Я, признаться, от тепла да от сытости разомлела, а он поближе подсаживается и дальше свою линию гнет: не желаешь ли, говорит, прекрасная дева, проследовать в мой замок. Живу один, как сыч, и до того мне порою бывает тоскливо – а затем ресницами этак взмахнул, и давай в мою сторону взоры огненные метать.
Я говорю, очень ваше приглашение мне приятное, да только никак не могу, завтра вставать спозаранку.
Какая жалость, молвит Роланд, и снова очи в стол. А у меня такая богатая коллекция (собрание, то есть) старинного белолесского оружия.
И ведь крепка я, а знал, чем девку пронять, подлец.
Я, невольно от него заразившись, тоже глазами вот эдак повела и говорю:
– Ну разве что совсем ненадолго.
Направились мы к выходу, и тут ко мне подскочила одна из актерок и давай нашептывать: не ходи, мол, с ним и все такое. Я, вся в думах о старинном белолесском оружии, решила, что это она от зависти, и довольно бойко ее отбрила. Конечно, завидки ее взяли. Вон какое ко мне внимание, а не нее хоть бы взглянул.
Забегая вперед, я вас, девки, упрежу, чтоб не попались вы в ту же ловушку. Коли окажетесь во Мраниче и станет к вам граф клинья подбивать, соблазняя белолесским оружием – не ведитесь. Враки это все. Нет у него оружия. Ни копья, ни булавы, ни самого что ни на есть завалящего топорика.
Во дворе ждала карета – повозка крытая с большими колесами, запряженная четверкой лошадей. Была она черная, и лошади тоже. Мы погрузились и поехали. Роланд сел и разом стал какой-то скучный. Отвернулся, ни слова не говорит, знай в окно таращится, хотя по темному времени там и не разглядеть ничего. Я не стала приставать, может, несварение у человека, недаром же он ни крошки в рот не взял. На его месте я б тоже загрустила. Меня когда пучит или, допустим, изжога, я тоже сама не своя. Так и ехали в тишине. Дорога была так себе: сразу понятно, что в гору взяли, да еще изрядно потряхивало – один раз так сильно, что Роланда на меня кинуло. Прижался ко мне, вдавил в стенку, и сразу отпрянул: прошу, мол, прощенья. Глаза меж тем горят, а сам холодный. Думаю, точно, нездоровится ему, и осторожно так спрашиваю:
– Может, все-таки не поедем в гости? Ты будто бы не в себе.
Он смотрит так со значением и тихонечко говорит:
– Ты тоже это чувствуешь?
Тут нас опять тряхнуло, и теперь уже я к нему прижалась. Он меня придержал легонечко, прежде чем отпустить, и не скрою, было это приятно. А вскоре мы и доехали.
Прогрохотали по мосту, вышли из кареты, и печаль меня обуяла. Каменные стены в небеса упираются, нигде ни травинки, факелы полыхают, но все равно темно, слуги в черном и какие-то малахольные. Разве что от летучих мышей небольшой оживляж.
Внутри было не лучше. Пусто, холодно, неприютно. По углам паутина и пыль, на стенах ковры какие-то старые, молью побитые. Окна узкие, должно быть, и днем света не дают. Мебель темная, старая. Но, правда, с красивою резьбой и подушек много везде понакидано, сиди не хочу. Граф долго вел меня по каким-то переходам и лестницам, покуда не привел почти на самый верх, в просторную горницу. Здесь стоял стол с пером, листками и чернильницей, и еще один – на нем кувшин серебряный и кубки.
– Вина?
Я пригубила немного и отказалась. Они тут все это пили, сок какой-то перебродивший. Мне не понравилось. Кислятина. Квасу, говорю, нет?
– Что такое квас?
Я попыталась объяснить, но он не слушал. Слонялся по горнице, на меня поглядывая, и вздыхал. Думаю, ну я точно не вовремя, и чего только звал. Как насчет оружия, спрашиваю.
Он сделал вид, что не слышит.
– Я так одинок, Малинка. Так одинок. Сочинительство – единственное мое утешение.
Что, спрашиваю, сочиняете?
Он улыбнулся – горько так, да еще проникновенно на меня посмотрел.
– Я пишу роман о любви.
– Баснь что ли?
– Ну да. Баснь. О любви бессмертного существа и смертной девы. Любовь их будет длиться века и никогда не закончится! Я тебе зачитаю.
Схватил листки и понесся: то кричит, то шепчет едва слышно, то стонет, то рычит.
– Прошу, – прошептала она, отворачиваясь, – не трогайте меня, сэр. Я вас ненавижу.
– Не называй меня сэр, – прорычал он. – Для себя я просто Дагоперхт, Повелитель Крови, Бессмертное Дитя Ночи, Воитель Тени и Рыцарь Луны!
– Я вас боюсь, – лепетала она, тщетно пытаясь вырваться из его жарких объятий.
– Боишься? – презрительно усмехнулся он, проводя пальцем по ее губам, отчего она затрепетала всем телом, вынужденная признаться себе, что ее волнует этот грозный мужчина. – А может быть, ты боишься самой себя?
Мелисандра пылала, не в силах противиться влечению. Да, он был опасен, он мог убить ее, но в то же время ее неотразимо влекла к себе его жестокая, беспощадная страсть. Он преследовал ее с тех пор, как увидел, и она не хотела признаться себе в том, что не осталась равнодушной к его грубому обаянию. В том, что то, что он предлагал ей, было столь же возмутительным и запретным, сколь… привлекательным.
– Признайся, – усмехнулся он еще более жестоко, всем телом наваливаясь на нее, отчего Мелисандру вдавило в стену, – тебе надоели эти бесхарактерные юнцы, которые пытаются увлечь тебя своими песнями и цветочками. Тебе же нужен настоящий мужчина, такой, который знает, что тебе нужно…
Одной рукой он обхватил ее талию, другая же медленно скользила по телу девушки, пробуждая в ней чувства, о которых она до сих пор не имела никакого представления. Его губы приблизились к ее губам, но передумали и заскользили вниз по шее, заставляя Мелисандру…
Дальше пошла сущая срамота, и я вежливо перебила Роланда, спросив, что там все-таки насчет оружия.
– Но это же самое интересное! – воскликнул Роланд. – Он вот-вот сделает ее бессмертной!
Вот ты, спрашивает, хотела бы стать бессмертной? Хотела бы любви, которая никогда не заканчивается?
Я поразмыслила.
– Это в смысле, вообще никогда не умирать?
– Да.
– И все время, все время вместе?
– Да! – у него аж глаза загорелись.
Ну нет, говорю. От скуки подохнешь. Тыщу лет ничем не заниматься, только друг друга любить, это ж с тоски руки на себя наложишь.
Он, видно, обиделся. Швырнул листки, отошел к окну и молчит. Ну а что. Сам спросил. А я же в гостях все-таки. Нехорошо хозяина обижать. Я подошла поближе и потрогала его за рукав. Рукав, кстати, был очень мягонький. Такая ткань приятная. И говорю осторожно:
– Ну, бессмертной-то, наверное, неплохо быть. Если не болеть.
Он медленно обернулся и тоже меня за рукав берет. Ему, наверное, не так приятно было. Рубаха у меня самая простая, домотканая, да не стирана который день.
Сморщился и отвернулся, как будто противно ему. И говорит внезапно, холодно и грубо так:
– Уйди.
Вот пойди пойми этих графьев. Сам же звал на оружие посмотреть, и на тебе: ни оружия, ни гостеприимства.
– Куда же я пойду? Через горы, через лес, волкам на корм? Я ж думала, вы меня проводите.
– Прости.
Смягчился. Подошел, улыбнулся.
– Скажи, ты ведь сразу все поняла?
– Чего поняла?
Он еще ближе придвинулся и в глаза мне смотрит.
– Я пытался бороться, но… – сглотнул, а сам ко мне тянется, и в очах пламень. – Прости.
Обнял меня за талию, и вроде не крупный сам по себе, так ведь и не ожидаешь, что хватка железная. А я не знаю, сопротивляться мне или нет. Вроде и надо сопротивляться, но парень-то ничего, пригожий. Только со странностями.
– А чего ты нос тогда от меня воротишь, раз я тебе понравилась?
– Ты же все уже поняла… – шепчет. И ко мне клонится, будто ива к воде.
Я уперлась руками ему в грудь, верчусь, ничего не понимаю.
– Чего, – твержу, – тебе надобно-то?
– Ну что ты… – шепчет опять и жмется все теснее и теснее. – Маленькая лгунишка. Я же видел, как ты на меня смотрела.
– Обыкновенно я смотрела, – бормочу, – не понимаю я ничего. Руки у тебя холодные, Роланд. Отпусти!
Улыбнулся.
– Холодные, да. Но ты же сразу догадалась, верно?
– Да о чем?!
Он – будто не слышит.
– Скажи это вслух! Скажи!
Я бьюсь в его руках и не могу вырваться. И не пойму, приятно мне, что он меня обнимает, или нет. Главное, бесит, что он такой бестолковый. Чего я должна сказать-то? А он опять за свое, и уже не ласковый, а какой-то злой, что аж страшно:
– Скажи это вслух! Скажи!
Вот ведь упорный. Ты хоть намекни, говорю, мил человек, чего сказать-то. Я повторю, мне нетрудно.
А он будто сам не свой, всем телом ко мне прильнул и бормочет на ухо:
– Все во мне привлекает тебя…
Ну не знаю, не так уж чтобы прям все.
– Я думал, смогу сопротивляться, но твой запах… Он сводит меня с ума…
Я отвернула голову к плечу и принюхалась. Вроде сильно воняет. Хотя постираться, конечно, надо бы, да.
– Я увидел это в твоих глазах сразу, как ты посмотрела на меня … Это судьба…
Чтоб тебя. Я тут едва дышу уже от твоих объятий. Билась, билась, да и закричу:
– Отпусти ж меня наконец, что ж ты за упырь-то такой!
Осклабился радостно, и тут-то меня осенило…
– Ой, – тихонько говорю я, сомлев. – Мамочки…
И перестала сопротивляться. Силы меня как-то сразу оставили. Тут бы мне его кубком по голове огреть или еще чем – а я как в тумане. Только смотрю ему в глаза и вижу, как его лицо ко мне приближается.
– Откинь голову.
Я послушалась и уставилась в потолок. Там паутина, грязища. Думаю, вот бы веничком да тряпочкой пройтись. И на шее своей чувствую его дыхание. Он меня покрепче прижал, и я опять ойкнула.
– Ничего, – шепчет. – Это будет недолго. Не больно. Я буду любить тебя вечно…
Я закрыла глаза. Моей кожи коснулись его клыки.
Глава 5
Жила у нас в селе бабка Крапивка. Славилась она много чем, но прежде всего тем, что во всем любила искать хорошие стороны. Разобьет горшок – к счастью. Захворает – скажет: «А когда б я еще полежала да отдохнула». С дедом поругается – радуется: мириться будет слаще. На торжище обманут – стало быть, вдвое прибудет откуда-то еще. И так во всем. Рассказывают, когда у бабки изба сгорела (я тогда не родилась еще), та плясала на пепелище, задирая тощие ноги и приговаривая: «А, туда ей и дорога, все равно мне изба эта никогда не нравилась».
Теперь, когда Роланд к шее моей склонился и кровь сосать приготовился, я вспомнила Крапивку, а заодно все, что говорили про упырей, и стала искать в своем положении хорошие стороны. Ну и что? Ну и стану упырицей, что такого. Подумаешь, на свету больше не покажись. Кому нужно оно, это солнце. Только обгоришь. Если уж так хочется, смотри на него из окошка и радуйся. Кожа будет белая, как у княжны. И не состарюсь никогда. На веки вечные останусь юная и распрекрасная. Питаться, опять же, нет надобности, это ж какое времени и деньгам сбережение. За сто, тысячу лет столько денег накоплю – у! Терем себе, как у князя, построю. Потом, упыри – они вон какие сильные. Сейчас-то я хлипкая девка, а буду как Роланд. Любой лиходей станет мне нипочем. Ухвачу его за места неназываемые покрепче, да зубками за шею – цоп, вмиг позабудет, как безобразничать.
Ребятам посулила я являться или нет? Посулила. Вот уж теперь беспременно стану являться. Приду в ночи, скажем, к Огурке. Или к Явору. Или вот еще – к Некруте. Явлюсь в свете луны вся белая и красивая, буду охать, стонать и говорить: «Дай-ка я тебя поцелую». Напрудят под себя, к гадалке не ходи. То-то веселья будет.
– Фу, Роланд, фу! А ну-ка брысь! А ну брось! Что за человек такой, на три дня нельзя одного оставить.
Я так размечталась о том, как стану упырицей, что в первый миг даже расстроилась. Кто же это нам помешал?
Вспугнутый криками, Роланд наконец отлип от меня и теперь метался, сшибая подсвечники с опасностью вызвать пожар, а за ним бегала королева Барбара, колошматя его подушкой.
– Говорила, сиди смирно! Говорила, или нет? Что ты мне обещал? Что ты мне обещал? – приговаривала она, лупя упыря, а тот уворачивался от нее и скулил что-то беспомощное.
– Нет, ты подумай, – наконец остановилась Барбара, переводя дыхание и держа в руке подушку. Прическа растрепалась, пшеничные власы взлохматились, и Барбара сердито сдунула упавшую прядь. – Ведь обещал, подлец, что будет вести себя смирно. У!
Она замахнулась подушкой, и Роланд сжался, как нашкодивший кутенок.
– Мало тебе оленей да кабанов? Вон, – она взмахнула подушкой, – леса кругом. Иди, охоться! Нет, он будет девиц заманивать и соблазнять. А у него, между прочим, – обратилась она ко мне, – жена есть.
Вот охальник!
