, поднимаясь. – Мне нужно позвонить. А потом я снова идти искать.
Послышались шаги Самира в коридоре, а затем, когда он стал спускаться по лестнице, они затихли.
Я села в кровати, потом встала на ноги и задрожала от холода. Мы жили в старинном доме, который был построен еще в конце девятнадцатого века. Дом был красивым: фасад имел богатую отделку и ажурные наличники. Стены во всех комнатах были выложены панелями в половину человеческого роста, а над ними царствовал переливчато-жемчужный шпон. Все было немного криво и косо, как обычно бывает в столетних домах, но хуже всего был этот мерзкий холод. Зимой мы все спали в теплых пижамах и носках.
Я поплотнее запахнула старенький халат и отправилась вниз, вслед за Самиром.
В дверях своей комнаты стоял Винсент с приставкой «Геймбой» в руках. Эта игра его здорово увлекала, Винсент мог рубиться в нее часами и впадал в истерику, если кто-то просил его ее отложить.
– Доброе утро, хороший мой. Ты выспался?
– Где Ясмин?
Я подошла к нему, обняла и провела рукой по рыжей макушке.
– Мы пока не знаем. Давай позавтракаем?
– Хочу, чтобы Ясмин вернулась домой, – подтягивая пижамные штаны с изображением Железного человека, протянул Винсент.
– Я тоже этого хочу.
– Ясмин что-то с собой сделала?
– Не знаю.
Мы спустились вниз и устроились в кухне. Из гостиной доносилось бормотание Самира, который с кем-то говорил по телефону. Винсент хотел пойти к нему, но я взяла его за руку и напомнила, что сначала нам нужно приготовить завтрак.
– Самир, должно быть, очень голоден, – объяснила я. – И Ясмин тоже захочет есть, если вернется домой.
Дрожащими руками я насыпала кофе в фильтр и открыла хлебницу. Знакомые дела успокаивали – во всей этой ситуации лишь они были чем-то конкретным: нужно было нарезать хлеб, нужно было накрыть стол.
Едва я успела выставить масло и сыр, как раздался звонок в дверь. Я поспешила в прихожую, но Самир меня опередил. Промчавшись мимо, он распахнул входную дверь прежде, чем я успела переступить порог кухни.
Снаружи стояли незнакомые мужчина и женщина. Мужчина, на вид ровесник Самира, был явно хорош собой. Одет был в пуховик, джинсы и кепи. Кепи он тут же снял, отодвинул со лба тронутые сединой волосы и представился. Гуннар Вийк, следователь из государственной уголовной полиции. Женщина – тоже в гражданском – на первый взгляд показалась старше, около шестидесяти. Волосы ее имели стальной оттенок и были пострижены коротко, лицо было округлым, а черты – мягкими. Она потрясла протянутую мной руку и представилась коллегой Гуннара, Анн-Бритт Свенссон.
– Мы хотели поговорить об исчезновении вашей дочери, – заявила Анн-Бритт, кивая Самиру и на ходу стаскивая зеленое драповое пальто.
– Разумеется, – сказала я. – Пойдемте в кухню, мы как раз собирались завтракать.
Анн-Бритт улыбнулась Винсенту, который тут же зарылся носом в мой халат.
Гуннар выглядел слегка смущенным. Немного помяв в руках кепи, он прокашлялся.
– Мы хотели бы поговорить с каждым из вас по отдельности, – уточнил он.
3
Вот так и появились в нашей жизни «до» и «после». Однако чтобы понять, что за событие разделило нашу жизнь пополам, мне придется начать рассказ с того, что было раньше.
Раньше были свет и любовь. Раньше было много дел: готовили еду, хлопали дверьми (это Ясмин), включали музыку на полную громкость (тоже Ясмин). Раньше по вечерам в пятницу мы уютно бездельничали и по всему дивану были разбросаны сырные чипсы, а на полу в углу кучей была свалена грязная одежда – футбольная форма (Винсента) и баскетбольная (Ясмин). Нельзя сказать, что раньше у нас не было трудностей, все-таки мы были современной семьей с бонусным ребенком и родственниками, разбросанными по всему свету. Но жизнь наша была полна надеждами и мечтами, а главное – она была вполне предсказуема.
А потом – потом наступила нескончаемая мучительная неопределенность. А еще дальше наступила тишина. И ожидание. Надежды, разбитые надежды, надежды, превратившиеся в безнадежность. Беспомощность, немощь, бессилие и тысячи других эмоций, прежде никогда еще не испытанных. Некогда непоколебимое доверие превратилось в патологическую подозрительность и пульсирующий гнев, который мало-помалу утих, напоминая о себе саднящей тоской.
Но хуже всего было осознание, что ничего и никогда уже не станет как раньше.
* * *
Мы с Анн-Бритт заняли кухню, а Гуннар и Самир поднялись наверх. Винсенту было позволено посмотреть видик – в обычных случаях мы строго регламентировали это занятие, – так что он уселся с завтраком прямо перед телевизором в гостиной.
Я предложила кофе, и Анн-Бритт не стала отказываться, но к бутербродам не притронулась – уже успела позавтракать.
Она была чем-то похожа на маму. Не знаю, было то из-за ее округлой фигуры или мягких черт лица, а может, мне показался знакомым ее взгляд – испытующий и цепкий.
– Возбуждено уголовное дело об убийстве. Мы проводим предварительное следствие, – заговорила Анн-Бритт.
– Об убийстве? Но почему?..
Она успокоительно приподняла ладонь.
– Это не означает, что кто-то убил Ясмин, и вообще, что она мертва. Однако у нас есть свидетель, который ночью видел подозреваемого.
– Владелица собаки? Та, что обнаружила записку?
Анн-Бритт кивнула.
– Да. Сегодня утром, когда мы проводили опрос, женщина сообщила, что на вершине скалы видела не одного человека, а двоих.
– Но… Это же не означает, что кто-то хотел навредить Ясмин?
Немного помолчав, Анн-Бритт отозвалась:
– Владелица собаки утверждает, что некий человек сбросил или столкнул что-то с обрыва. – Анн-Бритт замялась. – Или кого-то, – наконец закончила она. – В темноте она не могла все разглядеть.
Анн-Бритт взяла короткую паузу – очевидно, чтобы понаблюдать за моей реакцией.
Я отложила бутерброд с сыром на тарелку, так как внезапно почувствовала, что ничего не смогу съесть. Дурнота подкатила с новой силой. Из гостиной доносился звук телевизора – Винсент смотрел «Короля Льва». Я скользнула взглядом по кухне. Все выглядело настолько идиллически: крашенные в зеленый цвет дверцы шкафчиков, старинная дровяная плита, которую мы решили сохранить, когда делали здесь ремонт. Столешницу выбрали мраморную, несмотря на ее явную непрактичность. Рисунками Винсента были увешаны все стены. Разумеется, были там и фотографии – вот Винсент в снегу, рядом с гигантским снеговиком, которого он слепил в прошлом году. На другом фото – Ясмин вместе с Винсентом на фоне стареньких буренок на ферме, куда мы ездили прошлым летом. Глядя на это фото, я почти ощущала запах животных, почти чувствовала влажное тепло их больших, могучих тел. В самом низу висело увеличенное фото с нашей с Самиром свадьбы. Я сижу на стволе упавшей березы. Бессовестно дорогое платье, купленное в городском бутике, все измялось, а подол задрался. Самир стоит у меня за спиной, немного нагнувшись вперед, и целует меня в щеку. Несмотря на то что его лицо заметно не полностью, я отчетливо видела ее – любовь в его глазах. Видела так же ясно, как черные пятна на березовом стволе, как высокую августовскую траву.
Проследив за моим взглядом, Анн-Бритт тоже посмотрела на стену.
– Ваш сын здорово рисует.
Я молча кивнула.
– Будем надеяться, что все благополучно разрешится, – ровным голосом продолжала Анн-Бритт. – Так чаще всего и происходит, но, тем не менее, я должна задать вам несколько вопросов. Где вы находились вчера вечером?
И до меня потихоньку стало доходить.
В самом деле, а я что думала? Что это визит вежливости? Что она поспешит меня утешить и будет держать за руку? Ее вопрос прояснил, почему делом занялась уголовная полиция. Там ведь не стали бы расследовать самоубийство или исчезновение подростка.
– Я была на девичнике, на шхерах, в Сандхамне. Уехала вчера после обеда и пробыла там до… Да, до того момента, как позвонил Самир и рассказал об исчезновении Ясмин.
– Который был час?
Анн-Бритт достала очки и принялась делать пометки в своем блокноте.
– Наверное, половина пятого утра.
– Может кто-нибудь подтвердить, что вы были там?
Ее слова прозвучали словно в замедленном воспроизведении, и кухня, внезапно утратив четкость линий, стала расплываться. Все это происходило наяву. Это было со мной. С моей семьей.
– Вы серьезно? Меня в чем-то подозревают?
Анн-Бритт изучающе поглядела на меня поверх оправы очков. Лицо ее не выражало эмоций.
– Это стандартный вопрос в подобных ситуациях.
Я покорно кивнула и продиктовала ей имена девчонок, а также телефонный номер Греты.
Анн-Бритт продолжала вести записи. Аккуратный почерк, ровные строчки на белой бумаге. Без всяких там дрожащих рук или пылающих щек. Для нее это была рутина, работа, business as usual. А когда она закончит со мной, то отправится домой, к своей семье, или к своему коту, или к своим романам, а мы останемся сидеть здесь, в нашем красивом, но захламленном доме, так ничего и не выяснив.
Мы станем пленниками неопределенности.
