Его жена ничего не говорила и казалась поглощенной происходящим; ее глаза смотрели на стол, она улыбалась туманной улыбкой, отраженной в бокалах, которая все время обещала то, что никогда не сбывалось.
Принесли устриц из Остенде, маленьких и жирных, напоминавших маленькие уши, закрытые в раковинах, которые плавились между небом и языком, как соленые конфеты. Потом после картофеля подавали розовую форель, нежную, как девичья плоть; и гости начали беседу.
Сначала обсуждали сплетни, бегущие по улицам: историю светской женщины, застигнутой другом ее мужа (она ужинала в отдельном кабинете с иностранным принцем).
Форестье много смеялся над приключениями; две женщины заявили, что нескромный болтун был хамом и трусом. Дюру держался их точки зрения и очень громко заявил, что мужчина должен заниматься такого рода делами, актер ли он, доверенное лицо или простой свидетель, храня гробовое молчание. Он добавил:
– Насколько жизнь была бы полна очаровательных вещей, если бы можно было рассчитывать на абсолютную осмотрительность тех и других. Часто, очень часто, почти всегда из-за страха тайного снятия маски женщины останавливаются.
Но, улыбаясь, он добавил:
– Ну, правда ли это? Сколькие сдались бы внезапному желанию, неожиданному капризу или в час ярости, фантазии любви, если они не боялись бы расплатиться непоправимым скандалом и мучительными слезами за короткое и легкое счастье!
Он говорил с заразительной убежденностью, как если бы вел защиту по делу, по ее делу, как если бы говорил ей: «Не нужно со мной бояться подобной опасности. Попробуйте понять это».
Обе дамы созерцали его, все время одобряя взглядом, свидетельствуя, что он говорит хорошо и правильно, признавая дружеское молчание непреклонной парижской моралью, которая в течение долгого времени не устоит перед несомненностью тайны.
И Форестье, почти легший на канапе нога на ногу, положил салфетку, чтоб не пачкать костюм, и заявил вдруг с улыбкой истинного скептика:
– Боже, но мы заплатили бы, да, если бы были уверены в молчании. Чертовщина! Бедные мужья!
Принялись говорить о любви. Не признавая вечной любви, Дюру понимал любовь как длительную связь, нежную дружбу, доверие! Союз чувств не что иное как печать союза сердец. Но он возмущался беспокойной ревностью, драмами, сценами, страданиями, почти всегда сопровождающими разрывы.
Когда он замолчал, мадам де Марель вздохнула:
– Да, это единственная хорошая вещь в жизни, и мы часто вредим ей невозможной требовательностью.
Мадам Форестье, игравшая ножом, сказала:
– Да… да… это хорошо… быть любимой…
Казалось, она подальше оттолкнула свою мечту, думая о вещах, о которых она не осмеливалась говорить.
И, поскольку первое блюдо не принесли, время от времени маленькими глотками они пили шампанское, закусывая корочками, отодранными от задней части маленьких круглых булочек. Мысль о любви, медленная и соблазнительная, входила в них, понемногу опьяняла их душу, как чистое вино, капля за каплей падавшее в их горло, горячившее их кровь и смущавшее их дух.
Принесли котлеты из барашка, нежные, легкие, лежавшие на густом ложе из маленьких острых концов спаржи.
– Черт! Хорошая вещь! – воскликнул Форестье.
Они ели медленно, наслаждаясь тонким мясом и овощами, маслянистыми, как крем.
Дюру возобновил беседу:
– Когда я люблю женщину, весь мир исчезает вокруг нее.
Он сказал это с убеждением, взволнованный мыслью об этом любовном удовольствии, наслаждаясь угощением, которого он отведал.
Мадам Форестье пробормотала тоном, словно ее это не касается:
– Это несравненное счастье – первое пожатье руки… Когда он спрашивает: «Любите ли вы?» И когда другая отвечает: «Да, я люблю»
Мадам де Марель, которая залпом опустошила бокал шампанского, весело сказала, ставя свой бокал:
– По-моему, я менее платонична.
И с блестящими глазами они принялись острить, одобряя ее высказывание.
Форестье, растянувшийся на канапе, распахнув руки, опершись на подушки, серьезным тоном сказал:
– Эта искренность делает вам честь и доказывает, что вы – женщина практическая. Но, может быть, мы спросим мнения мосье де Мареля?
Она медленно пожала плечами с бесконечным, длительным презрением; потом проговорила милым тоном:
– Мосье де Марель не имеет мнения в этой области. Он… воздерживается.
И разговор пустился насчет высокой теории нежности, расцвел садом выдающихся шуток.
Это был момент искусных намеков, поднятой вуали слов, как приподнимают юбки, момент ловкостей языка, искусной и замаскированной смелости, всей бесстыдности лицемерных фраз, которые показывают раздетые образы в туманных выражениях, приносящих во взгляд и ум быстрые видения всего того, о чем мы не можем сказать прямо, позволяющие светским людям разновидность тонкой и таинственной любви, нечистую разновидность одновременного вызывания мыслей с помощью воскрешения, волнующего и чувственного, как объятия, всех тайных, постыдных и желанных объятий. Принесли жаркое, куропаток, окруженных перепелами. Потом маленький горошек, потом террин из фуа-гра, в сопровождении салата с кружевными листочками, похожий на зеленый мох, большой салатник в форме бассейна. Они съели все, не смакуя, не заметив, занятые единственно тем, о чем они говорили, погрузившись в ванну любви.
Две женщины теперь твердо бросали слова: мадам де Марель – с натуральной смелостью, напоминавшей провокацию, мадам Форестье – с очаровательным запасом целомудрия в тоне, голосе, в улыбке, во всей манере, выделявшая тоном, как бы приуменьшавшая дерзкие вещи из своих уст.
Форестье, полностью распластавшись на подушках, смеялся, пил, ел без конца, бросая иногда только дерзкое или жесткое слово, так что женщины, немного шокированные формой и для формы, вдруг принимали немного смущенный вид, и это длилось две или три секунды. Когда он трусил от слишком грубой шутки, он говорил:
– Все хорошо, дети мои. Если вы будете продолжать так, вы перестанете совершать глупости.
Принесли десерт, потом – кофе. И ликер лился в возбужденные более тяжелой и жаркой проблемой души.
Поскольку всех пригласили садиться за стол и мадам де Марель была пьяна, она признала это с веселой и словоохотливой грацией женщины, которая подчеркивает, чтобы забавлять своих гостей, градус реального опьянения.
Теперь, может быть, из осторожности, мадам Форестье умолкла, Дюру чувствовал себя слишком возбужденным и, чтобы не скомпрометировать себя, хранил искусную сдержанность.
Закурили сигареты, и Форестье вдруг принялся кашлять.
Ужасный приступ уже разрывал ему горло; и с красным лицом с потным лбом он кашлял в свою салфетку. Когда кризис успокоился, разъяренным тоном он заворчал:
– Эти планы не имеют для меня никакой ценности: это глупо.
Все его хорошее настроение исчезло в мучительности болезни, преследовавшей его.
– Вернемся к себе, – сказал он.
Мадам де Марель позвонила гарсону и попросила счет. Ей принесли его почти сразу же. Она попыталась прочитать, но цифры вертелись перед глазами, и она протянула чек Дюру:
– Держите, заплатите за меня, я вас прошу, я слишком пьяна.
И она бросила ему в руки свой кошелек.
Общая сумма была сто тридцать франков. Дюру проверил и пересчитал чек, потом отдал две купюры, взял сдачу и вполголоса спросил:
– Сколько нужно оставить гарсонам?
– Как вы хотите, я не знаю.
Он положил пять франков на салфетку, потом вернулся к кошельку молодой женщины, сказав:
– Хотите ли вы, чтобы я отвез вас до вашей двери?
– Ну, конечно. Я не в состоянии найти свой адрес.
Пожав руки Форестьем, Дюру остался один вместе с госпожой де Марель в катившемся фиакре.
Он почувствовал ее напротив себя так близко, запертую в черной карете, вдруг освещаемую с тротуаров клювом газового фонаря, он чувствовал через ее рукав жар ее плеча, и он не мог найти ничего другого, абсолютно ничего, кроме парализовавшего его дух властного желания схватить ее в свои объятия.
«Если я осмелюсь, что она сделает?» – думал он.
И воспоминание обо всех шаловливых шутках в течение ужина сделало его смелее, но страх скандала заставлял его медлить.
Она ничего больше не говорила, неподвижная, погруженная в свой уголок. У него возникла бы мысль, что она уснула, если бы он не видел, как сияют ее глаза каждый раз, когда луч света проникает в карету.
«О чем она думает?» – он хорошо чувствовал, что достаточно сказать одно лишь слово, единственное слово, разбивающее тишину, и оно унесло бы все возможности; но у него отсутствовала смелость, смелость резкого и грубого действия.
Вдруг он почувствовал движение у своей ноги. Она сделала движение, сухое, нервное, нетерпеливое движение или позвала, может быть. Этот жест, почти бесчувственный, заставил пробежать с головы до ног трепету по его коже, и, живо повернувшись, он бросился к ней, ища ее рот своими губами и обнаженную плоть своими руками.
Она исторгла крик, еле слышный крик, хотела встать, бороться, оттолкнуть его; потом, как если бы у нее отсутствовала сила к более долгому противостоянию, она уступила.
Но карета как раз остановилась перед домом, где она жила, и удивленный Дюру начал искать страстные слова, чтобы поблагодарить ее, благословить ее и выразить ей свою признательную любовь. Однако она не поднялась, не двинулась, пораженная тем, что произошло. Тогда он испугался, что подумает кучер, и спустился первым, чтобы поддержать за руку юную женщину.
Она вышла, наконец, из фиакра, спотыкаясь и не произнося ни слова. Он позвонил, и, поскольку дверь открылась, спросил, трепеща:
– Когда я увижу вас снова?
Она пробормотала так тихо, что он едва услышал:
– Завтра приезжайте завтракать со мной.
И исчезла в тени вестибюля, толкнув тяжелую дверь, которая издала звук, напоминающий пушечный.
Он дал сто су кучеру, принявшись ходить перед ним быстрыми триумфальными шагами; сердце его выпрыгивало от радости.
Наконец, он держал в объятиях женщину, замужнюю женщину, светскую женщину! истинную светскую женщину! истинную парижанку! Как это было легко и неожиданно!
Раньше он воображал себя атакующим и побеждающим одно из таких желанных существ; это требовало бесконечной заботы, бесконечного ожидания, умелой галантности, любовных слов, вздохов и подарков. И вот вдруг малейшая атака, первая, после которой она сдалась ему так быстро, что он поразился.
«Она была пьяна, – думал он, – завтра будет другая песня. Я буду в слезах». Эта мысль обеспокоила его, потом он сказал себе: «По-моему, так ужасно. Теперь, когда она есть у меня, я буду ее беречь».
И в неясном мираже, когда терялись его надежды, надежды на величие, успех, славу, на счастье и любовь, он заметил вдруг, подобно гирляндам лиц, которые разворачиваются в торжественном небе, шествие элегантных, богатых, властных женщин, проходящих мимо с улыбкой, чтобы исчезнуть в глубине золотого облака его мечтаний.
И его сон населился видениями.
На следующий день он был немного взволнован, когда поднимался по лестнице мадам де Марель. Как она примет его? А если она не примет его? Если она запретит ему вход в свой дом? Если она расскажет? Но нет, она не может ничего сказать, не позволив узнать полную правду. Ну нет, он был хозяином ситуации.
Маленькая служанка открыла ему дверь. У нее было обычное лицо. Он успокоился, как будто ждал того, что служанка покажется ему взволнованной.
Он спросил:
– У мадам все хорошо?
Служанка ответила:
– Да, мосье, как всегда.
И она предложила ему войти в гостиную.
Он пошел прямо к камину, чтобы убедиться в состоянии своих волос и одежды; перед зеркалом он поправил свой галстук, когда заметил в нем юную женщину, которая смотрела на него, стоя на пороге комнаты.
Он сделал вид, что не видит ее, и несколько секунд в глубине зеркала они рассматривали себя, наблюдали и шпионили друг за другом, перед тем как оказаться лицом к лицу.
Он повернулся. Она не двигалась и, казалось, ждала. Он бросился к ней, бормоча:
– Как я люблю вас! Как я люблю вас!
Она открыла ему объятия и упала на его грудь; потом подняла к нему голову; они долго целовались.
Он подумал: «Это легче, чем я предполагал. Все идет очень хорошо».
Их губы разделились, и он, не сказав ни слова, улыбнулся, пытаясь выразить своим взглядом бесконечность любви.
Она тоже улыбнулась, той улыбкой, которой предлагают желание, согласие, добровольно отдаются. Она пробормотала:
– Мы одни. Я отослала Лорин завтракать к подруге.
Он вздохнул и поцеловав ей запястья.
– Спасибо. Я вас обожаю.
Тогда она взяла его за руку, как если бы он был ее мужем, и увлекла его на канапе, где они сели рядом.
И он попытался начать искусный и обольстительный разговор, и, не поняв ее точки зрения на его чувство, он пробормотал:
– Тогда вы не слишком желаете меня?
Она приложила руку к его рту:
– Замолчи!
Он оставался молчалив, их взгляды встретились, пальцы сплелись и были горячи.
– Как я вас желаю! – сказал он.
