– Как тебе понравится, мой милый: я не хочу никого, кроме тебя.
И, подняв свои соблазнительные глаза на усы молодого человека, она взяла его под руку и дружески наклонилась к нему:
– Выпьем сначала гренадина[6 - Сироп красного цвета, возможно, из зерен граната.]. А потом мы прогуляемся. Я хочу пойти с тобой в Оперу, чтобы показать тебя. А потом мы вернемся пораньше, не правда ли?
…………………………………………………………………………………….
Он поздно уснул у этой девушки. Начался день, когда он вышел он нее, и сразу же ему в голову пришла мысль купить «Французскую жизнь». Лихорадочной рукой он открыл газету; его истории не было; он остановился постоять на тротуаре, с тревогой пробегая глазами отпечатанные колонки, в надежде найти, наконец, то, что он искал.
Что-то тяжелое вдруг разом отяготило его сердце, потому что после усталости любовной ночи эта неприятность пала на его утомление весом стихийного бедствия.
Он поднялся к себе и уснул на своей постели прямо в одежде.
Несколько часов спустя войдя в бюро редакции, он поздоровался с мосье Вальтером:
– Я был удивлен, мосье, не найдя этим утром мою вторую статью об Алжире.
Директор поднял голову, сказав сухо:
– Я отдал ее вашему другу Форестье и попросил перечитать ее. Он не нашел ее достаточно удачной, ее нужно переделать.
Разъяренный Дюру вышел, не ответив ни слова, и резко вошел в кабинет своего товарища.
– Почему ты не опубликовал утром мою статью?
Журналист курил сигарету, углубившись шеей в кресло и подняв ноги на стол, пачкая каблуками начатую статью. Он проговорил спокойно скучным и далеким тоном, как будто говорил со дна колодца:
– Патрон нашел ее плохой, а меня попросил передать ее тебе для переработки. Держи. Вот, – и он пальцем указал на сложенные под пресс-папье листы.
Дюру, смущенный, не нашел ничего, что мог бы сказать, и, поскольку он положил свою прозу в карман, Форестье добавил:
– Сегодня тебе надо сначала пойти в префектуру…
И он указал на серию дел и новостей, которые надо было собрать. Дюру отправился, но не мог подобрать кусающегося слова, которого он искал.
На следующий день он отдал свою статью. Ему ее снова возвратили. Так было и в третий раз, он получил отказ. Он понял, что слишком поторопился и что только рука Форестье может помочь ему на этом пути.
Он не говорил больше о «Воспоминаниях африканского охотника», пообещав быть гибким и пронырливым, потому что так нужно, и, чтобы что-то сделать, в профессии репортера, надо рьяно ждать лучшего.
Он узнал театральные и политические кулисы, коридоры и вестибюли государственных людей и членов Палаты депутатов, важные фигуры кабинетных атташе и хмурые мины сонных судебных исполнителей.
Он имел продолжительные связи с министрами, консьержами, генералами, агентами полиции, с князьями, куртизанками, послами, епископами, сутенерами, с прожигателями жизни, со светскими людьми, с греками, с кучерами фиакров, с гарсонами в кафе и со многими другими; он становился заинтересованным другом, безразличным ко всем людям, сбивал с толку своим уважением, ко всем одинаково присматривался, судил одним и тем же взглядом, видя их постоянно, каждый час, без духовной перемены, говорил об одних и тех же вещах, касающихся их работы. Он сам сравнивал себя с человеком, который вкушает все сорта вин и скоро уже не отличает Шато-Марго от Аржантей.
Через некоторое время он стал отличным репортером, уверенным в своей информации, хитрым, быстрым, тонким, стал настоящей ценностью для газеты, как говорил папаша Вальтер, который знал толк в редакторах.
Но, поскольку он получал всего десять сантимов за строку и больше двухсот франков постоянного заработка и поскольку жизнь на бульваре, жизнь в кафе и в ресторане стоила дорого, поэтому у него никогда не было лишнего су, и он огорчался своей нищете.
«Эту штуку нужно перенять», – думал он, – видя, как некоторые коллеги идут с карманом, полным золота, и никогда не понимал, какие тайные средства они могли использовать, чтобы достичь этой непринужденности. С завистью он подозревал существование неизвестных и темных способов благодарности за оказанные услуги, всей принятой и согласной контрабанды.
О! Он пытался проникнуть в тайну, войти в молчаливую ассоциацию, навязывался товарищам, которые с ним не делились.
И часто вечерами, когда он смотрел в окно на проходящие поезда, он мечтал найти методы, которые мог бы использовать.
Глава 5
Пробежали два месяца; начался сентябрь; скорая удача, на которую надеялся Дюру, казалось, очень долго не наставала. Он забеспокоился вдруг о моральной посредственности своего положения и не видел, каким образом можно взобраться на ту высоту, на которой будет оценен и вознагражден. Он чувствовал себя запертым в этой средней профессии репортера, замурованным в ней и не могущим выйти. Его ценили, но не уважали, в соответствии с его положением. Даже Форестье, которому он оказывал тысячи услуг, не приглашал его больше обедать, обращался с ним, как с подчиненным, хотя и называл его другом.
Время от времени, правда, Дюру, пользуясь оказией, помещал фрагменты статей, и, приобретя по откликам гибкость пера и такт, отсутствовавшие, когда он писал вторую статью об Алжире, не подвергался больше никакому риску отказа от публикации. Но создать материал согласно своему представлению или удовольствию, рассуждая о политических вопросах, было то же самое, что ехать по улице дю Буа не простым кучером, а мэтром. То, что, главным образом, унижало его, это чувство закрытости для него дверей света, отсутствие взаимоотношений на равных, отсутствие близости с женщинами, кроме нескольких известных актрис, иногда воспринимавших его с фамильярным интересом.
Ранее он знал из опыта, что они проявляют к нему необыкновенную светскую и актерскую симпатию, мгновенную симпатию, и он чувствовал, не зная тех, от кого может зависеть его будущее, нетерпение стреноженной лошади.
Очень часто он мечтал нанести визит мадам Форестье, но мысль об их последней встрече останавливала, унижала его, и он ждал, кроме того, когда будет приглашен ее мужем. В воспоминаниях ему явилась и мадам Марель, напомнившая, что она приглашала увидеться с ней, и однажды он появился у нее после обеда, когда у него не было никаких дел.
«Я всегда дома до трех», – говорила она.
Он позвонил в дверь в половине третьего. Она жила на улице Вернёй, на четвертом этаже.
Шум колокольчика; прислуга открыла дверь; маленькая причесанная служанка, завязывавшая шапочку, ответила:
– Да, мадам дома, но я не знаю, встала ли она.
И толкнула дверь в гостиную, которая была приоткрыта.
Дюру вошел. Комната была достаточно большой, немного меблированной и внешне запущенной. Кресла, несвежие и старые, выстроились вдоль стен, в соответствии с порядком, придуманным служанкой; не чувствовалось никакой элегантной заботы женщины, которая любит уют. Посередине на неравных шнурах висели четыре бедных картины, они представляли собой лодку на реке, корабль в море, мельницу на равнине и дровосека в лесу; все четыре прикрепили криво. Можно было догадаться, что в течение долгого времени они оставались в таком положении под небрежным взглядом безразличия.
Дюру уселся и ждал. Ждал он долго. Но дверь открылась, и быстро вошла мадам де Марель, одетая в розовый шелковый японский пеньюар, на котором золотом был вышит пейзаж с голубыми цветами и белыми птицами, и воскликнула:
– Представьте себе, что я еще не вставала. Как это мило, что вы пришли меня повидать! Я была убеждена, что вы меня забыли.
Восхищенным жестом она пожала обе его руки, и Дюру, которому посредственный вид квартиры позволил расслабиться, взял ее за руки и поцеловал одну, как он видел, делал Норбер де Варан.
Она пригласила его сесть; потом осмотрела с головы до ног и сказала:
– Как вы изменились! Вы набрались воздуха. Париж принес вам пользу. Ну, расскажите мне новости.
И, как старые знакомые, они принялись болтать, чувствуя между ними рождение мгновенной близости, чувствуя, как устанавливается один из потоков доверия, интимности и чувства, после которого два существа того же характера и той же самой породы в пять минут становятся друзьями.
Вдруг молодая женщина прервала беседу и удивилась:
– Это забавно, как я с вами. И мне кажется, что мы с вами знакомы десять лет. Без сомнения, мы станем хорошими товарищами. Хотите?
– Ну, конечно, – ответил он с улыбкой, которая говорила больше.
Он находил ее всю весьма соблазнительной, в сияющем и нежном пеньюаре, менее тонком, чем тот, белый пеньюар, менее кошачьем, менее изящном, но более волнующем, с перцем.
Когда он чувствовал себя рядом с мадам Форестье, с неподвижной и грациозной улыбкой, которая в одно и то же время привлекала и останавливала его, которая, казалось, говорила «Вы мне нравитесь» и «Остерегитесь!», чьи истинные чувства были никогда непонятны, у него появлялось желание лечь у ее ног или поцеловать тонкое кружево на ее корсаже, медленно вдыхать жаркий и ароматный запах, исходивший от нее, скользивший между грудями. Подле мадам де Марель он чувствовал желание более грубое, более определенное, которое трепетало в его руках под поднимавшимися контурами ее легкого шелка.
Она постоянно говорила, сея каждую фразу тем легким тоном, который она обычно принимала, как рабочий владеет ловкостью рук, нужной для выполнения известной сложной работы, которой удивляются другие. Он слушал ее, думая: «Хорошо бы запомнить все это. Написали бы очаровательную парижскую колонку, болтая о событиях дня».
Но вот тихо, совсем тихо в дверь, откуда она пришла, постучали. Она воскликнула: «Ты можешь войти, малышка». Вошла маленькая девочка, подошла прямо к Дюру, и он протянул ей руку.
Мать удивленно пробормотала: «Ну, это завоевание. Я ее больше не узнаю». Молодой человек обнял ребенка, сел напротив мадам и серьезным тоном начал задавать девочке милые вопросы о том, что она делала с тех пор, пока они не виделись. Она отвечала тоненьким голосом флейты, серьезным тоном большой девочки.
Часы прозвонили три часа, журналист поднялся.
– Приходите часто, – попросила мадам де Марель, – мы поболтаем, как сегодня, вы мне всегда доставите большое удовольствие. Но почему вы не приходите больше к Форестье?
Он ответил:
– О! Не из-за чего. У меня много работы. Я надеюсь, что в один из ближайших дней мы увидимся.
И он вышел, с сердцем, полным надежды, не зная, почему.
Он не говорил Форестье об этом визите.
Но все следующие дни он хранил воспоминание, и даже больше, чем воспоминание, чувство настойчивого и ирреального присутствия этой женщины. Он как будто что-то взял у нее, образ ее тела, оставшийся в глазах, и ощущение ее душевной сути, оставшееся в его сердце. Он находился под воздействием этого образа, как будто он приезжал несколько раз и проводил очаровательные часы подле этого существа. Говорят, что мы испытываем странное, близкое, смущающее, волнующее и изысканное чувство обладания, потому что оно таинственно.
Через несколько дней он нанес короткий визит.
Служанка ввела его в гостиную, и сразу же вошла Лорин.
Она протянула ему лоб, а не руку и сказала: «Мама мне велела, чтобы я просила вас подождать. Ей понадобится пятнадцать минут, потому что она не одета. Я составлю вам компанию».
Дюру, веселясь церемонными манерами девочки, ответил:
– Отлично, мадмуазель, я буду рад провести четверть часа с вами; но я вас предупреждаю, что я не буду серьезен, весь день я буду играть; я вас приглашаю сделать партию в кошку.
Девочку захватило его предложение, потом она улыбнулась, как делает женщина при мысли, которая шокировала бы ее, и пробормотала:
– В квартире не играют.
Он перебил:
– Это все равно. Я играю всюду. Ну, поймайте меня.
И он принялся двигаться вокруг стола, побуждая ее преследовать его, так что она двигалась позади него, все время улыбаясь, с вежливой снисходительностью, иногда протягивала руку, чтобы коснуться его, но не сдавалась до самого бега.
Он останавливался, наклонялся, и, когда она приближалась своим робким шагом, он прыгал в воздухе, как черт, запертый в коробке, а потом переносился в другой конец гостиной. Она находила это забавным, переставала смеяться и, двигаясь, начинала семенить перед ним с легкими радостными криками, когда верила, что схватит его.
Он передвигал стулья, допуская промахи, заставляя ее кружить вокруг одного и того же места и потом покидал его, захватывал другое. Лорин бегала теперь, полностью предавшись удовольствию новой игры и розовея лицом, она торопилась с огромным рвением восхищенного ребенка на каждое ускользание, на каждую хитрость, на каждое притворство своего товарища.
Вдруг, поскольку она собиралась добраться до него, он схватил ее в руки и, подняв до самого потолка, крикнул: «Поймана кошка!»
Восхищенная девочка шевелила ногами, желая убежать, и смеялась от всего сердца.
Мадам Марель вошла и изумилась:
– О! Лорин! Лорин, которая играет… Вы колдун, мосье.
Он поставил девочку на землю, поцеловал руку ее матери, и они сели, а ребенок между ними, они сели и хотели поговорить, но одурманенная Лорин, обыкновенно молчаливая, теперь болтала без умолку, и ее пришлось отослать в ее комнату.
Она молча повиновалась, но со слезами в глазах.
С того момента, как они остались одни, мадам Марель понизила голос:
– Вы не знаете, у меня большой план, я думала о вас. Вот. Поскольку я все недели обедаю у Форестьеов, время от времени я приглашаю их ответно в ресторан. Я могу принимать у себя, но я не устроена для этого, я ничего не смыслю в домашнем хозяйстве, ничего в кухне, ничего ни о чем. Я чертовски люблю жить. Итак, время от времени я принимаю в ресторане, но это невесело, когда нас только трое. Мое понимание едва ли сочетается с их. Я вам это говорю, чтобы объяснить вам закономерность приглашения. Вы понимаете, не правда ли, что я прошу вас быть на наших субботах, в кафе Риш, в семь тридцать. Вы знаете этот дом?
Он с радостью откликнулся. Она добавила: «Мы будем все вчетвером. Настоящая партия каре[7 - Каре – карточная игра.]. Это так привлекательно для наших женщин, все эти маленькие праздники, для которых они необычны.
Она была в темно-коричневом платье, которое провокационным и кокетливым способом обнимало ее талию, горло, лодыжки, руки. И Дюру испытал удивительный конфуз, почти смущение, причину которого он не мог ухватить, диссонанс этой изысканной и заботливой элегантности с очевидной небрежностью жилища, в котором она жила.
Все, что одевало ее тело, все то, что интимно и прямо касалось ее тела, было тонко и нежно, но то, что его окружало, уже не имело для нее значения.
И он ушел от нее, как и в прошлый раз, храня чувство продолжающегося ее присутствия, своего рода галлюцинацию чувств. И с возрастающим нетерпением он ждал дня, когда он сможет пообедать с ней.
До этого нужно было во второй раз взять напрокат вечерний костюм, так как средства еще не позволяли его купить, и Дюру пришел на встречу за несколько минут до срока. Он заставил себя подняться на второй этаж, и его провели в маленькую гостиную ресторана, обтянутую красным, чье единственное окно выходило на бульвар.
Квадратный стол и четыре столовых прибора на белой скатерти, блестели как лакированные. Бокалы, столовое серебро, печь весело сияли в пламени двенадцати свечей, поднятых на двух высоких канделябрах.
Снаружи из отдельных кабинетов можно было увидеть большое пятно яркой зелени, которое оказалось сияющей живым светом листвой дерева.
Дюру сел на очень низкое канапе, красное, как драпировка стен, чьи усталые пружины тонули под ним, создавая у него чувство, что он падает в дыру. Он слышал смутный ропот всего этого огромного здания, шум большого ресторана, шум кастрюль и задетого столового серебра, шум скорых шагов гарсонов, смягченный коврами, шум внезапно открывающихся дверей, позволяющих бежать от звуков голосов всех тесных гостиных, где, закрывшись, обедают люди. Форестье вошел и с сердечной фамильярностью пожал ему руку, как он никогда не свидетельствовал ему своего почтения во «Французской жизни».
– Две дамы придут вместе, – сказал он. – Как милы эти обеды!
Потом он посмотрел на стол, заставив полностью погасить вдруг газовый фонарь, горевший в ночной темноте, закрыл створку окна по причине прохладного воздуха и выбрал себе хорошо защищенное место, провозгласив: «Нужно, чтобы я обратил на это особое внимание; в течение месяца мне было лучше, и вот в продолжение нескольких дней – повторение болезни. Я был захвачен холодным вторником, когда выходил из театра».
Открыли дверь, и, следуя за метрдотелем, появились две молодые женщины, скрытые под вуалями, таинственные, с очаровательным налетом тайны в местах, где подозрительны встречи и окрестности.
Поскольку Дюру приветствовал мадам Форестье, она громко заворчала на него за то, что он не вернулся, чтобы повидать ее; потом она добавила с улыбкой своей подруге: «Вот, вы мне предпочитаете мадам де Марель; вы находите для нее много времени».
Потом они расселись, и метрдотель подал господину Форестье карту вин; мадам де Марель воскликнула:
– Дайте этим мосье то, что они хотят. Что до нас, охлажденного шампанского, лучшего, сладкого шампанского, к примеру, ничего другого.
И человек вышел, а она с возбужденным смехом объявила: «Сегодня вечером я хочу пошалить. Устроим кутёж, настоящий кутёж».
Форестье, который, казалось, не слышал, спросил:
– Вы не будете возражать, если закроем окно? В течение нескольких дней мне нездоровилось.
– Нет, ничего.
И он толкнул оставшуюся приоткрытой створку и, успокоившись, сел с безмятежным лицом.
