И он исчез в одном из трех проходов, которые вели из комнаты.
Странный, непередаваемый, особенный запах редакции плыл по этому месту. Дюру оставался неподвижен, немного робок и несколько удивлен. Время от времени перед ним проходили люди, входили в дверь и уходили в другую, до того, как Жорж имел время их рассмотреть.
Это были иногда молодые люди, очень юные, делового вида, державшие в руках листы бумаги, трепетавшие на ветру при движении; иногда – рабочие-наборщики, чьи блузы в чернильных пятнах позволяли видеть воротник белой рубашки и драповые брюки, как у светских молодых людей. Они с осторожностью несли полосы отпечатанной бумаги, свежеотпечатанные и еще влажные корректуры. Несколько раз входил маленький мосье, одетый с подчеркнутой элегантностью, в зауженном на талии плаще, его ступни были сжаты остроконечными башмаками. Какой-то светский репортер нес вечерние «отголоски». Приходили другие, серьезные, важные, с высокими шляпами с плоскими краями, как если бы форма шляпы отличала их от остальных людей.
Форестье вернулся, держа за руку большого худого парня лет тридцати-сорока, одетого в черное и с белым галстуком жгучего брюнета, с закрученными кончиками острых усов, имевшего нахальный и довольный вид.
Форестье сказал ему:
– Прощайте, милый мэтр.
Тот пожал ему руку.
– До свидания, мой милый.
И спустился по лестнице, насвистывая, с тростью в руке.
Дюру спросил:
– Кто это?
– Это Жак Риваль, знаешь, известный газетчик, дуэлист. Он принес корректуру. Гара, Монтель и он – три первых корреспондента, умных и злободневных, которые есть в Париже. Они зарабатывают тридцать тысяч франков за две статьи в неделю.
И пока они с Форестье шли, они встретили маленького человека с длинными волосами, толстого, неухоженного, который пыхтя поднимался по лестнице.
Форестье очень тихо приветствовал его.
– Робер де Варан, поэт, автор «Солнца смерти», еще один человек, который дорого стоит. Каждая новелла, которую он создает, стоит три сотни франков, а по длине не больше двух сотен строк. Но пойдем в Неаполитанский ресторан, я начинаю страдать от жажды.
И, когда они заняли места за столиком в кафе, Форестье крикнул: «Два пива!» И проглотил напиток одним махом, тогда как Дюру пил медленными глотками, смакуя и вкушая, как редкую и ценную вещь.
Его товарищ ушел в себя и. казалось, задумался, а потом вдруг сказал:
– Почему бы тебе не попробовать себя в журналистике?
Тот удивленно посмотрел на товарища, потом ответил:
– Но… я же никогда ничего не писал.
– Ба! Все пытаются и все начинают. Я, например, могу нанять тебя, чтобы ты поискал для меня информацию, куда-то пошел, кого-то посетил. Вначале ты будешь иметь двести пятьдесят франков плюс извозчика. Хочешь ли ты, чтобы я поговорил с директором?
– Ну, конечно, очень хочу.
– Ну, тогда сделай одну вещь: завтра приходи со мной обедать, будут пять или шесть человек, мой патрон, мосье Вальтер и его жена, Жак Риваль и Норбер де Варан, которого ты уже видел, а еще одна подруга мадам Форестье. Слышишь?
Дюру смутился, покраснел, озадаченный. Наконец, пробормотал:
– Дело в том, что у меня нет подходящей одежды.
Форестье поразился:
– Ты не одет? Черт! Вот совершенно необходимая вещь. В Париже, видишь ли, лучше не иметь постели, но не одежды.
Потом вдруг, порывшись в кармане своего жилета, он достал золотые два луидора, и положил перед старым товарищем, сердечным и родственным тоном добавив:
– Ты мне вернешь, когда сможешь. Возьми в аренду или купи одежду, внеси залог, одежда – вот, что тебе нужно, приведи себя в порядок, наконец, но приходи обедать завтра в половине восьмого, на Фонтэнь 17.
Дюру, смущенный, забрал деньги, бормоча:
– Ты слишком добр, я очень благодарен тебе; будь уверен, что я не забуду…
Тот прервал его:
– Пойдем, хорошо? Еще по пиву, не правда ли? Гарсон! Два пива!
Потом, когда они выпили, журналист спросил:
– Ты бы хотел немного прогуляться, в течение часа?
– Ну, конечно.
И они пошли в сторону улицы Мадлен.
– Что бы нам теперь сделать? – спросил Форестье. – Говорят, что парижский фланёр может всегда рассчитать, чем заняться; это неправда. Что касается меня, когда я вечером хочу пройтись, никогда не знаю, куда пойти. В Булонский лес недостаточно занимательно с женщиной, и они не всегда под рукой, кафе-концерт может развлечь моего фармацевта и его жену, но не меня. Тогда что делать? Ничего. Здесь должен быть летний сад, как парк Монсо, открытый ночью, где можно послушать очень хорошую музыку, выпив чего-нибудь свежего под деревьями. Это не место для удовольствия, но место прогулки. Мы заплатим за вход и, наконец, привлечем красивых дам. Можем пойти на песчаную аллею, освещенную электричеством, и сесть, если захотим послушать музыку вблизи или издали. Это немного похоже на Музара, но со вкусом бастринга[1 - Бастринг – пирушка в кабаке.], много воздуха для танца, мало слышно и мало тени, нужен очень хороший, очень просторный садик. Это было бы мило. Куда ты бы хотел пройтись?
Озадаченный Дюру не знал, что сказать; наконец, он решился.
– Я не знаю Фоли-Бержер. Я бы там прошелся.
Его товарищ воскликнул:
– Фоли-Бержер? Боже! Мы испечемся там, как в жаровне! В любом случае, это забавно.
И они повернулись на каблуках, чтобы пойти на улицу Фобург-Монмартр.
Фасад освещенного здания бросал сильный свет на четыре улицы, сходившиеся перед ним. Цепочка фиакров ждала на выходе.
Форестье вошел, Дюру остановился:
– Мы забыли пройти к кассе.
Второй ответил значительно:
– Со мной платить не нужно.
Когда они приблизились к контролю, три контролера приветствовали их. Тот, который стоял посредине, пожал ему руку. Журналист спросил:
– У вас есть хорошая ложа?
– Ну, конечно, мосье Форестье.
Он взял купон, толкнул стеганую дверь, отделанную кожей, и они оказались в зале.
Как легкий туман, табачный дым немного летел с одной и с другой стороны театра. И без конца отовсюду, изо всех сигар, изо всех сигарет, которые курили эти люди, поднимались тонкие белесоватые нити легкого тумана, который накапливался у потолка и образовывал вокруг люстры над первой галереей, наполненной зрителями, широкий купол, небо, создаваемое дымом.
В огромном входном коридоре, где все прогуливались, где бродило племя нарядных девушек, смешивавшихся с темной толпой мужчин, группа женщин ждала приходящих перед одним из трех прилавков, где царствовали, увядали и блекли три торговца напитками и любовью.
В высоких окнах позади них отражались их спины и лица прохожих.
Форестье представлялся, быстро двигаясь, как человек, который имеет право.
Он подошел к билетерше.
– Ложа семнадцать? – спросил он.
– Здесь, мосье.
И их заперли в маленькой деревянной коробке, обитой красным, которая имела четыре стула того же самого цвета, так близко стоявших, что едва можно было пройти между ними. Два друга сели; и справа, и слева с двух концов шла округленная линия, оканчивавшаяся сценой, и в таких же коробках сидели люди, у которых не было видно ничего, только голова и грудь.
На сцене три молодых человека в трико, большой, средний и маленький, упражнялись на трапеции.
Сначала выступил высокий, поприветствовав публику, и движением руки как бы послал поцелуй.
Под трико были видны мускулы его рук и ног; он выпячивал грудь, чтобы скрыть свой выпуклый живот; и его фигура казалась фигурой мальчика-парикмахера, так как аккуратный пробор разделял его волосы посредине головы на две равные части. Грациозным прыжком он достиг трапеции, или повис на руках, поворачиваясь вокруг, как на запущенном колесе, где, перебирая руками, держался неподвижно, горизонтально лежа в пустоте, силой запястий только связанный с перекладиной. Потом он спрыгнул на землю, заново приветственно улыбнулся под аплодисменты оркестра, и собирался держаться напротив украшений, демонстрируя каждый раз мускулатуру ног.
Второй, менее высокий и более приземистый, выступил вперед и повторил то же самое упражнение, которое последний начал снова, посреди успеха, более замеченное публикой.
Дюру почти не интересовался представлением, а вертел головой, рассматривая большую прогулку мужчин и уличных женщин.
Форестье сказал ему:
– Ну, обратите внимание на оркестр: только буржуа с их женами и детьми, с довольно глупыми головами пришли посмотреть. В бульварных ложах несколько артистов и женщин полусвета, И позади нас царит самое забавное смешение, которое может быть в Париже. Кто эти люди? Последуйте за ними. Все профессии, все касты, но негодяи доминируют. Вот служащие, служащие банка, магазина, министерства, репортеры, сутенеры, офицеры-буржуа в липкой одежде, которые ходят пообедать в кабаре, выходят из оперы перед входом итальянцев, и потом еще все эти подозрительные светские люди, не поддающиеся анализу. Что касается женщин, просто как клеймо: производительница супов из Америки, девушка за один-два луидора, которая подстерегает незнакомца за пять луидоров, предупреждает завсегдатаев, когда она свободна.
За шесть лет уже знаешь всех, видишь всех, все вечера, все годы те же самые места, исключая гигиеническую остановку в Сэн-Лазар и в Лурсине.
Дюру больше не слушал. Одна из женщин, облокотившаяся на их ложу, смотрела на него. Это была крупная белокожая брюнетка, с черными глазами, вытянутыми, подкрашенными карандашом, обрамленными огромными дурацкими ресницами. Ее слишком сильная грудь натягивала темный шелк ее платья, а ее подкрашенные красным, как рана, губы представляли что-то звериное, пламенное, возмущающее, но горели желанием. Знаком головы она позвала одну из проходивших подруг, белокожую с рыжими волосами, такую же полную, и достаточно громко, чтобы быть услышанной, она сказала той:
– Ну, вот красавец, если захочет со мной за десять луидоров, я не скажу «нет».
Форестье обернулся и, улыбаясь, похлопал Дюру по ноге:
– Это для тебя. Будешь иметь успех, мой дорогой. Мои комплименты.
Бывший унтер-офицер покраснел; машинальным движением в кармане своего жилета он нащупал две золотые монеты.
Занавес опустился; оркестр теперь играл вальс.
Дюру сказал:
– Давай пройдемся по галерее?
– Как ты хочешь.
Они вышли, оказавшись в потоке прогуливавшихся. Спешка, толчея, объятия, покачивания, они шли, пока перед их глазами не возник человек в шляпе. Девушки, две за двумя, проходили в этой толпе мужчин, с легкостью проходили через нее и скользили между локтей, грудей, спин, как будто бы они были у себя дома, в комфорте, как рыбы в воде посреди этого потока мужчин.
Восхищенному Дюру оставалось идти и пить опьяняющий воздух забавного женского благоухания, испорченный табаком и мужской вонью. Но Форестье потел, вздыхал, кашлял.
– Пойдем в сад, – сказал он.
И, повернув налево, они проникли в пространство крытого садика, где давали прохладу два больших уродливых фонтана. Под тисами и кедрами мужчины и женщины пили за цинковыми столиками.
– Еще пива? – спросил Форестье.
– Да, с удовольствием.
Они присели и стали смотреть на проходящую публику.
Время от времени останавливалась одна бродяжка, потом с банальной улыбкой спрашивала:
– Вы мне что-нибудь предложите, мосье?
– И, поскольку Форестье отвечал: «Стакан воды из фонтана», – она удалилась, бормоча:
– Ну, морда!
Но высокая брюнетка, которая в ложе прислонилась к двум вновь появившимся товаркам, высокомерно шла под руку с крупной блондинкой. Это была хорошо сложенная пара женщин.
Заметив Дюру, брюнетка улыбнулась ему, как если бы их глаза уже сказали друг другу секретные, интимные вещи. И, взяв стул, она спокойно села лицом к нему, посадила свою подругу, а потом спокойным тоном заказала:
– Гарсон! Два гренадина.
Удивленный Форестье проговорил:
– Тебя это не смущает?
Она ответила:
– Твой друг меня соблазняет. Это настоящий красавец. Я полагаю, что он может свести меня с ума.
Робея, Дюру не нашелся, что ответить. Он подкрутил свои усы, бестолково улыбнувшись. Официант принес сироп, который дамы выпили залпом. Потом они поднялись, и брюнетка, с дружеским кивком головой, легко ударив Дюру веером по руке, сказала:
– Спасибо, мой котеночек. Ты не сказал ни словечка.
И она вышла, покачивая задом.
Тогда Форестье принялся смеяться:
– Скажи, пожалуйста, старик, знаешь ли ты, что имеешь настоящий успех у женщин? Нужно этим пользоваться. Это может тебя далеко завести.
