Атака мертвецов! Катя видела бредущих по улице людей: женщин с вёдрами ледяной воды, стариков, тянущих саночки с запелёнутыми покойниками, и думала, что незнакомый мужчина сказал правду: хотя они все почти мертвы – они победят вопреки всему.
Если бы только добавили чуть-чуть хлеба, пусть самую малость.
Слухи о прибавке хлеба начали будоражить город с прошлой недели. Предположения строили самые различные, начиная от прорыва фронта в районе Невского пятачка до фантастического плана о том, что продовольствие начнут сбрасывать на парашютах.
Катя не очень доверяла пересудам, но в душе теплилась отчаянная надежда: а вдруг?
Мимолётно вырываясь домой, она каждый раз с болью замечала на лицах соседей новые черты голода. Особенно сдала тётя Женя. Свесив вниз длинные руки, она тяжело переваливалась по квартире, как большая грустная обезьяна. Егор Андреевич ходил, опираясь на палку. Ноги у него распухли и почернели. Вера иссохла в былинку, пытаясь выходить Ниночку с Ваней.
– Если бы я только знала о блокаде, я бы умоляла мужа об эвакуации, – отчаянно повторяла Вера как заклинание. Но несмотря ни на что, на работу в библиотеку она ходила, оставляя детей под присмотром тёти Жени. Притихла даже злобная Кузовкова. По крайней мере, Катю теперь она не задевала, а целыми днями шила на машинке и куда-то относила наполненные вещами мешки.
Артобстрел района закончился, и почти сразу завыла сирена воздушной тревоги.
«Господи, пожалуйста, пусть бомбы упадут мимо! – взмолилась про себя Катя, глядя, как самолёты со свастикой утюжат ленинградское небо. На страх сил не оставалось, но любая бомбёжка – это кровь, жертвы и разрушения. Перевязки на морозе, тяжёлые носилки в руках, неподъёмная кирка для разбора завалов весом в сто тонн. – Пусть гадам отольются наши слёзы, Господи!» – И уже не сдерживаясь, закричала в пелену неба: – Помоги!!!
Под напором наших истребителей один немецкий самолёт дал крен и загорелся. Тупо кувырнувшись носом вниз, он выпустил густой шлейф чёрного дыма. Кажется, бомбёжка отменялась.
В казарму Катя с Машей прибрели с мечтой о горячем чае. Едва шевелясь от слабости, подруга остановилась на крыльце и вдруг сказала:
– Катя, тебе машет какой-то солдат. Симпатичный!
От этих слов у Кати словно крылья выросли.
Сергей стоял около своей полуторки, от холода переступая с ноги на ногу. Совсем худой, остроносый, ссутулившийся.
– Серёжа!
Увидев Катю, он подался ей навстречу и, схватив за обе руки, горячо прошептал:
– Катя, я на минутку. Заехал только сказать тебе, что не надо отчаиваться. Пока это военная тайна, но скоро в Ленинград пойдёт хлеб.
Катю протрясло нервной дрожью:
– Как? Откуда ты знаешь?
– Знаю. Я сам сегодня муку привёз. Правда, пока несколько мешков, но продовольствия будет больше, намного больше. Держись, Катюшка!
Он с размаху чмокнул её в нос и вскочил на подножку машины. Такой родной, такой близкий!
Хлеб! Надо скорей рассказать девчатам – они не выдадут. Прикрыв нос ладошкой, словно случайный поцелуй могло сдуть ветром, Катя поспешала в казарму. Хлеб! Слава тебе, Господи!
* * *
В библиотеке, где работала Вера, стена в читальном зале покрылась инеем. Между стеллажами лежал лёд, звонко хрустящий под подошвой валенок с галошами. Одевайся – не одевайся, всё равно озноб проберётся под одежду и выкрутит тело глухой болью. Окна заколочены, света нет. Голод, холод и темнота выматывали и отупляли. Растрескавшиеся от мороза пальцы с трудом держали перо, а чернильницу приходилось отогревать на буржуйке.
Сначала топили списанными книгами, но бумага прогорала моментально.
– Будем сжигать стулья из читального зала, – распорядилась заведующая библиотекой Галина Леонидовна. – Пусть я за порчу имущества под суд пойду, но смерти сотрудников на моей совести не будет.
К декабрю их в библиотеке осталось всего двое – Вера и Галина Леонидовна. Несколько библиотекарей эвакуировались, две женщины от слабости перестали ходить на работу, а заведующая детским абонементом сошла с ума от голода.
Как ни странно, но работы в библиотеке было много и вся необходимая. В первые дни войны приходилось комплектовать книги по санитарному делу и самообороне, подбирать чтение для госпиталей. Потом книги потребовались фронту, а сейчас Вера сидела на выдаче книг.
«Непостижимо, но люди читают, – думала она, заполняя формуляр для дистрофичной девушки с отёчным лицом. – Сегодня пришли три человека, а вчера было двенадцать».
Оторвавшись от письма, она подняла голову и встретилась со спокойным взглядом серых глаз.
– Что вы выбрали?
Девушка молча протянула Вере две книги о любви.
Вздохнув, Вера снова опустила голову над столом. В довоенное время она перекинулась бы с посетительницей парой фраз, пошутила, ненавязчиво посоветовала хорошую литературу, а нынче с усилием заставляешь перо двигаться по бумаге. Безграничная усталость. Не хочется шевелиться, думать, разговаривать. Даже к тарелке не тянет. Душу заполняет одно желание – заснуть и не проснуться. Если бы не дети, то она так бы и сделала: свернулась калачиком прямо тут под столом выдачи книг и заснула вечным сном.
Вчера в библиотеке умер посетитель – профессор истории Княжев. Присел на стул отдохнуть и больше не поднялся.
И почему она в августе отказалась от эвакуации? Люди на Большой земле живут, трудятся, совершают подвиги, а здесь? Пустое прозябание в ожидании крошки хлеба.
Хотя смена длилась всего четыре часа, Вере казалось, что она продолжается вечность. На обратном пути надо зайти за водой с трёхлитровым бидоном – больше руки не поднимали.
Очередь к проруби в Неве тянулась мимо вмёрзшей в лёд женщины с тонким голубым лицом сказочной Снегурочки. Хмурые люди обтекали её стороной, но никто не ужасался и не шарахался, потому что смерть стала частью жизни.
Вера пристроилась за двумя девочками, которые тянули детские санки с большой жестяной баклагой. Девочки были закутаны как куклы по самые брови. Толстые шубы, перепоясанные платками крест-накрест, яркие варежки. Среди мрачной действительности пёстрая вязка варежек казалась издёвкой.
Пока девчонки начерпают воду ковшиком, народ в очереди успеет совсем окоченеть. Подавив раздражение, Вера обхватила бидон, сжавшись в комок, чтобы не выпустить из-под пальто остатки тепла. Две вязаные шапки и тонкий шерстяной платок поверх головы совсем не грели. Не к чему прислониться, некуда сесть, а чтобы зачерпнуть воду, придётся опуститься на колени и несколько метров ползти по ледяной дорожке.
Над Невой выл ветер и сгущалась сумерки. Ровно в семнадцать часов, по аккуратному немецкому расписанию, бабахнула канонада обстрела. На слух Вера определила, что бьют по Кировскому заводу, это далеко отсюда. Говорят, Кировский танкостроительный наполовину разворочен взрывами, в цехах жгут костры, но работают. Недавно по улице прогрохотали танки. Вера видела их из окна и сразу же вспомнила о муже. Жив ли Васенька? Писем давно нет.
Девочки в варежках набирали воду с головокружительной медлительностью. Вера сжала губы: старшей девочке столько же, сколько её Ниночке, но Нину совсем не держат ноги. Чувствуя нарастающую злость на незнакомую девочку, Вера рывком опустила бидон в прорубь и поползла обратно, расплёскивая воду себе на руки.
Задержавшись у скользкого подъёма, она попыталась подняться и откатилась назад.
«Ну, вот и всё, – мелькнула в голове успокоительная мысль, – теперь навсегда останусь здесь рядом со Снегурочкой». Но вдруг, словно с небес, раздались детские голоса и навстречу протянулись четыре тонкие ручонки в ярких цветных варежках:
– Тётенька, держитесь, мы вам поможем.
Милые мои, милые!
Не вытирая слёз от бьющего ветра, Вера подала бидон, чтобы прочно вцепиться в обледеневшие снежные ступени. И снова её поддержала детская ручка в яркой варежке. Прикосновение к плечу было совсем слабым, невесомым, но иногда хватает малого, чтобы почувствовать точку опоры. Каждому посылается свой спаситель.
«Я не должна умереть. Мне нельзя», – сказала себе Вера, и словно бы из воя сирены выловила далёкий ответ:
«Не хочешь – не умирай».
«Не умру», – пообещала она в пустоту.
Задеревеневшие пальцы разжались, вода из бидона пролилась Вере на ноги, и ей вдруг стало тепло и хорошо.
* * *
– Вера! Вера! Вера!
Голос отдавался в ушах громко, словно дребезжание листа железа на ветру. Она плотнее сомкнула веки, намереваясь снова отключиться, но щекам стало жарко и больно.
С трудом раскрыв глаза, Вера увидела склонившуюся над ней Катю, которая тёрла ей лицо комками снега.
– Вера! Очнулась? Слава Богу! Давай вставай!
Поддерживая Веру под спину, Катя вытащила её из сугроба и повела домой. Там тепло, горячий чай, который ленинградцы приучились пить с солью вместо сахара, и кусочек хлеба, подсушенный на горячей плите.
– Что со мной было?
Вера с трудом выговаривала слова, но старалась помочь Кате вести себя и не завалиться на бок.
– Обычный голодный обморок.
– Обычный?
– Иди не разговаривай, береги силы, – сказала Катя, – дом уже близко. – И чтобы немножко подбодрить Веру, добавила услышанную от Сергея новость: – Говорят, скоро увеличат норму хлеба.
– Правда? Откуда ты знаешь?
– От надёжного друга, шофёра. Он привёз в город несколько мешков муки, только не сказал откуда, потому что это военная тайна.
– А я ведь тоже слышала, – едва ворочая языком, ответила Вера, – от читательницы. – Она вдруг остановилась, и на её лице промелькнуло понимание. – Точно! Как же я сразу не догадалась?!
– Ты о чём, Вера? Скажи, не томи, – затеребила её Катя.
– Про Ладожское озеро. – Ещё качаясь от слабости, Вера вцепилась в Катину шинель и горячо зашептала: – Понимаешь, одна читательница работает в госпитале, и вот она проболталась, что к ним привезли несколько обмороженных мужчин с воспалением лёгких.
Катино сердце стукнуло и замерло от волнения:
– Вера, говори, говори скорее!
– Читательница сказала, что они провалились под лёд Ладожского озера, потому что прокладывали путь на Большую землю. Понимаешь, напрямик, через Ладогу. Хлеб по воде!
В Катиных мыслях вспыхнуло воспоминание об осунувшемся от усталости, но ликующем лице Сергея. Ей стало радостно и страшно.
– Вера, у вас есть карта Ленинградской области?
– Конечно! Катюша, пойдём скорее, мы должны увидеть ледовую дорогу собственными глазами.
Мороз не позволял стоять на месте, и Катя с Верой двинулись по заледеневшей улице, но теперь уже не Катя вела Веру, а Вера шла впереди, словно её поддерживала невидимая рука.
Неужели правда будет прибавка хлеба, а в городе перестанут умирать дети?
Навстречу Кате и Вере брели такие же тени, какими сейчас были они сами, и Кате хотелось крикнуть во весь голос: «Не отчаивайтесь, помощь близко! Доживите, не умирайте!»
У дверей подъезда их застигла сирена воздушной тревоги.
Тяжело осев на скамейку, ручку барабана крутил сам Егор Андреевич, исхудавший так, что в профиль лицо его казалось плоско вырезанным из куска коричневого картона.
Шапка-ушанка, ставшая большой, спадала ему на глаза. Чтобы разглядеть, кто подошёл, Егор Андреевич вздёрнул голову вверх:
– А, девчата, бегите в бомбоубежище. Женя с Ванюшкой и Ниночка уже там. – Он на секунду прервался и посетовал: – Совсем народ перестал ходить в бомбоубежище. Говорят, пусть лучше быстро убьёт, чем с голоду пухнуть. Один Гришин ходит исправно.
– Егор Андреевич, как Нина? – В Вериных глазах промелькнул страх.
– Плохо.
Отведя взгляд от Веры, Егор Андреевич с силой завёл сирену, вкладывая в движение злость и отчаяние. Ниночка и Ваня были ему как родные, и если бы он мог, то отдал бы за них всю свою кровь, каплю за каплей.
Вчера, когда он сдавал в исполком исправленные списки жильцов, паспортистка намекнула, что в городе ожидается увеличение хлебных норм. От неожиданного известия Егор Андреевич даже перекрестился, забыв, что находится в стенах советского учреждения. Но паспортистка отнеслась с пониманием, лишь кинула предостерегающий взгляд на портрет Сталина, а потом сама быстро перекрестилась, словно вступая с ним в безмолвный заговор.
Домой из исполкома Егор Андреевич долго брёл через занесённые снегом дворы и думал, что если бы вблизи была открыта хоть одна церковь, то он зашёл бы и помолился, чтобы слух о прибавке хлеба оказался правдой.
* * *
В блокаду в городе было открыто три храма: Князь-Владимирский собор, Спасо-Преображенский собор и Никольский собор.
На служении осталось около тридцати священнослужителей, преимущественно пожилого возраста. Только в Князь-Владимирском соборе в блокадную зиму умерли девять служащих и членов клира. В Никольском соборе, где жил во время блокады митрополит Алексий (будущий патриарх Алексий I), из тридцати четырёх певчих в живых осталось трое, во время богослужения умер регент, не пережил голодную зиму келейник владыки Алексия.
* * *
Война для Сергея Медянова началась не с речи Молотова из жестяного ретранслятора, а сразу с боевых действий.
Двадцать второго июня его полуторатонную машину загрузили мешками с сахаром и выписали путевой лист в Выборгский райторг на Карельском перешейке.
Несколько последних суток по ту сторону финской границы слышался нарастающий гул моторов, ясно указывающий на передвижение войск. Хотя люди прислушивались, но особого значения возне финнов не придавали. Слово «война» так долго витало в воздухе, что к нему привыкли, как привыкают к плохой погоде или надоедливому соседу. К тому же Финляндия всегда была не прочь устроить показательные военные учения, чтобы лишний раз продемонстрировать сопредельной стороне свою боеготовность.
Разгружаться Сергею пришлось под разрывы снарядов, потому что ночью с финской стороны на СССР двинулась армада тяжёлых танков. Поднятые по тревоге пограничники попытались занять оборону, но что могли сделать винтовки, гранаты и единственный пулемёт «максим» против бронированной техники?
Погранзастава перестала существовать. Началось отступление. В уцелевшую машину Сергея спешно носили раненых. Свист пуль мешался с криками, стонами и проклятиями. Стлавшаяся над лесом полоса дыма охватывала небо чёрной гарью.
– Езжай! – махнул рукой военврач с двумя кубами в петлицах, когда кузов был плотно забит людьми. Его почерневшее лицо с выкаченными белками глаз было страшно.
– Я умею стрелять, могу остаться, пусть меня заменят! – перекрикивая какофонию боя, проорал Сергей.
– Гони, не останавливайся! Жми, парень!
Выжав до упора педаль газа, он домчал раненых до Ленинграда и сдал в госпиталь. Но бой внутри него не остывал ещё долго, поднимая в душе желание быстрее оказаться на фронте.
Ожидая призыва в армию, Сергей месяц мотался по срочным путёвкам, а в день, когда встретил в подвале Катю, получил повестку и стал рядовым Двести девяностого автомобильного батальона, приписанного к Ленинградскому фронту.
