Ты помнишь его распоряжение: «Этот солдат ранен в живот. Введите рвотное лекарство №3 по моему рецепту, потом двенадцать часов покоя, и будет в порядке».
Лекарство было неотразимым и независимым. Мы глотали его, потому что нуждались в нем. Когда мы исполняли назначения доктора, мы выигрывали двенадцать часов заслуженного отдыха.
«Ну, мой милый, чтобы достичь Африки, нужно перетерпеть в течение сорока часов другого рода неудержимое рвотное, в соответствии с формулой Трансатлантической компании».
Счастливая своей идеей, мадам Форестье потирала руки.
Она поднялась и принялась ходить, а потом зажгла другую сигарету. Она диктовала и выдувала ниточки дыма, который сначала выходил прямо в маленькое пространство между губами, потом расширялся, испарялся, оставляя на месте серые линии, что-то вроде прозрачной туманности, туману, подобному паутинным нитям. Иногда ударом раскрытой ладони она смахивала эти легкие и более стойкие дорожки, иногда она ударяла по ним резким движением указательного пальца, и смотрела вдруг с серьезным вниманием, как медленно исчезают два незаметных кусочка исчезнувшего пара.
И Дюру, подняв глаза, следовал за ее жестами, за всеми манерами, за всеми движениями ее тела и лица, занятый этой туманной игрой, которая не охватывала диапазона ее мыслей.
Она воображала теперь дорожные перипетии, с изображенными, придуманными ею попутчиками, она делала набросок любовного приключения с женой капитана пехоты, которая собиралась воссоединиться с мужем.
Потом уже села и стала расспрашивать Дюру про топографию Алжира, которой она совершенно не знала. В десять минут она уже знала столько же, сколько и он, и написала маленькую главу из политической и колониальной географии, хорошо разбираясь в серьезных вопросах, которые будут подниматься в следующих статьях.
Потом она продолжила экскурс в провинцию Доран, причудливую прогулку, где сразу был поставлен вопрос о женщинах: о мавританках, еврейках, испанках.
– Это все, что интересно, – сказала ему она.
Она закончила пребыванием в Саиде, у подножья высокого плато, красивой маленькой интригой между унтер-офицером Жоржем Дюру и испанской работницей, служившей на мануфактуре эспарто[3 - Эспарто – многолетнее травянистое растение. Использовалось для изготовления шелка и бумаги.] Айн-эль-Аджар[4 - Мануфактура по производству бумаги.]. Она рассказала о встрече, о ночи, в голых каменных горах, когда арабские шакалы, гиены и собаки кричали, лаяли и завывали посреди скал. И радостным тоном она произнесла:
– Продолжение завтра!
Потом она поднялась.
– Вот как пишутся статьи, мой милый мосье. Подпишите, пожалуйста.
Он смутился.
– Итак, подпишите!
Тогда он принялся смеяться и написал внизу страницы: Жорж Дюру.
На ходу она продолжала курить. Он все время смотрел на нее, не находя, что бы такое сказать, чтобы поблагодарить, счастливый быть рядом с ней, пронзенный признательностью, чувством счастья от этой зародившейся близости. И ему показалось, что все, что его окружает, сделалось частью ее, до самих стен, покрытых книгами. Места для сидения, мебель, воздух, плывший с запахом табака, – все это имело что-то особенное, доброе, нежное, что пришло от нее.
Вдруг она проговорила:
– Что вы думаете о моей приятельнице, мадам де Марель?
Он попробовал удивиться.
– Ну… Я ее нахожу… Я ее нахожу очень соблазнительной.
– Не так ли?
– Да, конечно.
И он хотел добавить: «Но не такой, как Вы», – но не осмелился.
Она продолжила:
– Если б вы знали, какая она забавная, оригинальная, умная! Это богема, к примеру, настоящая богема. Поэтому муж ее почти не любит. Он видит только ее недостатки и не ценит ее достоинства.
Дюру поразился, что мадам Марель замужем, хотя это было естественно.
– Ну… Она замужем? А чем занимается ее муж?
Мадам Форестье очень мило подняла плечи и брови, единым движением, полным непонятного смысла.
– О! Инспектор Северной линии. Восемь дней месяца он проводит в Париже. То, что его жена называет «обязательной службой» или еще «работой по дому на неделе», или «святой неделей». Когда вы узнаете ее лучше, вы увидите, какая она тонкая и милая. Посетите ее в один из дней.
Дюру перестал думать о том, чтобы уйти; ему показалось, что он останется здесь навсегда, что он у себя.
Но дверь бесшумно открылась, и выступил крупный мужчина, которого не представили.
Он остановился, увидев мосье. Мадам Форестье, казалось, на секунду смутилась, потом сказала своим естественным тоном, и румянец поднялся от ее плеч к лицу:
– Итак, входите, мой милый. Я вам представлю хорошего товарища Шарля. Мосье Жорж Дюру, будущий журналист.
Потом уже несколько иным тоном она проговорила:
– Лучший и самый близкий наш друг, граф де Вудрек.
Мужчины приветствовали друг друга, посмотрев прямо в глаза, и сразу после этого Дюру ушел.
Его не стали удерживать. Он пробормотал несколько благодарственных слов, пожал молодой женщине протянутую руку, еще раз поклонился вновь пришедшему, который хранил холодное и серьезное лицо светского человека, и вышел очень взволнованный, как человек, совершивший глупость.
Оказавшись на улице, Дюру почувствовал грусть, отсутствие комфорта, одержимость темным чувством туманной печали. Он шел вперед, спрашивая себя, почему так внезапно нахлынуло на него уныние; он не находил ответа, но строгое лицо графа де Вудрека, немного старое уже, с седыми волосами, спокойный и дерзкий тон очень богатого и уверенного в себе человека без конца возвращались в память Дюру.
Он заметил, что приход этого незнакомца, разбившего очаровательный тет-а-тет, к которому его сердце уже привыкло, создал в нем впечатление холода и отчаяния, как услышанное слово, неудачная встреча; иногда достаточно самых маленьких вещей, чтобы создать нам это.
Ему показалось также, что этот человек, по неизвестным причинам по какой причине, был раздосадован, застав его там.
В течение трех часов Дюру больше ничего не мог делать, а не было еще полудня. У него в кармане оставалось еще шесть пятьдесят: он пошел позавтракать бульоном Дюваля. Потом он бродил по бульвару; и, поскольку пробило три, он поднялся по лестнице во «Французскую жизнь».
Посыльные сидели на банкетке, скрестив ноги, и ждали, а сзади на маленьком, типа профессорского, кресле исполнитель разбирал присланную корреспонденцию. Постановка была отличная, чтобы произвести впечатление на посетителей. Все имели внешний вид, манеру, достоинство, шик, как будто речь шла о вестибюле большой газеты.
Дюру спросил:
– Можно к мосье Вальтеру?
Инспектор ответил:
– Мосье директор на совещании. Если мосье хочет, он может немного посидеть.
И он указал на зал ожидания, где было полно людей.
Здесь можно было увидеть серьезных, разодетых, важных людей и людей запущенных, в неказистом белье, чей плащ, закрытый до шеи, нес на груди рисунки пятен, напоминавших очертания континентов и морей на географических картах. Среди этих людей находились три женщины. Одна из них была красивая, улыбающаяся, нарядная, имела вид кокотки; ее соседка, словно в трагической маске, рябая, наряженная так же, как и первая, была одета во что-то истасканное, искусственное, свойственное старым актрисам с какой-то фальшивой, несвежей подделкой под юность, как прогорклый запах любви.
Третья женщина в трауре держалась в уголке с видом печалящейся вдовы. Дюру подумал, что она пришла просить милостыню.
Однако никто не входил, хотя прошло уже больше двадцати минут.
Тогда у Дюру появилась идея, и он вернулся к служащему:
– Мосье Вальтер в три часа назначил мне встречу, – сказал он. – В любом случае, взгляните, нет ли здесь моего друга, мосье Форестье.
Тогда его провели длинным коридором, который привел его в большой зал, где четыре мосье писали вокруг широкого зеленого стола.
Форестье стоял перед камином и курил сигарету, играя в бильбоке. Он был очень искусен в этой игре и насаживал большой желтый шар на маленькое деревянное острие. Он считал: «Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять».
Дюру сказал:
– Двадцать шесть.
И его друг поднял на него глаза, не прекращая регулярного движения рукой.
– Ну, вот и ты, – сказал он. – Вчера я сделал пятьдесят семь ударов кряду. Здесь сильнее меня только Сэн-Потен. Ты видел патрона? Нет ничего забавнее, чем смотреть на старого глупого Норбера, играющего в бильбоке. Он открыл рот, как будто чтобы проглотить шар.
Один из редакторов повернул к нему голову:
– Ну, скажите, Форестье, я знаю продавца, превосходного деревянного бильбоке с островов. Оно принадлежало, как говорят, испанской королеве. Его продают за шестьдесят франков. Это недорого.
Форестье спросил:
– Где он живет?
И, поскольку он промазал в игре тридцать седьмой удар, он открыл шкаф, где Дюру заметил двадцать превосходных бильбоке, расположенных по номерам, как в коллекции. Потом поставив свой инструмент на обычное место, Форестье проговорил:
– Где живет эта драгоценность?
– У торговца билетами Водевиля. Я принесу его тебе завтра, если ты хочешь.
– Да, понятно. Если он по-настоящему хорош, я возьму его. Никогда не бывает слишком много бильбоке.
Потом он повернулся к Дюру:
– Пойдем со мной, я тебя представлю патрону, иначе ты здесь будешь плесневеть до семи вечера.
Они пересекли зал ожидания, где те же лица оставались в том же порядке. С того момента как показался Форестье, молодая женщина и старая актриса живо поднялись и последовали за ним. Он подвел их одну за другой к амбразуре окна, и они очень тихо беседовали. Дюру заметил, что его товарищ хорошо знаком и с одной, и со второй.
Потом, толкнув две мягкие двери, они прошли к директору.
Совещание, длившееся около часа, было партией в экарте с кем-то из мосье в плоских шляпах, которых Дюру заметил накануне.
Мосье Вальтер сидел и играл в карты, сосредоточившись, со вниманием, со сложным движением, а его противник обрушивался, поднимался, обращаясь с легкими цветными картонками гибко, с мастерством и грацией опытного игрока. Сидя в директорском кресле, Норбер де Варан писал статью; Жак Риваль, растянувшись во весь рост на диване, закрыв глаза, курил сигару.
Там чувствовались затхлость, запах кожаной мебели, старого табака и печатного станка; чувствовался особенный запах редакции, знакомый всем журналистам.
За столом черного дерева, инкрустированным медью, – невероятная груда лежалой бумаги: письма, открытки, газеты, журналы всех видов.
Форестье пожал руки игроков, стоя позади играющих, и, не говоря ни слова, смотрел на партию; потом, как только мосье Вальтер выиграл, он сказал:
– Вот мой друг Дюру.
Директор быстро бросил на молодого человека взгляд, скользнув поверх линз очков, потом спросил:
– Вы принесли мою статью? Это было бы очень хорошо сегодня, в то же время, что и дискуссия Мореля.
Дюру вынул из кармана листы вчетверо сложенной бумаги.
– Вот, мосье.
Патрон казался восхищенным и, улыбаясь, сказал:
– Очень, очень хорошо. Вы держите слово. Должен ли я просмотреть это, Форестье?
Но Форестье поспешил ответить:
– Это того не стоит, мосье Вальтер; колонку я сделал с ним, чтобы научить его ремеслу. Она очень хороша. И директор, который получил теперь карты у большого худого мужчины, депутата от левого центра, добавил с безразличием:
– Тогда отлично.
Форестье не дал начать ему новую партию, опускаясь к его уху:
– Вы знаете, что вы мне обещали нанять Дюру, чтобы заменить Марамбо. Хотите, чтобы я держал его на тех же условиях?
– Да, отлично.
И, взяв за руку своего друга, журналист увлек его, пока мосье Вальтер возобновил игру.
Норбер де Варан не поднял головы, казалось, что он не видел или не узнал Дюру. Жак Риваль, напротив, демонстративно-энергично пожал ему руку, желая уверить своего товарища, что на него можно рассчитывать в деле.
Они пересекли залу ожидания, и, поскольку все подняли на них глаза, Форестье сказал более юной из женщин достаточно громко, чтобы быть услышанным другими:
– Директор вас сейчас примет. В этот момент он на совещании вместе с двумя членами комиссии по бюджету.
Потом он живо прошел, с видом важным и спешным, как будто он собирался составить депешу чрезвычайной серьезности.
Как только они возвратились в редакционный зал, Форестье немедленно вернулся к своему в бильбоке. Пока он играл, отрезая фразы, чтобы подсчитывать удары, он сказал Дюру:
– Вот. Ты будешь приходить сюда к трем часам, и я скажу тебе, какие дела и визиты нужно сделать днем, вечером или утром. Во-первых, я тебе дам сначала рекомендательное письмо для шефа бюро префектуры полиции, во-вторых, он свяжет тебя с одним из своих служащих. И ты устроишься с ним – по всяким важным новостям, и, в-третьих, – официальные и полуофициальные новости префектуры, конечно; по всем деталям ты будешь обращаться к Сэн-Потену, который об этом осведомлен; а в-четвертых, – ты увидишься с ним сейчас или завтра. В пятых, тебе нужно сразу приучить себя вытягивать новости из людей, которых я буду отправлять тебе для знакомства. И, в-шестых, проникать повсюду сквозь закрытые двери. Ты будешь получать двести франков в месяц фиксированно, плюс два су строчка за интересные отклики на твое мнение – в-седьмых, а также больше двух су за строчку за статьи, которые будут заказывать тебе на разные сюжеты – в-восьмых.
Потом он уже не обращал внимания ни на что, кроме своей игры, и продолжал медленно считать: девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Он пропустил четырнадцать и выругался:
– Именем Бога, тринадцать! Все время мне не везет! Эта скотина! Я умру тринадцатого, конечно.
Один из служащих, закончив свою работу, взял в шкафу бильбоке; это был маленький человек, имевший вид ребенка, а ему было хороших тридцать пять; и некоторые другие журналисты входили, они шли один за другим, чтобы найти принадлежавшую им игрушку. Вскоре их оказалось шестеро, бок о бок, спиной к спине, которые подбрасывали в воздух одинаковым регулярным движением красные, желтые, черные шары, в зависимости от качества дерева. Борьба разгоралась, и два редактора, еще работавшие, поднялись, чтобы судить о бросках.
