– А если положительным… – Он делает длинную паузу. – То вам нельзя будет об этом говорить. Для меня это все равно что предательство. И тогда… – Он быстро проводит рукой у горла и строго смотрит на каждую из нас по очереди. – Так что никому ни слова. Даже матери. Это…
– Но как же? – обрываю я его. – Маме-то рассказать можно!
– Можете рассказать, что я пригласил вас в группу. Но не о том, чем именно мы занимаемся. Понятно?
Мы потрясенно киваем.
Входная дверь захлопывается, а мы так и сидим, молча уставившись перед собой.
– Это слишком рискованно, Фредди. Я боюсь, – через какое-то время шепчет Трюс. – Нельзя соглашаться.
– Конечно, нельзя, – вторю я ей. – С чего вдруг?
Мы молчим. Смотрим на стену. На то место, где стояла мефрау Кауфман…
* * *
Мефрау Кауфман…
Это случилось месяц назад. У нашего дома остановился автомобиль. Рокот мотора. Хлопающие дверцы. Стук в дверь. Не кулаками – громче, ружейными прикладами. Мы всегда думали: евреи, которых мы укрываем, смогут быстро спрятаться. Но в тот момент мефрау Кауфман и маленький Авель, как назло, находились внизу. С нами. В гостиной.
– Фрицы, мама! Фрицы! – глухо закричала я.
Поспешно приколов обратно светомаскировочную занавеску, я взглянула сначала на маму, потом на мефрау Кауфман. Та схватила сына за руку и в панике повернулась к маме. Мефрау Кауфман была молодой женщиной с волнистыми каштановыми волосами и добрыми карими глазами. Мне она казалась ужасно красивой. У ее сына, крепкого белоголового мальчугана пяти лет, были такие же глаза.
– Наверх! Быстро! – прошипела я. Хотя тогда они должны будут пробежать мимо входной двери. А в нее все еще колотят. – Нет, в сад!
Мама покачала головой. Так им тоже придется пройти по коридору. Она кинулась к двери. Если не открыть, ее проломят прикладами.
– Kommen Sie herein, meine Herrschaften[3 - Прошу, входите, господа (нем.).], – любезно заговорила она, будто приветствуя старых друзей.
Из сумерек в нашу тесную гостиную ввалились два армейских чудовища. Вид у них был знакомый. Я встречала их раньше – все на одно лицо. Серая форма, черные перчатки и сапоги из блестящей кожи, знаки различия на воротниках, рукавах и погонах. Эсдэшники[4 - СД – Служба безопасности рейхсфюрера (сокр. нем. SD от Sicherheitsdienst) – разведывательная служба СС.]. Глаза у них были как пули, и они пальнули ими прямо в мефрау Кауфман. Та вместе с Авелем отпрянула и прижалась к стене.
По лестнице загромыхали солдатские сапоги, топот переместился наверх. Вскоре солдаты спустились обратно, вместе с Трюс – она вбежала в гостиную и встала рядом со мной у раздвижных дверей, плечом к плечу. Один из фрицев опустился в кресло.
– Sie haben hier Juden untergebracht![5 - Вы прячете евреев! (нем.)] – крикнул он маме. Уголки его рта в гневе поползли вниз. Он поднялся, шагнул к мефрау Кауфман и сказал по-немецки: – Пять минут на сборы.
– Прошу прощения? – переспросила мама.
– Они нелегалы! – рявкнул он. – В Вестерборке, на северо-востоке страны, устроен лагерь для беженцев. Им место там.
За спиной у мамы мефрау Кауфман прижала к себе маленького Авеля. Дом затаил дыхание.
Эсдэшник схватил мефрау Кауфман за плечо, и мама бросилась между ними.
– Sie! – воскликнула она. – Sie sind ein gebildeter Mann! Sie lassen sich als Menschenj?ger benutzen?[6 - Вы! Вы же образованный человек! И позволяете делать из себя охотника за людьми? (нем.)] – Она возмущалась так, будто готова была накинуться на самого фюрера.
– А ну заткнись, баба! – прорычал эсдэшник ей в лицо. – Или тоже хочешь прокатиться, с дочерьми?
Он так сильно толкнул маму, что она ударилась об стол. Мы с Трюс тут же встали между ней и немцем. Не произнесли ни слова, но наши напряженные позы говорили: только попробуй еще раз!
Авель по-прежнему жался к стене, бледный, как обои. Трюс подошла к нему и взяла за руку.
Эсдэшник повернулся к мефрау Кауфман и стал выталкивать ее в коридор. Другой немец проворчал:
– А мы-то что поделаем? Befehl ist Befehl[7 - Приказ есть приказ (нем.).].
С лестницы, а потом со второго этажа доносились крики мефрау Кауфман. Авель вырвался из рук Трюс. Мама кинулась в коридор, вверх по лестнице, Авель за ней. Мы с Трюс хотели было ринуться за ними, но мама прокричала, чтобы мы оставались в гостиной. Мы метнулись к маминой кровати в другой половине комнаты и, приподняв занавеску, выглянули на улицу. Солдаты с винтовками наизготовку. Полицейский грузовик. В кузове люди, сидят потупившись, будто им стыдно. Тут мы увидели мефрау Кауфман. Двое солдат выволокли ее из дома, вытолкали на улицу, ударами погнали в машину. Она уронила чемодан, он упал на тротуар и раскрылся.
– Mutti! Mutti![8 - Мама, мама! (нем.)] – заплакал малыш. Он полез в кузов, но споткнулся на ступеньке. Один из фрицев грубо подсадил его.
Между тем мама торопливо запихивала в чемодан розовую блузку. Не успела она защелкнуть металлические замки, как солдат выхватил чемодан у нее из рук, швырнул его в грузовик и запрыгнул следом.
Больше мы Кауфманов не видели.
2
На лестнице раздаются мамины шаги. Мы с Трюс так и сидим на диване.
– Чего хотел Франс ван дер Вил? – спрашивает она, вываливая на стол гору чистого белья.
Вот, значит, как его зовут.
– Франс… э… – говорю я, быстро перекинувшись взглядами с Трюс, – Франс пригласил нас присоединиться к его группе Сопротивления. – Мой голос звучит беспечно, будто такие приглашения нам поступают каждый день. – Ты его знаешь, мам?
– И что вам придется делать? Что-нибудь опасное?
– Ты же ничего не хотела слышать, – напоминает ей Трюс.
– Подробности – нет! Только то, что ему нужно от вас. Ничего опасного?
Трюс молчит.
– Что тогда? Подделывать продовольственные карточки?
Трюс кивает.
– Заниматься саботажем? – Мама раскладывает гладильную доску.
– Чего-чего? – не понимаю я.
– Перерезать телефонные кабели, перегораживать рельсы и тому подобное?
– Да, и это тоже, – отвечает Трюс и быстро спрашивает: – Но как ты думаешь, мам? Ему можно доверять?
– Я его едва знаю. – Мама задумывается. – Поспрашиваю у товарищей по партии.
Как всегда по вечерам, Трюс укладывается на старом диване в гостиной. Я лежу напротив нее, на двух сдвинутых креслах. Мама – на кровати за раздвижными дверями, в другой половине комнаты. Мама сказала, что теперь мы снова можем спать наверху, в наших кроватях, но для нас это означает смириться с тем, что произошло с Кауфманами.
Я поудобней устраиваюсь на подушке. Под подушкой – сиденье кресла. На этом кресле месяц назад сидел своей немецкой задницей тот фриц, и всего несколько часов назад – этот господин. Настоящий господин в шляпе. Франс ван дер Вил. Который выбрал нас для своей боевой группы. Меня и Трюс!
– Если мы скажем этому Франсу «да», все изменится, – шепчу я сестре.
Мама легла полчаса назад. Я слышу ее ровное дыхание: она спит.
Трюс невесело усмехается.
– Все изменилось давным-давно, – говорит она.
Я киваю, хоть сестра и не видит.
– Еще когда немцы разбомбили Роттердам[9 - Роттердам был разбомблен 14 мая 1940 года во время немецкой операции по захвату Нидерландов. Его уничтожение и угроза бомбежки других городов заставили правительство согласиться на капитуляцию.], – добавляет Трюс.
– Ну да, – бормочу я.
Тогда мы быстро поняли, чего ждать от этих подонков. Хотя позже в газетах писали, что немецкие солдаты ведут себя «чинно и любезно». Бомбы они тоже чинно и любезно кидали? Предварительно извинившись?
– Нет, – вспоминаю я. – Еще раньше. Когда они стали гоняться за евреями.
Тогда, после Хрустальной ночи, здесь появились первые беженцы. С тех пор прошло три года.
– Нет, еще раньше, – вспоминает Трюс. – В тридцать третьем, когда к власти пришел Гитлер.
Я нарочито громко вздыхаю.
– Нет. Еще раньше, – говорю я. – Сразу после Мировой войны, потому что… э…
Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:
Фредди Оверстеген
улица Брауэрсстрат
район Лейдсеварт
город Харлем
Нидерланды
Европа
Мир
Вселенная
…и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.
* * *
Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!
Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него – клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет – пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели – я тогда только родилась, – а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться… ну, того самого.
К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.
– Такие, – говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, – нам не нужны, правда ведь?
– Правда! – соглашаемся мы с Трюс.
Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья – это мы. Не он.
– Кстати, о Франсе, – начинает мама.
Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни – точность ей не важна – и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.
– Да, что ты слышала? – Трюс замирает с простыней в руках.
– Ему можно доверять, – просто говорит мама.
– Что тебе рассказали? – не терпится узнать мне.
– Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.
– Серьезно? – удивляется Трюс.
– Серьезно.
Так я и думала!
– Что скажешь, Трюс? – Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка – вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! – говорит она. – Соглашайтесь!»
– Не торопитесь с решением, – советует мама.
– Как это – не торопитесь? – Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.
