После десяти минут размышлений он решил отложить на завтра приготовление начала и попытаться сразу перейти к описанию Алжира.
И он набросал: «Алжир – совсем белый город», – не имея возможности прийти к чему-то еще. И в воспоминании он заново увидел красивый ясный город; спускающиеся, словно каскадом, с высоты горы к морю ровные дома; но не находил больше слов, чтобы выразить то, что он видел, то, что чувствовал.
После большого усилия он добавил: «Частично он населен арабами». Потом он бросил свое перо на стол и поднялся.
На маленькой железной кровати, где тело создало углубление, он увидел одежды всех дней, брошенные там, пустые, изношенные, мятые и негодные, как пожитки смерти. На соломенном стуле его шелковая шляпа, единственная шляпа, казалась открытой для получения милостыни.
Стены комнаты, поклеенные серыми обоями с голубыми букетами, имели столько подозрительных, старых пятен, старых темных пятен, о природе которых трудно было сказать: раздавленные насекомые или масляные пятна, пятна от жирных пальцев с помадой или мыльная пена для умывания. Это он чувствовал постыдной нищетой, нищетой, обрамлявшей его Париж. Раздражение поднималось в нем против бедности собственной жизни. Он сказал себе, что сразу же нужно съехать отсюда, чтобы завтра же закончить это бедственное существование.
Пыл работы вскоре вернулся к нему, он снова сел за стол и заново начал искать фразы, которыми можно лучше рассказать о странной и очаровательной физиономии Алжира, этой прихожей глубокой и таинственной Африки, Африки бродячих арабов и неизвестных негров, соблазнительной и неизученной Африки, которая иногда показывает нам в общественных садах невероятных животных, напоминающих творения из сказок фей, страусов, этих экстравагантных кур, газелей, божественных коз, удивительных и гротескных жирафов, серьезных верблюдов, чудовищных гиппопотамов, бесформенных носорогов и этих чудовищных братьев человека – горилл.
Он почувствовал туманно мысль, которая к нему пришла, он сказал бы ее, может быть, но не мог сформулировать записанными словами. Беспомощность взбесила его, и он снова поднялся, его руки повлажнели от пота, кровь стучала в висках.
Его взгляд упал на листок с бельем для прачки, принесенный вечером консьержем, его вдруг охватило невероятное отчаяние. Вся его радость исчезла в секунду, вместе со всей его верой в себя и с верой в будущее: все кончено, все пропало, и он ничего не сотворит, ничего не будет. Он почувствовал пустоту, неспособность, бесполезность, осужденность.
И, повернувшись, он оперся локтями на окно в тот самый момент, когда с яростным и внезапным шумом из туннеля выходил поезд. Поезд шел туда, через поля и равнины, к морю. И в сердце Дюру вошло воспоминание о родителях.
Он, этот транспорт, собирался пройти рядом с родительским домом, всего в нескольких лье от его жилища. Он снова увидел его, свой маленький дом, на вершине холма над Руаном, и огромную долину Сэны на въезде в деревню Кантелю.
Его отец и мать держали маленький кабак[2 - По-видимому, подобный кабачок, или un petit cabaret, une guinguette изображен на картине Ренуара «Завтрак гребцов».] «Прелестный вид», с недорогой едой и танцами под аккордеон, куда приходили обедать по воскресеньям буржуа из пригорода. Они хотели сделать из своего сына мосье и устроили его в коллеж. Занятия закончились, а бакалавриата не было, и он уехал, чтобы стать офицером, полковником, генералом. Но отвращение к военной службе было так сильно, что через пять лет он мечтал попытать счастья в Париже.
Он приехал, но его время прошло, несмотря на молитвы отца и матери; хотя их мечта улетела, они хотели сохранить сына возле себя. В свою очередь, он надеялся на будущее; он увидел грядущий триумф через события, еще неясные в своем роде, так что он уверенно знал, что сумеет воплотить их и поддержать.
В полку он имел успехи, удачу и любовные приключения в самом высшем свете. Он соблазнил дочь одного чиновника, которая хотела все бросить, чтобы следовать за ним, и жену одного поверенного, которая от отчаяния хотела утопиться.
Его товарищи говорили о нем:
– Это хитрец, проныра и подлец, который умеет выбираться из беды.
И он обещал себе на самом деле быть хитрецом, пронырой и подлецом.
Его урожденное нормандское сознание, тертое практической жизнью гарнизонного существования, раздутое примерами рейдерства в Африке, незаконной прибылью, подозрительным обманом, было также подхлестано идеей чести, которая имеет вес в армии, военной бравадой и патриотическим чувством, великодушными историями, рассказанными между военными, и славой профессии, – оно становилось коробкой с тройным дном, где можно найти все.
Но желание царствовать оказалось определяющим.
Не осознавая, он вернулся к мечтам, как он делал каждый вечер. Он воображал великолепное любовное приключение, которое приводило его вдруг к реализации надежд. Он уже женился на дочери банкира или замечательного человека из знати, встреченного на улице и им с первого взгляда завоеванного.
Резкий гудок локомотива, одиноко вышедшего из туннеля, как большой кролик из своей норы, бежавшего на всех парах, тянувшегося в гараж по рельсам, когда Жорж собирался отдохнуть, пробудил его от мечты.
Тогда охваченный смутной и радостной надеждой, которая всегда преследовала его, он бросил случайный поцелуй в ночь, любовный поцелуй образу воображаемой женщины, поцелуй желания желанному счастью. Потом он закрыл окно и начал раздеваться, бормоча:
– Да, завтра утром я напишу лучше. Сегодня вечером у меня нет свободного настроя. И потом, может быть, я выпил лишнего. Невозможно хорошо работать в таком состоянии.
И он пошел в постель и, погасив свет, почти сразу же заснул.
Он проснулся в ранний час, как просыпаются в дни живой и доброй надежды и успеха, выпрыгнув из постели, раскрыл свое окно, чтобы, как сказал бы он, съесть хорошую порцию свежего воздуха. Дома на улице Рима, напротив, с другой стороны широкого железнодорожного пути, сияли при свете восходящего солнца и казались окрашенным бледной ясностью. Справа, вдалеке, в голубоватом и легком тумане, похожем на маленькую плывущую прозрачную вуаль, которую бросили на горизонт, можно было видеть холмы Аржантёй, Саннуанские высоты и мельницы Оржемонта.
Несколько минут Дюру оставался без движения, глядя на далекую деревню. Он пробормотал: «Чертовски хорош такой день». Потом он подумал, что необходимо работать, и вдруг вспомнил, что надо отправить десять су сыну консьержки, чтобы тот сказал в бюро, что Дюру болен.
Он сидел перед своим столом, обмакивал перо в чернильницу, подперев лоб рукой и ища идеи. Все было тщетно, ничего не получалось.
Однако он не был удручен. Он подумал: «Ба, у меня нет привычки». Эту профессию нужно изучать, как все профессии. Нужно, чтобы в первый раз мне помогли. Я найду Форестье, который в десять минут поправит мою статью». И он оделся.
И, когда вышел на улицу, он рассудил, что еще очень рано, чтобы представляться своему товарищу, который поздно лег спать. И он решил тихо прогуляться под деревьями на Большом бульваре.
Не было еще девяти часов, как он добрался до парка Монсо, совсем свежего и влажного от полива.
Сев на скамью, он принялся мечтать. Рядом с ним прогуливался очень элегантный молодой человек, без сомнения, ожидавший какую-то даму.
Быстрым шагом она подошла под вуалью, взяла его под руку, и после короткого рукопожатия они удалились.
Робкая необходимость любви вошла в душу Дюру, необходимость любви выдающейся, благоуханной, изящной. Он поднялся и пошел, думая о Форестье. Вот кому улыбнулась удача, так это ему!
Дюру подошел к его двери в тот момент, когда товарищ его выходил.
– А-а-а ты… в этот час! Что тебе от меня нужно?
Дюру, смущенный встречей, поскольку товарищ уже уходил, пробормотал:
– Это… это… я не мог сделать свою статью, ты знаешь, статью, которую мосье Вальтер попросил у меня об Алжире. Это не должно очень удивлять; потому, что я никогда ничего не писал. Как и во всем, нужна практика. Я очень быстро привыкну, уверен, но, чтобы дебютировать, не знаю, с чего мне начать. У меня много идей, у меня они все есть, но я не могу их выразить.
Немного в нерешительности он остановился. Форестье лукаво улыбнулся:
– Я знаю это.
Дюру продолжил:
– Да, это должно прийти к каждому, кто начинает. Ладно… Я пришел… я пришел попросить у тебя руку помощи… В десять минут ты меня поставишь на ноги, ты мне покажешь обороты речи, которые нужно использовать. Ты мне дашь хороший урок стиля, а без тебя у меня ничего не выйдет.
Второй с веселым настроением улыбнулся. Он стукнул по руке своего старого товарища и сказал ему:
– Найди мою жену, и она приготовит твое дело так же хорошо, как я. Я выдрессировал ее этому делу. Что до меня, то у меня сегодня утром нет времени, но я бы с удовольствием это сделал.
Дюру вдруг забеспокоился, не осмеливаясь поставить точку:
– Но, может, в такой час я не могу предстать перед ней?
– Отлично можешь, она уже встала. Ты найдешь ее в моем рабочем кабинете, она приводит в порядок записи для меня.
Второй отказался подняться.
– Нет, это невозможно.
Форестье взял его за плечи, покачал на каблуках и толкнул его к лестнице.
– Ну, все же иди, великий балда, когда я тебя туда посылаю. Не заставляй меня повторно подниматься три этажа, чтобы представить тебя и объяснить твое дело.
Тогда Дюру решился.
– Спасибо, тогда я пойду. Я скажу ей, что ты меня заставил, абсолютно силой заставил найти ее.
– Да, она тебя не съест, будь спокоен. И не забудь про три часа.
– О! ничего не бойся.
Форестье в спешке ушел, тогда как Дюру принялся медленно подниматься вверх по лестнице, пролет за пролетом, подыскивая, что он мог бы сказать, беспокоясь о том, как его примут. Ему открыл слуга в голубом фартуке, с метелкой в руке.
– Мосье вышел, – не дожидаясь вопроса, сказал он.
Дюру настоял:
– Спросите мадам Форестье, может ли она меня принять. Сообщите ей, что я пришел по поручению ее мужа, которого встретил на улице.
Потом он начал ждать. Человек вернулся, открыл дверь справа и объявил: «Мадам ждет мосье».
Она сидела в рабочем кресле в маленькой комнате, стены которой целиком были спрятаны за книгами, хорошо расставленными на полках черного дерева. Книжные переплеты разных оттенков: красные, желтые, зеленые, фиолетовые, голубые – добавляли цвета и веселости монотонным рядам томов.
Она повернулась, все время улыбаясь, одетая в белый, украшенным кружевом пеньюар; она протянула ему руку и показала обнаженную руку в широко распахнувшемся рукаве.
– Уже? – спросила она.
Потом повторила:
– Это не упрек, а простой вопрос.
Он пробормотал:
– О, мадам, я не хотел подниматься, но ваш муж, которого я встретил внизу, заставил меня. Я только смущен, что не осмеливаюсь сказать, что меня привело.
Она показала ему на место:
– Садитесь и рассказывайте.
Она двигала между двумя пальцами гусиным пером, ловко поворачивая его; перед нею находился большой белый бумажный лист, наполовину исписанный, так как своим приходом молодой человек прервал ее работу. Ей было комфортно у себя перед этим столиком для работы, как в своем салоне, где она занималась своим обычным делом.
Легкий запах исходил от пеньюара, свежий запах нового наряда. Дюру пытался угадать, предполагая, что увидит тело юное и чистое, крупное и горячее, нежно покрытое мягкой тканью.
Она повторила, и, поскольку он не ответил, она сказала:
– Ну, говорите, что это?
Он смущенно пробормотал:
– Вот… но поистине… я не осмеливаюсь… Это то, над чем вчера вечером я очень поздно работал… и этим утром… очень рано… чтобы сделать статью об Алжире, о которой просил меня мосье Вальтер… и я не пришел ни к чему хорошему… я разорвал все мои эссе. У меня нет привычки к такой работе; и я пришел просить мосье Форестье мне помочь… на первый раз…
Смеясь от всего сердца, она прервала его, счастливая, радостная и польщенная.
– И он вам сказал прийти и найти меня?.. Это мило…
– Да, мадам. Он сказал, что вы меня подтянете лучше, чем он. Но я, я не осмеливался, я не хотел. Вы понимаете?
Она поднялась.
– Такое сотрудничество очаровательно. Я восхищена вашей идеей. Ну, садитесь на мое место. Все в газете знают мой почерк. И мы сделаем вам не просто статью, но успешную статью.
Он сел, взял перо, разместил перед собой лист бумаги и стал ждать.
Мадам Форестье, стоя рядом, смотрела на все приготовления; потом она взяла сигареты с камина и закурила:
– Я не могу работать, не куря, – призналась она. – Посмотрим, что вы хотите рассказать?
В ожидании он подняла на нее голову.
– Но я не знаю, для этого я искал вас.
Она сказала:
– Я приведу вещь в порядок. Я приготовлю соус, но мне нужна основа.
Он оставался смущенным; наконец, произнес в замешательстве:
– Я хотел бы рассказать о моем вояже с самого начала…
Тогда она села напротив него, с другой стороны большого стола, и посмотрела ему в глаза:
– Хорошо, расскажите сначала все мне одной, слышите, очень спокойно, ничего не забывая, и я выберу то, что нужно взять.
Но, поскольку он не знал, откуда начать, она начала расспрашивать его, как священник на исповеди, ставя уточняющие вопросы, которые напоминали забытые детали, встречи с людьми, увиденные лица.
После того как она заставила его говорить в течение четверти часа, вдруг она прервала его:
– Теперь мы начнем. Сначала предположим, что вы адресуете ваши впечатления другу, тому, кто вам позволил бы сказать кучу глупостей, делать разные замечания обо всем, быть натуральным и забавным, если сможете. Начинайте.
« – Мой милый Анри, ты хотел знать, что такое Алжир, ты его узнаешь. Я отправлю тебе (нечего делать в маленькой сухой глиняной хижине, которая служит мне жилищем) что-то вроде журнала моей жизни, день за днем, час за часом. Это будет иногда немного живо, иногда ужасно, не нужно показывать его знакомым дамам».
Она прервала его, чтобы закурить свою погасшую сигарету. И тотчас прекратился маленький писк гусиного пера по бумаге.
– Продолжим, – сказала она.
– «Алжир – великая французская страна на границе великих неведомых земель, которые называют пустыней, Сахарой, Центральной Африкой и т. д. и т. д.»
«Алжир – это дверь, белая и очаровательная дверь этого странного континента».
«Но сначала нужно туда добраться, что не для всех привлекательно. Я, знаешь ли, отличный наездник, потому что я дрессирую лошадей полковника. Но можно быть хорошим наездником и плохим моряком. Это мой случай».
– Помнишь ли майора Симбретаса, которого называют доктором одного рецепта? Когда мы осуждали себя на двадцать четыре часа лазарета, благословенная страна, мы шли к нему.
Он сидел на стуле большими открытыми бедрами в его красных панталонах, его руки были на коленях, руки образовывали мост, локти в воздухе; он перекатывал свои большие глаза, похожие на лото, покусывая белые усы.
