Валерий Павлович Рыжов "Былое"

этой тяжеленной железяки лучше держаться подальше.

Когда работающая пара выдохлась, четырёх смен-ных на полянке не оказалось. Делать нечего, сели верхом

на уставших и поехали искать.

Надо сказать, лошади от тяжёлой работы отлыни-вают очень похоже на людей. Если коняга чувствует, что

ей предлагают лакомство, когда она свободно пасётся на

лугу, для последующей впряжки в тяжёлую работу, она

иногда ведёт себя неадекватно: не даёт себя поймать; если

всё же обманул, поймал и пытаешься одеть узду – ловко

воротит морду, не давая себя взнуздать; некоторые даже

пытаются лягаться.

Чесланя был здоровенный парняга и, как водится у

здоровяков, добродушный и спокойный, как слон. У него

было широкое и плоское, как блин, лицо, рыжая-прерыжая копна волос, веснушки на его роже считать

было бы так же бесполезно, как звёзды в небе! Его одного

лошадь таскать – замучается! А тут он ещё восседает на

тяжеленной косилке! Я был уверен, да и Чесланя тоже, что это лошадиный побег с поля битвы за урожай!

Мы объездили ближайшую округу – нет лошадок!

– Пожалуй, знаю куды их леший унёс! – сказал Чесланя и поскакал. Я за ним.

54

Мы довольно долго ехали по неизвестному мне лесу, пока не выбрались на обширную поляну, посреди которой росло несколько шикарных берёз, а в их тени пряталась аккуратная избушка.

Чесланя подстегнул своего коня, разогнал его до галопа и взял курс мимо избушки, на другой конец поляны, где паслись какие-то лошадки.

Я тоже пришпорил своего Голубка и поскакал за

ним, шагах в десяти сзади.

В аккурат напротив избы тропка шла мимо большой

лужи, в которой нежась дремала здоровущая свинья. Топот Чесланиной лошади её, родимую, разбудил и она, как

чёрт из табакерки, грязная как чёрт же, возникла из лужи

перед самым носом моего пугливого коня!

Голубок так ошалел от страха, что на всём скаку

встал как вкопанный! Неумолимый закон физики, как из

пращи, послал моё тело вперёд!

Похоже, я орал благим матом во время полёта! Чесланя мой ор услышал и обернулся, что меня и спасло.

Первое, что я увидел, когда стал приходить в себя, были многочисленные разноцветные звёздочки, которые

хаотично плавали, приближались, удалялись, меняли

цвета. Затем через этот хаос стало пробиваться тусклое

рыжее солнце. Оно тоже вело себя странно: приближалось, удалялось и, в конце концов, разулыбалось! Вгля-девшись, я понял, что это вовсе не солнце – это озабо-ченная, но улыбающаяся Чесланина рожа, склонившаяся

надо мною. Сам я, грязный и мокрый, лежу на траве, рядом лужа, из которой Чесланя пригоршней набирает воду

и вытирает мне лицо, шею, грудь, плечи.

Постепенно я очухиваюсь и начинаю соображать, что что-то произошло. Сильно болела шея, временами

подкатывала тошнота.

Чуть позже, когда мы, с найденными лошадьми на

обратном пути, остановились у ручья попить и хорошень-ко отмыться, Чесланя с характерным для вологодских

55

налеганием на «О» и характерным для них же матерком

подробно рассказал, как было дело.

– Хорошо я услыхал как ты заорал! Если б не услыхал и поехал дальше к лошадям в конец поляны, ты бы

точно в этой луже потонул!

– Ну, услышал, оборачиваюсь, а ты, ети мать, летишь! Красиво летишь! Ласточкой! И красиво так, вертикально, рядышком со свиньёй ныряешь в лужу!

– Ну, думаю, сейчас подымишься – неудобно ведь, из

лужи только зад торчит! Мотрю, не подымаешься! Не ше-велишься даже!

– Я к тебе! Даже разуваться не стал! Почуял нелад-ное!

– Хвать тебя за зад и ташшу! А оно никак! Поднату-жился и… чпок!! Вытащил! Прямо со чпоком! Так тебя

присосало в ил-то! Хорошо, что в луже илу много – мог

бы башку-то и сломать о твёрдое-то дно!!

Долгое время после этого падения у меня болела

шея, даже не шея, а позвонок что на уровне плеч.

Какое-то время я всерьёз опасался, что у меня может

вырасти горб и очень, помню, переживал, что с горбом

вид у меня будет таким же жалким, как у деревенского

учителя и что девчата меня такого будут гнать от себя подальше!

Лето меж тем заканчивалось, и мне пора было в обратный путь. Ничего особенного больше не случилось, разве, запомнилось, как на ж/д вокзале Вологды по радио

я услышал, что СССР запустил в космос первую в мире

женщину-космонавта, и что лёгкое чувство эйфории и

гордости за нашу Советскую Родину при этом меня охватило.

Ещё, пожалуй, один хмырь, что подсел ко мне на

скамейку в зале ожидания на том же вокзале, и стал

назойливо расспрашивать о том – о сём. Я ушёл от него на

другую скамью, он вскоре снова подсел. Я уж стал переживать, не посягнёт ли он на мои деньги, которых было

56

совсем в обрез, увидел неподалёку мента и пошёл к нему.

Не дойдя до мента несколько шагов, обернулся и увидел, что тип исчез. К менту подходить не стал, да и тип куда-то

провалился, больше я его не видел.

Последний раз на Вологодчине я был по окончании

9-го класса.

Дядька Арсён к тому времени из Свертнево выехал.

Он переселился в Тотьму к Виктору. В Свертнево из близких родичей осталась тётка Анна Маслова, да Папиха с

выводком ребят.

Масловы жили зажиточно по деревенским понятиям, муж тётки, Василий, был трактористом. Но его слава

скупердяя и скандалиста не вдохновляли меня остановиться в их доме.

Папиха – деревенское погоняло вдовы умершего к

тому времени брата отца, моего дядьки, Александра, который с рождения был глухонемым и единственный звук, который как-то ему удавался, напоминал нечто похожее

на «па-па». Так всю жизнь он и был деревенской досто-примечательностью по кличке Папа. Жена соответственно Папиха, дети – Папята.

Чуть вернусь назад, в год 1959-й, мой первый приезд в Свертнево.

В палисаде, у дома Арсения Ефимовича, росла ши-карная черёмуха, которую я видел впервые в жизни. Когда она малость вызрела, братья мои Папята, Виктор -

старший, Шурик – средний и Ванька – малой, почти всегда голодные, как скворцы налетели на зеленоватые ещё

ягоды. Я, разумеется, к ним присоединился, хотя тётка

Анфиса что-то там говорила про какие-то запоры, а я и не

знал, что это такое.

А вот когда за компанию я нажрался зеленоватой

черёмухи, то буквально со слезами на глазах понял, что

такое запор, вспомнил тёткино предостережение, но, увы, было поздно и я сполна расплатился за свою беспечность.

57

Эти муки – хочу, но не могу!! – запомнились мне на всю

жизнь!

Измаявшись в упор, я побежал к Шестакову, дере-венскому фельдшеру. Тот дал мне таблетку, ещё что-то

выпить и велел держаться поближе к уборной с полчаси-ка. Я поскакал к дядькиному дому на другой конец деревни и… не доскакал! Меня прихватило на самой серёдке

деревни! Спрятаться было негде и, главное, некогда, и я