Недетские сказки
Саша Варламов
Комната без памяти влюблена в Шкаф, вынужденный в ней находиться, но, увы – безнадежно. Вешалки в Шкафу (пластмассовые – Одноразовые, деревянные – Дрова, металлические – Жесть) тоже изнемогают от безответной любви к нему. Но ситуация становится абсолютно невообразимой, когда в Комнате неожиданно появляется гостья из мира Высокой Моды…И все становится возможным только лишь потому, что «… действительно существуют другие миры и их миллионы, они находятся на расстоянии мысли и стоит только протянуть руку…» (Терри Пратчетт).
Саша Варламов
Недетские сказки
Доктору Паулю Рудольфу Нунхайм и тем, кого любил и люблю.
Шум в Шкафу
… действительно существуют другие миры и их миллионы, они находятся на расстоянии мысли и стоит только протянуть руку…
Терри Пратчетт
1
В Шкафу почти всегда царил полумрак, и только через щель между дверцами платяного отделения внутрь порой пробивались несколько тоненьких лучиков солнечного света. Внутри они ломанными линиями перемещались поочередно с одной вешалки на другую – вслед за солнцем, будто совершали некий таинственный ритуал. И при желании их можно было принять за золотистые письмена, умело выведенные рукой искусного художника.
Никто уже и не помнил, когда все это началось, но в других Шкафах ничего подобного не происходило, поэтому и вешалки, и одежда всегда стремились попасть именно сюда, чтобы потом было чем хвастаться.
Шкаф считался самым модным местом в доме, да и к себе он относился как к произведению искусства, что на самом деле было не так уж и далеко от истины. Он появился в Комнате так давно, что даже она порой сомневалась в собственном первородстве, но то, что они старые знакомые – было видно с первого взгляда.
Замечено, что когда находишься вместе так долго, как Шкаф и Комната, то слова уже больше не нужны и молчание порой бывает более красноречивым. Настоящие чувства, в принципе, невозможно передать словами.
В начале Шкаф и Комната долго наблюдали друг за другом – не нарушая дистанции. Однако этикет соседства требовал хотя бы минимального общения. И однажды, когда продолжать молчать стало совсем уж неприлично, то они одновременно начали что-то произносить, быстрое и не очень внятное.
– … имеете в виду?
– … как возвышенно!
– … стоило ждать!
– … мне льстите?
– … не каждый может!
– … сплошные фантазии?
И так далее, и тому подобное.
Начатый разговор оборвался так же внезапно, как и начался – молчание затянулось, потому что каждый считал, что продолжать должен не он.
Ситуацию разрядил Ветерок. Он привычно – с шумом распахнул окна и ворвался в Комнату. Недолго покружив, насвистывая какой-то простенький модный мотивчик, он так же стремительно вылетел вон – по пути взбивая к потолку роскошные оконные шторы и увесистые дверные портьеры.
Шкаф и Комната от неожиданности успели лишь глубоко вздохнуть.
– Уф! – выдохнула Комната и, как бы между прочим – поинтересовалась. – А вы случайно не знаете, кто бы это мог быть!?
– Надо думать, это был ваш любимый Сквозняк, – ответил ей Шкаф и тут же принялся рассматривать за окном что-то очень важное для себя.
Шкаф уже давно относился к Ветерку без симпатии и даже придумал для него прозвище – Сквозняк. Кличка прижилась, так как полностью соответствовала характеру персоны. И теперь уже и Комната, и даже сам Ветерок – посмеиваясь, употребляли ее время от времени, когда нужно было, к примеру, придать немного озорства взаимоотношениям.
Что же касается Шкафа, то всякий раз, когда Комната и Сквозняк, никого не стесняясь и пошло хихикая, флиртовали – он не знал куда глаза девать от смущения.
– Ладно, предположим, что у них от природы беспардонный характер – каким родился таким и живешь. Но зачем делать это у всех на виду?! – пытался он разобраться. – Они же не животные! Хотя, как иначе это может здесь происходить – уединиться-то некуда!
Но как он ни старался быть объективным – ничего у него не получалось:
– Настолько откровенно и вульгарно при всех задирать даме ее полотнища! Ей Богу!
Комната же – одним привычным движением вернула на место свои текстильные атрибуты и с удовлетворением отметила, что на этот раз ей все-таки удалось растормошить своего молчаливого соседа.
– Мало того, – с оптимизмом констатировала она, – «мой малыш», – так ласково всегда называла она Шкаф, – наконец-то выразил свое отношение к моим развлечениям на стороне. Уж не ревнует ли он меня к Сквозняку?! А иначе, чем еще объяснить его раздражение?!
Комната не однажды замечала, что одно дело – дурачить себя, а другое дело – считаться с реальностью. Реальность же для нее была самой что ни на есть безрадостной – симпатии Шкафа всегда оказывались не на ее стороне.
– «Мой малыш» постоянно делает вид, будто меня здесь просто нет. К своей самой завалящей вешалке он лучше относится. Но в самом начале, ведь, все было иначе! – откровенно обманывала она сама себя.
2
Своей самой ранней истории, когда еще в облике кедра на склоне ливанских гор он укрывал в своей тени усталых путников, Шкаф не помнил. Воспринимать себя Шкафом он начал как-то сразу, и с тех пор его отношение к себе практически не изменилось.
В его памяти сохранились воспоминания о чьих-то руках, умело шлифующих его деревянные поверхности, о мучительных прикосновениях острого лезвия рубанка, о запахе столярного клея. Он даже помнил, как кто-то – возможно его создатель, однажды с нежностью посмотрел на него и сказал:
– Какой же ты у меня красавец! Ну, будь молодцом и дальше!
Своими формами Шкаф действительно напоминал скорее памятник архитектуры, чем просто мебель. По его фасаду этажами располагались ажурные балкончики и красочные витражные оконца, а инкрустированные перламутром дверцы то и дело чередовались с резными античными фигурками.
И внутри он состоял из множества отделений: и для хранения одежды, и всевозможных дополнений к ней; и для предметов ювелирного искусства, и столового серебра; и для фарфоровых сервизов, и наборов хрустальных бокалов…
А его выдвижные ящики, антресоли, плательные штанги, многоэтажные полки и этажерки – казалось, они смогли бы вместить ассортимент небольшого универсального магазина.
В Шкафу были и умело скрытые от посторонних глаз тайные отделения – всем известно, что в каждом произведении искусства сокрыта некая тайна, разгадать которую удается далеко не всегда.
Когда гости приходили вместе с детьми, то для пущего веселья играли в прятки и забирались кто куда – и в Шкаф тоже. В нем было столько укромных мест, что даже распахнув все его дверцы не сразу можно было найти затаившихся в глубине. Но игры когда-то заканчивались, и за возгласом: «Ах, вот вы где!» всегда следовали веселая возня, шум и смех.
А еще взрослые рассказывали детям истории, что в Шкафу есть несколько особенных мест, откуда при помощи нескольких волшебных слов можно перенестись прямиком в сказочные страны. Проверить насколько это правда – никому в голову не приходило, но ореол тайны мистической завесой окружал внушительную персону Шкафа, дополняя его образ весьма любопытными штрихами.
Все устраивало Шкаф в его внешности, кроме, пожалуй, одной детали, к которой он не знал, как относиться – толи краснеть за нее от стыда, толи гордиться ею. Дело в том, что над одним из его карнизов возвышался великолепной работы резной фронтон, на котором пухлощекие купидоны целились волшебными стрелами в лесных нимф.
Фигурки, как и полагается в подобных случаях, были обнаженными. Именно это и вызывало у Шкафа недоумение. Не то, чтобы он хотел видеть купидонов в трусиках, а нимф в бикини, но этот легкомысленный, по его мнению, сюжет не очень-то вязался с его представлением о себе.
– Таким картинкам самое место на стенах Комнаты, а не на моем фронтоне, – сетовал он. – Ей это под стать. Правда, она тоже не сама выбирала себе характер, – как всегда старался он быть справедливым. – Нам всем остается лишь покоряться собственной участи и только догадываться об истинных планах наших создателей.
3
Время от времени в этом мире можно встретить создания, кого бесполезно учить актерскому мастерству, потому что они от рождения напрочь лишены драматического таланта.
Нисколько не наговаривая на Комнату, это в полной мере относилось и к ней. Она не являлась самодостаточной персоной, как ни мечтала об этом. Не единожды предпринимала она попытки стать одной из тех, чей стиль копируют, а привычкам подражают – но всякий раз неудачно.
Однажды, когда к ней по обыкновению заглянул Ветерок, она попросила его исполнить какую-нибудь несложную песенку.
– Любой каприз для вас, мадам! – нежно прошелестел он в ответ и стал насвистывать один из популярных мотивчиков, который в то время можно было услышать и на платформах вокзалов, и в очереди за чашкой кофе – да и просто на улице. Мелодия была незамысловата и легко запоминалась, и двигаться под нее было легко – как душа пожелает.
Комната, даже не пытаясь определить характер музыки, сразу начала вести себя очень странно – со стороны казалось, что она попробует исполнить что-то напоминающее фокстрот, но у нее так ничего не получилось. И тогда она, потеряв терпение, вдруг неистово замахала своими полотнищами – то вверх и вниз, то из стороны в сторону – как в канкане. Как ни странно, но именно эта манера оказалась пределом ее возможностей.
Движения у нее выходили настолько лихими, что даже видавший виды Ветерок от удивления перестал свистеть. Он никак не рассчитывал обнаружить такую прыть у своей подружки.
А Комната – то ли от безысходности, то ли от отчаяния – так разошлась, что ее хрустальная люстра сорвалась с крючка и косо повисла на проводах. А потом и дверной карниз не выдержал эмоционального напряжения и, сорвавшись с петель, с грохотом полетел вниз, размахивая по дороге портьерами, как парусами. Ударившись об пол, он превратился в груду щепок и позолоченной алебастры, кое где, как саваном, прикрытых кусками ткани.
Шум заставил Комнату остановиться, и, не веря своим глазам, она тихонько стала повторять:
– … это не я! … это не я! … это не я!
На что Ветерок ей резонно ответил:
– Мадам, но вы же сами просили меня изобразить музыку!
И тут Комнате пришлось вспомнить и то, как ей захотелось стать современной и стильной, и как она обратилась за помощью к Ветерку, и многое другое. Стыдно ей не было, это чувство было ей незнакомо.
Она осмотрелась, стараясь определить свидетелей своего провала – с чем была категорически не согласна, но ее соседка Моль предусмотрительно забилась в глубину ковра – будто ее никогда и не было в Комнате.
А Шкаф? Ему было труднее всех, но он делал вид, что ничего не видел и не слышал. А когда это стало совсем неправдоподобным, то ему пришлось приложить немало усилий, прежде чем он небрежно произнес:
– Создатели! Неужели землетрясение?! Кто бы мог подумать?! И так далеко от эпицентров!
Впоследствии люстру вернули на прежнее место, дверной карниз заменили новым. Но остались воспоминания – и у Шкафа, и у Ветерка, и у Моли…
А от воспоминаний, какими давними они бы ни были – так просто не отделаешься. Прошлое всегда остается с нами, даже если мы изменились и стали уже совсем другими.
4
Комната не страдала от приступов меланхолии и нередко сама задирала Шкаф, намекая на некоторые, якобы, ей одной известные факты его биографии. При этом она всегда недвусмысленно указывала взглядом на его фронтон. Это был ее излюбленный прием, когда нужно было отвлечь внимание других от собственной оплошности. Себя же она оправдывала всегда, следуя логике:
– Все мои желания и поступки инстинктивны, а, значит, естественны. Свободу природе!
Дурочкой она себя не считала и прекрасно понимала, что окажись Шкаф более податливым, то ей не пришлось бы регулярно выставлять собственную похотливость на всеобщее обозрение.
– «Мой малыш» в упор не видит меня. Что еще мне остается!?
Удобное оправдание! И тем более, что продолжать и дальше сдерживать влечение к нему – она была уже просто не в силах:
