– Да, мэм.
– Я мальчонку сильно не загружаю, – подал голос мистер Маркони.
– Хм-м-м… – протянула в ответ миссис Томас. В ее голосе слышалась подозрительность. Дамы из Френчтауна хорошо помнили табачную лавку с самых ее бесславных истоков, и считали, что в их семейных невзгодах отчасти повинен и итальянец. – Делай, что должен, Эл, – напутствовала она на прощание, забирая сдачу. Элвуд проводил ее взглядом. Его мать бросила их обоих; и пускай сыну она писать забывала, не исключено, что подруге все же присылала открытки из своих странствий. Как знать, быть может, однажды миссис Томас поделится с ним новостями.
В магазинчике мистера Маркони можно было купить журнал «Джет» и, конечно, «Эбони». Элвуд попросил его добавить в ассортимент «Крайсиз», «Чикаго дефендер» и другие издания для темнокожих. И его бабушка, и ее друзья были подписаны на них, а он все не мог взять в толк, отчего в лавочке они не продаются.
– Правда твоя, – сказал мистер Маркони и поджал губы. – Кажется, раньше они у нас продавались. А потом что-то случилось, а что, и сам не знаю.
– Понятно, – отозвался Элвуд.
Мистер Маркони уже давно перестал печься о покупательских нуждах своей клиентуры, зато Элвуд четко помнил, кто и зачем приходит в лавку. Его предшественник, Винсент, мог разрядить обстановку какой-нибудь сальной шуточкой, но предприимчивостью не блистал. Зато у Элвуда ее было предостаточно: он регулярно напоминал мистеру Маркони, кто из поставщиков табака обсчитал их в прошлый раз и какие конфеты больше закупать не стоит. Мистер Маркони с трудом отличал френчтаунских дам друг от друга – тем более что все они при виде его принимались сердито хмуриться; из Элвуда же вышел прекрасный посредник. Итальянец подолгу смотрел на мальчишку, пока тот жадно читал журналы, и гадал, как же он таким вырос. Строгое бабушкино воспитание сразу бросалось в глаза. Элвуд был трудолюбив и умен, настоящая гордость своего народа. Но порой в упор не видел простейших вещей. К примеру, не умел вовремя отступить, пустив все на самотек. Взять хотя бы историю с синяком.
Дети воруют конфеты безо всякой привязки к цвету кожи. Мистер Маркони и сам в годы беспечной юности каких только фокусов не выкидывал. Да, бывают мелкие убытки – тут недостача, там недостача, – но важнее всего не это. Пускай сегодня ребенок крадет шоколадку, но ведь и он, и его друзья годами приносят лавочке прибыль. Да и родители тоже. Если выставить хулиганов на улицу за крошечную провинность, пойдет молва, особенно в таком райончике, где все без конца суют нос не в свое дело, – а потом уже и родители шалопаев приходить перестанут – им попросту будет стыдно. С точки зрения мистера Маркони, закрывать глаза на ребячье воровство – это почти что инвестиция.
Но за время работы в лавочке Элвуд пришел к другим выводам. Еще до того, как стать кладовщиком, он не раз слышал, как его приятели с гоготом хвастались «конфетными грабежами», и видел, как они дерзко выдувают огромные розовые пузыри жвачки «Базука», отдалившись от лавочки на приличное расстояние. В таких налетах Элвуд не участвовал, да и вообще был к ним равнодушен. Свое отношение к воришкам босс изложил ему в первую же смену, вкупе с уточнениями, где хранится швабра и в какие дни ожидать крупных поставок. За несколько месяцев Элвуд частенько наблюдал, как сладости исчезают в карманах мальчишек. Мальчишек, которых он знал. Иногда они даже подмигивали ему, если их взгляды пересекались. Целый год Элвуд молчал. Но в тот день, когда Ларри и Уилли схватили лимонные леденцы, заприметив, что мистер Маркони нырнул под прилавок, он не сдержался:
– Положите на место.
Ребята застыли. Ларри и Уилли знали Элвуда всю свою жизнь. Они вместе играли в стеклянные шарики и салки, когда были совсем еще маленькими, правда, игры сошли на нет, после того как Ларри поджег пустырь на Дейд-стрит, а Уилли дважды оставили на второй год. Гарриет вычеркнула их из списка порядочных приятелей. Все трое были выходцами из семей, которые целыми поколениями жили во Френчтауне. Бабушка Ларри ходила вместе с Гарриет в воскресную школу, а отец Уилли в детстве близко дружил с Перси, отцом Элвуда. Когда-то они вместе отбыли в армию. Теперь же отца Уилли каждый день выкатывали в инвалидном кресле на крыльцо, и он сидел там, покуривая трубку, и всякий раз махал Элвуду, когда тот проходил мимо.
– Положите на место, – велел Элвуд.
Мистер Маркони склонил голову набок – хватит, мол. Мальчишки вернули конфеты на полку и вышли, затаив в душе кипучую ярость.
Маршрут Элвуда они знали. Когда он возвращался домой и проезжал мимо окон Ларри на велосипеде, они редко упускали возможность позубоскалить и подразнить его «паинькой». А в тот вечер накинулись с кулаками. Уже темнело, и аромат магнолии смешивался с резким запахом жареной свинины. Парни опрокинули Элвуда вместе с велосипедом на новый асфальт, который по приказу окружной администрации положили как раз минувшей зимой. Потом они сорвали с него свитер, а очки швырнули на землю. Пока они его колотили, Ларри полюбопытствовал, все ли у Элвуда в порядке с его чертовой головой, а Уилли заметил, не пора ли ему преподать урок, – и поспешил исполнить задуманное. Элвуд пару раз пытался дать сдачи – но неуклюже, что уж тут скажешь. Плакать – не плакал. Обычно, увидев на улице потасовку, Элвуд всегда вмешивался и старался разнять драчунов. Теперь же и он получил свое. Какой-то старик, заметив драку, пересек улицу и прогнал Ларри с Уилли, а потом спросил Элвуда, не желает ли тот умыться или выпить воды. Тот отказался.
Цепь на велосипеде лопнула, и его пришлось катить до самого дома. Когда Гарриет спросила, что с его глазом, Элвуд молча покачал головой. Докучать расспросами она не стала. К утру синяк под глазом налился кровью.
Пришлось признать: Ларри отчасти прав. Время от времени Элвуду и самому казалось, что он не в своем уме. Объяснить этого чувства – даже самому себе – он не мог, но ровно до тех пор, пока проповеди с «Горы Сион» не даровали ему нужный язык. В душе мы все обязаны верить, что мы – личности, что мы значимы и достойны, и с этим чувством собственного достоинства и значимости мы должны изо дня в день шагать по дороге жизни. Запись все повторялась и повторялась, она была точно спор, то и дело возвращающийся к неопровержимому аргументу; а слова доктора Кинга заполнили все пространство гостиной крошечного одноэтажного домика. Элвуд покорился своду правил, которому доктор Кинг придал форму, звучание и смысл. Существуют мощные силы, такие как Джим Кроу, жаждущие подавить негров; а еще есть силы послабее, как разные другие люди, которые хотят сломать одного тебя; но против всех этих невзгод, что больших, что маленьких, непременно надо выстоять, не утратив своего «я». Энциклопедии бывают пустыми. На свете есть люди, которые так и норовят обмануть, с улыбкой на губах вручить тебе пустышку, а некоторые не прочь лишить тебя самоуважения. Но нужно всегда помнить, кто ты есть.
Чувство собственного достоинства. Сколько неисчерпаемой силы в этих надрывно звучащих словах. Даже если несчастья подкарауливают тебя в темных закоулках по пути домой. Они побили его, порвали одежду, вообще не понимая, зачем он защищает белого человека. Как им объяснишь, что их жульничество в отношении мистера Маркони оскорбляет самого Элвуда, и не важно, о чем речь: о карамельках или о книжке комиксов. Совсем не потому, что, как уверяет нас церковь, преступление против ближнего – это преступление против тебя самого, а потому, что для него, Элвуда, бездействие означало утрату достоинства. И не важно, что мистер Маркони сам говорил, будто ему все равно; не важно, что Элвуд ни слова не сказал своим приятелям, когда они при нем воровали. Все это было не важно до тех пор, пока не обрело главный смысл.
Таков был Элвуд – ничем не лучше других. В день, когда его арестовали, как раз перед самым появлением помощника шерифа, по радио крутили рекламу Фан-тауна. Он стал подпевать. Вспомнил, что Иоланде Кинг было всего шесть, когда отец открыл ей правду о парках развлечений и «белом законе», из-за которого ей только и оставалось, что смотреть из-за ограды, как веселятся другие. Вечно вглядываться в этот иной мир. Когда родители бросили Элвуда, ему тоже было шесть, и он вдруг подумал, что это еще одна из тех вещей, которые роднят их с Иоландой, – потому что именно тогда он впервые увидел мир в его истинном свете.
Глава третья
В первый учебный день старшеклассникам средней школы Линкольна выдали их «новые» учебники, принадлежавшие ранее ребятам стоявшей напротив школы для белых. Узнав, кому передадут их книжки, белые школьники оставили на страницах послания для новых владельцев: «Подавись, ниггер-вонючка, нашим дерьмом!» Сентябрь прошел за изучением неологизмов, которыми щедро пересыпала свою речь белая таллахасская молодежь, – меняющимися год от года, подобно прическам и длине юбок. Унизительно было открыть учебник по биологии на разделе, посвященном пищеварительной системе, и наткнуться на фразу «Сдохни, НИГГЕР!», но со временем ученики старшей школы Линкольна перестали обращать внимание на оскорбления и непристойности. Как пережить очередной день, если любая грубая выходка способна свалить тебя с ног? Для того человек и научился переключать внимание.
Мистер Хилл начал преподавать историю в Линкольне, когда Элвуд только-только перешел в одиннадцатый класс. Он поприветствовал парня и его одноклассников и написал на доске свое имя. Потом раздал ученикам черные маркеры, а следом они получили первое задание: вымарать из учебников все ругательства.
– Всякий раз выхожу из себя, когда это вижу, – сетовал учитель. – Вы здесь для того, чтобы получить образование, – вот и нечего отвлекаться на то, что говорят эти недоумки.
Элвуд да и весь класс в этот момент замерли в оцепенении. Ребята уставились в книги, а потом на мистера Хилла. Взяли маркеры, принялись за работу. У Элвуда шла кру?гом голова, даже сердце заколотилось быстрее: вот так бунт! И почему им раньше никто не давал таких заданий?
– Только ничего не пропустите, – напутствовал мистер Хилл. – Знаете, до чего хитры эти белые подростки!
Пока ребята вычеркивали проклятия и ругательства, он рассказал о себе. В Таллахасси он перебрался недавно – а до этого учился на педагога в колледже Монтгомери. Впервые побывал во Флориде прошлым летом: приехал на автобусе из Вашингтона, примкнув к движению борцов за права темнокожих[2 - Одним из способов такой борьбы были поездки темнокожих активистов на общественном транспорте вместе с белыми.]. А еще он участвовал в демонстрациях. Заявлялся в кафе, куда черным был вход заказан, и ждал, пока его обслужат.
– Я там чуть ли не всю курсовую успел написать, пока дожидался своей чашки кофе, – поведал он.
Шерифы не раз арестовывали его за нарушение порядка. Рассказывал он об этом чуть ли не со скукой, точно о самой обыденной вещи на свете. Элвуд гадал, а не видел ли он мистера Хилла на страницах журналов «Лайф» или «Дефендер», рука об руку с лидерами великого сопротивления; а может, он стоял где-нибудь на заднем плане, посреди толпы, воспрянувшей духом и гордой.
А еще историк мог похвастать обширной коллекцией галстуков-бабочек: и в горошек, и ярко-алых, и бананово-желтых. Его округлое беззлобное лицо отчего-то казалось еще добрее из-за шрама-полумесяца над правым глазом, оставшегося в память о том, как белый ударил его монтировкой.
– Нэшвилл, – коротко ответил он, когда его однажды спросили об этом шраме, и откусил кусочек груши.
Ребята изучали историю времен Гражданской войны, но мистер Хилл при каждом удобном случае переключал их внимание на день сегодняшний, соединяя то, что случилось сто лет назад, с их нынешней жизнью. Дорога, по которой устремлялись ученики в начале каждого урока, неизменно приводила их обратно, к собственному порогу.
Мистер Хилл разглядел в Элвуде человека, живо интересующегося борьбой за права, и всякий раз, когда тот вмешивался в разговор, растягивал рот в улыбке. Остальные линкольнские преподаватели высоко ценили парнишку, в особенности его спокойный нрав. Те из них, кто много лет назад обучал его родителей, не сразу отыскали к Элвуду подход: пусть он и носил фамилию своего отца, в нем не было и капли той чарующей необузданности, которой мог похвастать Перси, как не было и пугающей мрачности Эвелин. Счастлив был тот учитель, которого Элвуд выручал в нужный момент, растормошив начавший клевать носом от полуденного зноя класс рассказами об Амстердаме или Архимеде. Как-никак, у мальчишки дома стоял единственный полноценный томик Всемирной энциклопедии Фишера, вот он им и пользовался, а что еще было делать? Все лучше, чем ничего. Он часто листал его, зачитал чуть не до дыр, то и дело возвращался к излюбленным страницам, точно это была книжка о приключениях, которые он так обожал. «Истории», напечатанные в энциклопедии, были разрозненными и неполными, но по-своему захватывающими, особенно занятные определения или этимологические справки, которые Элвуд выписывал к себе в тетрадку. Позже это вылавливание мелочей стало казаться ему пустой тратой времени.
Когда под конец девятого класса пришло время готовить ежегодную постановку к Дню освобождения, главную роль, как не трудно догадаться, предложили Элвуду. Он должен был сыграть Томаса Джексона, человека, объявившего таллахасским рабам, что отныне они свободны, – и, репетируя эту роль, он точно готовился к собственному будущему. Своего персонажа Элвуд играл с той же искренностью и самоотдачей, с какими выполнял все прочие свои обязанности. По сюжету Томас Джексон был рубщиком сахарного тростника на плантации, в начале войны бежал, чтобы вступить в ряды Армии Союза, а домой вернулся видным государственным мужем. Каждый год Элвуд находил для Томаса новые жесты и интонации, а из его речей потихоньку исчезала фальшь – по мере того как портрет персонажа оживляли собственные убеждения Элвуда.
– С превеликой радостью сообщаю вам, любезные дамы и господа, что настал час сбросить оковы рабства и занять наше место истинных американцев – в конце-то концов!
Автор пьесы, учительница биологии, несколько лет назад побывавшая на Бродвее, постаралась воссоздать в своем детище волшебство тамошней атмосферы.
За те три года, что Элвуд играл в постановке, сильнее всего он волновался в момент, когда Джексон должен был чмокнуть в щечку самую прекрасную девушку. Дальше их ждала свадьба и – как подразумевалось – счастливая и плодовитая жизнь в обновленном Таллахасси. Кто бы ни играл эту самую Мэри Джин – веснушчатая, луноликая Энни или Беатрис с длинными, как у кролика, верхними зубами, вонзающимися в нижнюю губу, или, как в последний год, Глория Тейлор, которая была на целый фут выше, и Элвуду даже приходилось вставать на мыски, – у него всякий раз сосало под ложечкой от волнения и даже кружилась голова. Бесконечные часы, проведенные в библиотеке Маркони, к пылким речам его подготовили, а вот к общению с темнокожими красавицами Линкольна – что на сцене, что за ее пределами – нет.
Он читал и грезил о протестном движении, которое поначалу казалось недосягаемым, а потом подобралось ближе. Во Френчтауне устраивали акции протеста, но Элвуд по причине слишком юного возраста не мог к ним присоединиться. Когда ему было десять, две девушки из Флоридского университета сельского хозяйства и машиностроения предложили провести автобусный бойкот. Бабушка не сразу поняла, для чего им понадобилось устраивать в городе такой бедлам, но спустя несколько дней уже и сама приноровилась добираться до отеля, подсев попутчицей к кому-нибудь в машину, – и так делали все.
– Все в округе Леон с ума посходили, и я в том числе! – заявила она.
А зимой в городе появились автобусы для всех, и она, однажды войдя в салон, наконец-то увидела за рулем темнокожего водителя. Она села, куда ей хотелось.
Элвуду запомнилось, что четыре года спустя, когда студенты решили устроить сидячую забастовку в «Вулвортсе», бабушка одобрительно усмехнулась. Она даже пожертвовала пятьдесят центов на услуги адвоката, когда протестующих отправили за решетку. А когда протесты улеглись, она все равно продолжила бойкотировать магазины в центре, хотя трудно сказать, из солидарности она это делала или просто возражала против высоких цен. Весной шестьдесят третьего поползли слухи, что студенты колледжа собираются устроить пикет у Флоридского кинотеатра, чтобы туда стали пускать и негров. Элвуд не сомневался, что Гарриет будет им гордиться, если он примкнет к пикетчикам.
Но он ошибся. Гарриет Джонсон, маленькая и худенькая, точно птичка, бралась за дело с неистовой решимостью. Работаешь ли ты, принимаешь пищу или беседуешь с человеком, делать это надо со всей серьезностью или не браться за это совсем – так она считала. Под подушкой бабушка хранила мачете для рубки тростника – на случай, если ночью нагрянут воры, и Элвуд был твердо уверен, что в этой жизни она ничего не боится. Вот только страх был для нее топливом.
Да, Гарриет присоединилась к автобусному бойкоту. Ей пришлось. Не она одна во Френчтауне пользовалась общественным транспортом. Всякий раз ее бросало в дрожь, когда Слим Харрисон показывался на своем «кадиллаке» пятьдесят седьмого года выпуска, а ей и другим женщинам, вынужденным, как и она, выбираться в центр, приходилось втискиваться в заднюю часть автобуса. Когда начались сидячие забастовки, Гарриет радовалась тому, что никто не ждет от нее активного участия. Это была битва молодых, а ей не хватало на это духу. Станешь вести себя как выскочка – заплатишь сполна. Таково было убеждение Гарриет, шла ли речь о гневе Господнем за ропот на свой удел или о белых, которые научили ее никогда не просить больше тех жалких крох, что сами готовы ей отсыпать. Ее отец поплатился за то, что не уступил дорогу белой даме на Теннесси-авеню. Супруг, Монти, пострадал за свое неравнодушие. Перси, отец Элвуда, подхватил в армии столько идей, что, когда вернулся, в Таллахасси ему стало тесно. А теперь вот Элвуд. Гарриет купила пластинку с выступлениями Мартина Лютера Кинга у торговца неподалеку от «Ричмонда», выложив за нее десять центов, и это была самая бессмысленная трата в ее жизни. Запись изобиловала идеями, не более того.
Фундаментальной добродетелью Гарриет считала трудолюбие – ведь тому, кто трудится, не до демонстраций с забастовками. Нечего Элвуду участвовать в этой нелепой битве за кинотеатр и нарушать общественный порядок, говорила она. «Ты ведь пообещал мистеру Маркони, что будешь помогать ему после уроков. Если работодатель не сможет на тебя рассчитывать, ты вмиг потеряешь место». Она надеялась, что Элвуда спасет чувство долга, которое когда-то спасало ее саму.
Где-то под полом застрекотал сверчок. Он столько лет живет с ними, что пора уже брать с него арендную плату. Элвуд оторвал взгляд от учебника по химии и сказал: «Ладно». А на следующий день попросил у мистера Маркони выходной. Он уже как-то раз брал отгул по болезни на пару дней, но больше за все три года ни разу работы не пропускал, если не считать поездок к родственникам.
Да, конечно, ответил мистер Маркони, даже не поднимая глаз от программы скачек.
Элвуд надел черные брюки, в которых выступал на прошлогоднем праздновании Дня освобождения. С тех пор он подрос на несколько дюймов, и штанины пришлось отпустить, но из-под них все равно выглядывала тонкая полоска белых носков. Черный галстук, который Элвуд сумел завязать всего с шестой попытки, украшал новенький зажим изумрудного цвета. Туфли были начищены до блеска. Словом, выглядел он презентабельно, пускай и переживал, что будет с очками, если полицейские выхватят дубинки, а белые – обрезки труб и бейсбольные биты. Элвуд отогнал от себя кровавые картинки из газет и журналов и заправил рубашку.
На подходе к бензоколонке «Эссо» на Монро-стрит он услышал, как толпа скандирует: «Чего мы хотим? Свободы! Когда? Немедленно!» Перед кинотеатром маршировали змейкой студенты Университета сельского хозяйства и машиностроения, а под навесом, у самого входа, протестующие выкрикивали лозунги и размахивали плакатами. В эти дни в кинотеатре крутили «Гадкого американца», и при наличии семидесяти пяти центов на билет и белой кожи можно было увидеть Марлона Брандо. Шериф с помощниками стояли на тротуаре в черных очках, скрестив руки на груди. Сзади них собралась горстка белых – они подначивали и осмеивали демонстрантов, а по улице к ним спешила еще вереница таких же. Вперив взгляд в землю, Элвуд обошел толпу и скользнул к протестующим, встав за девушкой постарше в полосатом свитере. Она улыбнулась и кивнула ему, точно ждала его тут все это время.
Стоило ему стать новым звеном этой людской цепи и начать повторять одними губами слова лозунгов, как пришло спокойствие. ТРЕБУЕМ РАВЕНСТВА ПО ЗАКОНУ! А он почему без плаката? Элвуд так старательно готовил себе костюм поприличнее, что совсем забыл об этом атрибуте. Правда, у него не получилось бы так же красиво и аккуратно, как у ребят постарше. Их транспаранты были нарисованы будто по трафарету – чувствовалась опытная рука. НАШ ДЕВИЗ – НЕНАСИЛИЕ. ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ. Невысокий бритоголовый парнишка размахивал плакатом с надписью «А ТЫ – ГАДКИЙ АМЕРИКАНЕЦ?» со множеством мультяшных вопросительных знаков. Кто-то схватил Элвуда за плечо. Он приготовился увидеть нависающий над ним разводной ключ, но рядом стоял мистер Хилл. Учитель истории пригласил Элвуда присоединиться к группке линкольнских старшеклассников. Билл Тадди и Элвин Тэйт, ребята из школьной команды по баскетболу, пожали ему руку. А ведь раньше они делали вид, что его не существует. Элвуд был до того увлечен грезами о справедливости, что ему не приходило в голову, что в школе есть и другие ученики, разделяющие его протестный пыл.
За следующий месяц шериф арестовал две с лишним сотни демонстрантов: их с презрением хватали за воротники, пустив в лицо слезоточивый газ; но самая первая демонстрация прошла мирно. В этот раз к студентам Университета сельского хозяйства и машиностроения присоединились ребята из Технологического колледжа Мелвин-Григгс. И белые из Флоридского университета и Университета штата Флорида[3 - Флоридский университет находится в городе Гейнсвилл, а Университет штата Флорида – в Таллахасси.]. А еще опытные активисты из Конгресса расового равенства. В тот день их освистывали белые – и стар, и млад, – но в потоке этих оскорблений Элвуд не услышал ничего такого, чего бы ему не кричали из окон автомобилей, когда он ехал на велосипеде по улице. Элвуду показалось, что в толпе раскрасневшихся белых парней он увидел Кэмерона Паркера, сына ричмондского управляющего, и, когда он пошел с демонстрантами на новый круг, его догадка подтвердилась. Всего несколько лет назад они с Кэмероном менялись комиксами в переулке за отелем. Кэмерон его так и не узнал. Прямо перед глазами полыхнула вспышка, и Элвуд испуганно замер, но выяснилось, что фотограф делал снимки для газеты «Реджистер», а бабушка отказывалась ее читать, потому что расовый вопрос в ней рассматривался слишком уж однобоко. Какая-то студентка в синем свитере в обтяжку протянула ему плакат с надписью «Я – ЧЕЛОВЕК», и, когда демонстранты направились к Национальному кинотеатру, он поднял его над головой и во весь голос присоединился к гордому хору. В кинотеатре шел фильм «День, когда Марс напал на Землю», и в тот вечер Элвуду казалось, что и он за сегодня преодолел сотню тысяч миль.
Через три дня Гарриет обо всем узнала – кто-то из ее окружения видел Элвуда, и ровно столько времени потребовалось, чтобы до нее долетели эти новости. Последний раз она наказывала его ремнем много лет назад – теперь он был уже слишком взрослым, так что ей пришлось прибегнуть к давней джонсоновской тактике – молчанию. В семье ею пользовались еще со времен Реконструкции Юга, чтобы внушить жертве чувство, будто ее не существует. Еще бабушка запретила включать проигрыватель и, отдавая должное выдержке нынешней цветной молодежи, отнесла его к себе в спальню и придавила кирпичами. Они оба страдали молча.
Через неделю все дома вернулось на круги своя, вот только Элвуд изменился. Он стал ближе. На демонстрации он вдруг почувствовал, что стал ближе к самому себе. Всего на мгновение. Стоя под солнцем. Этого было достаточно, чтобы пробудить в нем новые грезы. Как только он поступит в колледж и съедет из их крошечного домика на Бревард-стрит, то заживет собственной жизнью. Будет водить девчонок в кино – хватит уже себе в этом отказывать! – определится, какие предметы станет изучать. Отыщет свое место в толпе юных мечтателей, посвятивших себя борьбе за процветание негритянского населения.
Последнее лето в Таллахасси пролетело быстро. Перед самыми каникулами мистер Хилл принес издание «Записок сына Америки» Джеймса Болдуина, и мир Элвуда перевернулся. «Негры – это американцы, и их судьба есть судьба страны». Выходит, он протестовал перед Флоридским кинотеатром вовсе не для того, чтобы защитить собственные права – или права тех, кто, как и он, принадлежит к черной расе; нет, он отстаивал права всех и каждого, даже тех, кто его освистывал. Моя борьба – это и ваша борьба, а ваше бремя – это и мое бремя. Но как донести эту мысль до людей? Он стал засиживаться допоздна – писал письма на тему расизма в «Таллахасси реджистер», где их так и не опубликовали, и в «Чикаго дефендер», где одно напечатали. «Мы спрашиваем старшее поколение: присоединитесь ли вы к нашей битве?» Застеснявшись, он никому не сказал о публикации и подписался псевдонимом: Арчер Монтгомери. Имя выглядело старомодным и интеллигентным, и, лишь когда Элвуд увидел его напечатанным на бумаге, вдруг сообразил, что так звали его дедушку.
В июне дедушкой стал и мистер Маркони – это поворотное событие высветило в итальянце новые грани. Лавочка вдруг сделалась вместилищем его добродушного энтузиазма. Затяжное молчание сменилось уроками иммигрантской борьбы и эксцентричными советами по ведению бизнеса. Он стал порой закрываться на час раньше, чтобы успеть навестить внучку, но Элвуду платил за полную смену. В такие дни Элвуд шел на баскетбольные площадки – посмотреть, кто там играет. Сам он в игру не вмешивался, но после участия в протестах слегка осмелел и даже завел нескольких приятелей среди таких же зрителей. Это были ребята, жившие в паре улиц от Элвуда. Он заприметил их несколько лет назад, но заговаривать с ними не решался. А иногда он ходил гулять в центр с Питером Кумбсом, соседским парнишкой, который нравился Гарриет тем, что умел играть на скрипке и разделял с ее внуком любовь к книгам. Если у Питера не было репетиций, они бродили по магазинам, где продавались пластинки, и украдкой рассматривали обложки альбомов, которые им покупать запрещалось.
– А что такое Дайнасаунд? – спросил как-то раз Питер.
Новый музыкальный стиль? Особенный проигрыватель? Они понятия не имели.
В знойные деньки девчонки из Университета сельского хозяйства и машиностроения иногда забегали в лавку за газировкой – Элвуд помнил их по демонстрации. Он спрашивал о протестных новостях, и они, вспыхнув от радости, делали вид, что узнали его. Не раз они принимали его за студента колледжа. Для него это было комплиментом, который только расцвечивал новыми красками его мечты об отъезде из дома. Оптимизм придал Элвуду мягкости – он стал точно дешевая ириска с прилавка у кассы. И когда в июле мистер Хилл переступил порог лавочки и рассказал ему о своем предложении, он был готов тут же кинуться в бой.
Элвуд его не сразу узнал. Без цветастой бабочки на шее, в оранжевой клетчатой рубашке, из-под которой выглядывала майка, в модных солнечных очках мистер Хилл производил впечатление человека, который не вспоминал о работе несколько месяцев – не то что недель. Бывшего ученика он поприветствовал с ленивой беспечностью счастливца, чей отпуск продлится аж до конца лета. Он рассказал Элвуду, что впервые за долгое время никуда не уехал на каникулы.
– Мне и тут есть чем заняться, – признался он, кивнув в сторону тротуара. Там, прикрывая узенькой ладонью глаза от яркого солнца, стояла девушка в широкополой соломенной шляпе.
Элвуд спросил, не нужно ли чего мистеру Хиллу.
– Хочу кое-что тебе предложить, Элвуд, – ответил учитель. – Мой приятель поделился со мной одной идеей, и я тут же подумал о тебе.
Приятель мистера Хилла, активист, работал в Технологическом колледже Мелвин-Григгс – расположенном к югу от Таллахасси учебном заведении для цветных. Там он последние три года преподавал английский язык и американскую литературу. До недавних пор начальство мало заботилось о судьбе колледжа, но новый президент основательно взялся за дело. В Мелвин-Григгс есть курсы для одаренных старшеклассников, но среди местных мало кто о них знает. Президент поделился проблемой с приятелем мистера Хилла, и тот предложил: может, в Линкольне есть талантливые ребята, которым это было бы интересно?
Элвуд стиснул метлу, которую держал в руках.
– Все это здорово, но, боюсь, у нас нет денег на такие курсы, – ответил он. А потом покачал головой: в самом деле, он ведь копил на учебу в колледже, так почему нельзя начать ее прямо сейчас, пока он еще учится в Линкольне?
– В этом-то все и дело, Элвуд: они бесплатные. Во всяком случае, этой осенью, чтобы привлечь побольше людей из местных.
– Мне надо обсудить это с бабушкой.
– Разумеется, Элвуд, – сказал мистер Хилл. – Если надо, я сам с ней поговорю. – Он опустил руку Элвуду на плечо. – Самое главное, что эти курсы уж точно пойдут на пользу такому юноше, как ты. Именно для таких учеников они и создавались!
Чуть позже, после полудня, гоняя по лавочке здоровую жужжащую муху, Элвуд решил, что в Таллахасси, пожалуй, не так уж много белых, которые учатся в колледже.
Отстающий должен либо плестись в хвосте до скончания века, либо поднажать и обогнать того, кто бежит впереди.
Гарриет отнеслась к предложению мистера Хилла благосклонно – слово «бесплатные» подействовало на нее, точно волшебное заклинание. А потом лето для Элвуда потянулось со скоростью черепахи. Так как приятель мистера Хилла преподавал английский, Элвуд планировал записаться на литературные курсы, и, даже узнав, что выбрать можно любое направление, не изменил своего решения. Обзорный курс британской литературы не нес в себе практической пользы, как заметила бабушка, но именно тем и притягивал Элвуда, – тем сильнее, чем больше он о нем думал. Слишком уж долго он пекся об одной лишь «практической пользе».
Как знать, может, в колледже выдадут новенькие учебники. Не исчерканные. В них нечего будет вымарывать. Такое ведь возможно.
Накануне первого учебного дня в колледже мистер Маркони подозвал Элвуда к кассе. Из-за занятий на курсах Элвуду предстояло пропускать четверговые смены, и он было подумал, что босс хочет удостовериться, все ли он оставляет в лавочке в порядке на время своей отлучки. Итальянец прочистил горло и подтолкнул к нему коробочку, обитую бархатом.
– На вот, учись, – сказал он.
Внутри лежала перьевая ручка темно-синего цвета с латунной отделкой. Красивый подарок, даже если мистер Маркони приобрел его по скидке, пользуясь тем, что хозяин канцелярского магазинчика был его давним клиентом. Они обменялись по-мужски крепкими рукопожатиями.
Гарриет пожелала ему удачи. Перед школой она каждое утро оценивала его внешний вид, следя за тем, чтобы он выглядел опрятным, но обычно не вносила никаких корректив – разве что снимала с ткани приставшую ворсинку. Так было и на этот раз.
– Какой же ты красавец, Эл! – сказала она и, поцеловав внука в щеку и вскинув плечи – она всегда так делала, когда пыталась не расплакаться на глазах у Элвуда, – пошла к автобусной остановке.
Элвуду до того не терпелось увидеть Мелвин-Григгс, что он отправился туда сразу после школьных уроков, хотя времени до начала занятий оставалось еще много. В тот вечер, когда ребята поставили ему синяк, два звена на велосипедной цепи погнулись, и с тех пор она постоянно слетала во время долгих поездок. Так что ему предстояло либо поймать попутку, либо пройти семь миль пешком. Войти в ворота, погулять по кампусу, затеряться среди корпусов, а может, просто посидеть на лавочке во дворе, окунуться в здешнюю атмосферу.
Он остановился на углу Олд-Бэйнбридж и стал ждать какого-нибудь темнокожего водителя, направляющегося в сторону шоссе. Мимо пронеслось два пикапа, а потом рядом притормозил сверкающий зеленый «плимут-фьюри» шестьдесят первого года, приземистый и с «плавниками», как у гигантского сома. Водитель наклонился в сторону Элвуда и открыл пассажирскую дверцу.
– Я на юг, – сообщил он.
Зеленовато-белое сиденье, обтянутое винилом, скрипнуло, когда Элвуд на него опустился.
– Родни, – представился водитель. Невысокий и коренастый, в сером костюме в тонкую сиреневую полоску, он сидел в кресле развалившись и напоминал темнокожую версию Эдварда Робинсона. Когда он пожал Элвуду руку, кольца на его пальцах вонзились ему в кожу, и Элвуд поморщился.
– Элвуд, – представился он в ответ и, пристроив портфель между ног, посмотрел на серебристую, точно аэрокосмическую, панель «плимута», из которой торчало множество кнопок.
Они устремились на юг, в сторону трассы 636. Родни барабанил по кнопкам, тщетно пытаясь настроить радио.
– Никак я с ним не разберусь. Давай ты.
Элвуд тоже потыкал в кнопки и нашел станцию, где крутили музыку в стиле ритм-энд-блюз. Он уже собирался переключиться, когда осознал, что Гарриет тут нет и никто не станет ворчать на двусмысленность песен, пускаясь в туманные разъяснения и оставляя Эвуда в замешательстве и смятении. Он остался на той же радиоволне. Звучала какая-то композиция в духе ду-вопа. От волос Родни исходил аромат тоника, которым пользовался мистер Маркони. От него воздух в салоне стал тягучим и едким. Даже в выходной Элвуду не удалось сбежать от этого запаха.
Родни возвращался от матушки, которая жила в Валдосте. Он сказал, что никогда раньше не слышал о Мелвин-Григгс, что слегка уязвило гордость Элвуда, которую он испытывал в этот знаменательный для него день.
– Ах, колледж, – проговорил Родни и присвистнул. – Сам-то я в четырнадцать лет уже начал работать на фабрике стульев, – добавил он.
– Я тоже работаю: в табачной лавке, – сказал Элвуд.
– Вот оно что, – произнес Родни.
Радиоведущий зачитал объявление о воскресной ярмарке. А потом пустили рекламу Фан-тауна, и Элвуд стал вполголоса подпевать.
– Это еще что такое? – спросил Родни. Он шумно выдохнул и ругнулся. Почесал рукой свой крупный нос.
В зеркале заднего вида замигали красные огоньки патрульной машины.
Они ехали по сельской местности, и других автомобилей на дороге не было. Родни что-то пробормотал себе под нос и свернул на обочину. Элвуд положил портфель себе на колени, и Родни велел ему сохранять спокойствие.
Сзади в нескольких ярдах от них припарковался автомобиль белого полицейского. Он вышел из машины, положил левую руку на кобуру и направился в их сторону. Затем он снял солнечные очки и убрал их в нагрудный карман.
– Мы с тобой незнакомы, – произнес Родни.
– Незнакомы, – подтвердил Элвуд.
– Я ему так и скажу.
Полицейский тем временем уже держал в руке пистолет.
– Первое, о чем я подумал, когда мне передали ориентировку на «плимут», – сказал он, – такую машину сопрет только ниггер.
