– Аль, ты можешь распустить волосы?
Я удивлялась, какие иногда неожиданные идеи приходили ему в голову! В то время у меня еще была длинная толстая коса, и, по правде говоря, возиться с ней всегда было лень. Тем более скоро надо будет домой собираться, хотя очень не хотелось. За стеной забормотал телевизор.
– А как я потом домой пойду? У меня самой не получится ее заплести.
– Ну распусти, пожжжжалуйста, – прожужжал жалобно Мишка.
Я умела сама себя заплетать, но получалось всегда неаккуратно, с «петухами», и мама сразу бы это заметила и начала бы расспрашивать. А я точно бы не захотела ей это объяснять.
Но Мишка уперся.
– Не бойся. Я тебя потом заплету. Я правда умею.
Мне стало смешно. Мишка заплетает косы?!
– Зачем тебе?!
– Я так давно хотел… Чтобы как будто все твои волосы – мои… Чтобы… Короче, хочу тебя расчесать, и все. Ну пожалуйста.
Это было так необычно и странно. Как будто он вот так просто предложил мне… раздеться для него. Я рассмеялась, чтобы он не заметил моего смущения от собственных же мыслей. И распустила косу.
И он принялся расчесывать. Волос было очень много. Длинные, они струились по моей спине и ниже – закрывая попу, ложились на диван. Когда-то в детстве прохожие останавливались на улице и просили разрешения у взрослых потрогать мою косу. Я рассказала Мишке. Он слушал и расчесывал, иногда расческа застревала, и он, пытаясь справиться со спутавшимися волосами, больно их дергал. Я ойкала, он смущенно извинялся. Это было похоже на какой-то ритуал. Мы оба были сосредоточены: он – на своем занятии, я – на ощущениях и мыслях. Мама тоже иногда расчесывала меня перед тем, как заплести косу, но чаще просто приглаживала, разделяла на три равные части и заплетала. Но с мамой было не так.
В какой-то момент расческа выскочила у Мишки из рук и скользнула в щель между диваном и стеной. Мишка попытался достать ее, просунув руку в щель, но рука не пролезала. Он встал и вместе со мной немного отодвинул диван от стены. Потом лег на диван животом, опустил руку и стал на ощупь искать расческу на полу. Я легла рядом и свесилась вниз, пытаясь разглядеть расческу. Мы прижались друг к другу. Под диваном было темно и ничего не видно. Вдруг Мишка повернулся ко мне и быстро поцеловал в щеку. Чмокнул. От неожиданности я села и закрыла глаза, а открыв, увидела, что он сидит с расческой в руках и смотрит на меня.
– Можно я тебя еще поцелую, – прошептал он.
– Можно, —шепотом ответила я.
Он облизал губы – между губами мелькнул кончик языка. Протянул руку и отвел растрепавшиеся волосы с моего лица. Потом чуть наклонил голову и поцеловал в щеку – и тут же сразу в губы. Просто прикоснулся своими губами к моим и застыл. Его губы были теплые и слегка влажные. Он дрожал. И я тоже. И все.
Потом он молча закончил меня расчесывать и заплел косу. И заплел ее не хуже мамы. Мы вышли из комнаты, я попрощалась в тишину с бабушкой и дедушкой, а он сказал им, что пойдет меня проводить до дома. И мы пошли. Было странное ощущение. Я прокручивала и прокручивала в голове этот наш первый поцелуй. Хотелось снова почувствовать его губы на своих. Но на улице могут увидеть. И мы шли, просто держась за руки. На полпути к дому мы столкнулись с мамой, вышедшей меня встречать. Я еще беспокоилась, что она заметит, что с прической что-то не так. Но мама ни о чем не догадалась.
Почему я не ворона?
Время шло. Странно, но в какой-то момент я вдруг снова начала замечать время. Стала замечать, что иногда его не хватает на что-то интересное, а иногда оно идет как будто мимо и все вместе с ним проходит мимо. Мимо проходили осень, зима, и я снова обнаруживала, что осенью бывает противно, сыро и тоскливо и что зимой не всегда хочется гулять, а тянет остаться дома с одиночеством и книжкой.
Мы продолжали встречаться с Мишкой. Ездили вместе на электричке, ходили в школу, гуляли в свободное время, держась за руки, и иногда целовались, как в тот первый раз. Именно с тех пор он стал чаще бывать у нас дома.
Мне казалось, он нравился маме. Говорить с ней о Мишке я не спешила. Был суеверный страх: поделишься своими чувствами – и все сразу исчезнет. Раз – и перестанешь чувствовать все, что чувствовал раньше. Однажды, еще в младших классах, я привела домой познакомиться моего нового друга-дачника. Он мне тогда нравился, и хотелось поделиться этим с мамой. Но было достаточно одного ее незаинтересованного холодного взгляда, чтобы мои чувства к другу улетучились. Само по себе это было странно и неприятно, как будто у меня что-то отняли. И с тех пор я просто перестала кого-либо приводить домой, чтобы мои чувства оставались при мне и их никто не мог отобрать. Поэтому и в этот раз свои чувства я держала в себе.
Но я все равно многим делилась с мамой, когда мы ходили вечером с электрички. Репетиции теперь заканчивались позже, а темнело рано. И мама всегда встречала меня. Это была наша традиция. Она приходила на станцию и ждала меня у последнего вагона. Подъезжая, я смотрела на нее в окно и махала рукой, а когда электричка останавливалась, выпрыгивала из поезда и бежала к ней по платформе. Она традиционно обнимала меня. Тем временем подходила Леночка. Ей надо было в другую сторону. Мы вместе спускались с платформы, прощались с ней и не торопясь шли домой. Я рассказывала маме про театр, про друзей, про новый спектакль, про мои сомнения и страхи, про наших театральных ребят и про многое другое. Про все, кроме Мишки и личного. Иногда мы уже доходили до дома, а мне еще много чего хотелось ей рассказать. И про Мишку хотелось, но я не могла. Изнутри меня распирали невысказанные эмоции и хотелось кричать. И вот тогда я придумала каркать. Каркать, как каркают вороны перед дождем. Просто кричать ААААА или ООООО мне казалось странным. А каркать – другое дело. Это было понятно. Каркать – это как освобождаться от чего-то внутри. Может, от самой себя, становясь на некоторое время преддождевой вороной. Чтобы забыть о себе на время, я каркала очень старательно, сосредоточенно, полностью вкладываясь в этот звук, выкаркивая его на выдохе и высоко задирая голову. Для меня было важно не сфальшивить в этот момент. Мама не мешала и не возражала – как ни в чем не бывало шла рядом и иногда улыбалась: каркать, так каркать. Значит, так надо. Она разрешала мне быть вороной. На улице в такие моменты никого не было – только мы вдвоем. Думаю, для нее это тоже было частью нашей традиции. Мне самой, причем, мои действия не казались тогда чем-то странным. Наоборот, я думала, что это здорово. А главное, после этого ритуала мне становилось легко и спокойно. Я не могла объяснить, почему именно надо каркать, а не лаять, жужжать или реветь, как застрявший в болоте бегемот. Может, потому, что мне всегда нравились вороны – хитрые, умные, деловые, бесстрашные, независимые, целеустремленные и всегда уверенные в себе, даже когда у них проблемы? Может, это придавало мне вороньего бесстрашия и уверенности?
Пришла весна, и я все чаще раздражалась на все подряд и иногда без повода. Что-то было не так. Мы уже шесть месяцев были вместе с Мишкой. Сначала наша влюбленность была тайной, теперь, казалось, про нас знают все, даже те, кто не знал нас. Мы по-прежнему проводили вместе много времени, но радость и волнение, которые были в самом начале, куда-то пропали. День повторялся за днем, ничего не менялось. Стало казаться, что это один большой день, которому нет конца. Причем самый что ни на есть будничный день. Праздник ушел – осталась серая повседневность. Мне все еще было уютно и хорошо, когда Мишка был рядом. Но как только он исчезал из виду – я все больше начинала задумываться, а нужны ли мне эти отношения? Люблю ли я его? А еще мне не нравилось, что рядом со мной он становился каким-то мягким, безвольным, послушным и слабым. Ведь он нравился мне, когда был независимым, большим и сильным. Но этого становилось все меньше. Я расстраивалась, и мои мысли все больше начал занимать театр и новый спектакль.
Мишка не замечал моих сомнений. Для него все оставалось как прежде. И я все сильнее чувствовала себя виноватой за то, что как будто не могу ему соответствовать в искренности чувств. Будто я обманывала его все время, не могла дать ему того, что он хотел. И постепенно моя вина перед ним выросла до таких размеров, что мне стало тяжело смотреть ему в глаза и я начала избегать наших встреч, придумывая все новые и новые предлоги.
Тупик не имеет другого выхода
В конце марта Мишка позвал меня на игру – предстоял важный матч. Я никогда не бывала на настоящем футболе, хотя с детства его любила и в доме все без исключения были футбольными болельщиками – правда, исключительно телевизионными. Я обрадовалась. Во-первых, я первая из класса побываю на его игре. До этого он никогда никого не звал. И во-вторых, у меня появилась надежда, что на игре я увижу его сильным, уверенным, наглым и даже злым, таким, каким он мне нравился с самого начала, и снова влюблюсь в него, как в первый раз.
Когда мы приехали на стадион, там уже собрались несколько ребят из его команды. Они толпились вокруг тренера и о чем-то говорили. Мишка подвел меня к ним, чтобы познакомить, и я приятно удивилась, что многие уже давно были знакомы со мной заочно. Потом он отвел меня за руку на трибуну, а сам убежал. Началась игра. На трибунах зрителей было немного, но это не мешало им очень громко и активно болеть. Сначала Мишкина команда вела в счете. Он даже успел забить два гола. Но потом грубо сфолил, да еще и поругался с судьей, получил красную карточку, и его удалили с поля. Команда противника забила заслуженный одиннадцатиметровый, и в результате все окончилось ничьей.
После игры я вышла со стадиона вместе с другими болельщиками и долго ждала Мишку на улице. Одни чувства сменялись другими, как матрешки. Радость и гордость за Мишку вытесняла грусть, что все так быстро закончилось и теперь надо ехать домой и погружаться в обычную жизнь. За грустью пришла благодарность к Мишке за его заботу обо мне. За благодарностью следовала череда картинок сегодняшнего матча. И под этим всем, где должна была скрываться маленькая хорошенькая матрешечка, я вдруг ощутила непонятно откуда взявшуюся пустоту.
Из раздевалки Мишка вышел не один – с таким же, как он сам, высоким парнем – своим близким другом. Друг жил недалеко и позвал нас к себе в гости на чай. Было еще не поздно, домой ехать не хотелось, и мы согласились. Парни всю дорогу обсуждали между собой матч. Я молча шла рядом и старалась не чувствовать себя лишней. Мишка все это время держал меня за руку. Минут через десять мы уже сидели за столом. Мама друга приветливо нас встретила и без лишних вопросов провела на кухню. Там она поставила на стол чашки, насыпала печенье в вазочку и вышла. Закипел чайник, мы стали пить чай. И в какой-то момент, слушая их разговор, я вдруг очень захотела домой к маме. И одновременно с этим отчетливо поняла, что больше не хочу быть с Мишкой. Совсем не хочу. И что ничего не сможет меня удержать рядом с ним. «Просто больше ничего не может быть между нами», – крутилось в голове. Они продолжали говорить, я продолжала из вежливости делать вид, что мне интересно, но сама уже была не с ними. Я думала. Мишка сильно изменился за последнее время. Его было слишком много. А я хотела по нему скучать. И даже его записки, которые так нравились мне раньше, теперь стали раздражать. «Родная, любимая, хорошая моя…» Все казалось теперь слишком сладким, приторно-сладким. Может, это как-то было связано с тем, что больше не существовало тайны? Она совсем от нас ушла, и вместе с ней ушли азарт, игра и страсть. Легкость ушла. Общий секрет объединял нас. Сейчас все стало обыденным, тяжелым, однообразным, как обед в школьной столовой, как поход в магазин за булкой и сметаной. Как у всех. Бытовуха оказалась ложкой дегтя в нашей бочке меда.
«Просто больше ничего не может быть между нами», – это было осознание тупика, из которого нет выхода. Была любовь, на ее месте образовалась пустота, а теперь пустоту заполняло отчаяние. Отношения замерли, потому что БОЛЬШЕ того, что есть сейчас, не может быть. Хотелось большего, но сейчас – все. Мы так стремились друг к другу, становились все ближе и оказались в тупике. Все. Пришли. «Дальше ни шагу», – и запрещающий смешной знак «кирпич», который я выучила с самого раннего детства, со времен, когда мы с папой часто ездили на машине. Ну, а раз ни шагу, раз дальше нельзя, то и зачем тогда мозолить друг другу глаза? Останемся, как раньше, детьми, на радость всем – спортсменами, артистами, школьниками. Все.
Пока я думала, чай был выпит, мы попрощались с другом и вышли на улицу. Мы шли через парк до электрички, Мишка ласково обнимал меня за плечи, а я еле сдерживала слезы. Было жалко себя. Именно себя. Было обидно, что так все заканчивается по-дурацки. Мишку тоже было жалко. Но я успокаивала себя: он сильный, захочет – влюбится и забудет меня. И при этом чувствовала себя ужасно – ведь я должна буду сейчас все ему сказать. Так честнее, чем дальше избегать его и прятаться. Мы шли молча, он был очень уставший и серьезный.
– Миша… Спасибо, что взял сегодня на игру, – собственный голос показался чужим, как не из меня.
– Угу, – и улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая мне так нравилась раньше – одними глазами и уголками губ.
Подошла электричка, народу было немного. Мы сели. Электричка тронулась.
– Я… Мне надо тебе сказать…
И сказала. Возможно, сказала, то, что хотела.
А возможно, что-то другое. Но память не сохранила этого. И что было после, я тоже не помню. Не помню ничего – ни слов, ни взглядов. Ни его, ни своей реакции. Не помню, как мы ехали, как вышли из электрички, как шли домой. Все стерлось из памяти. Может быть, мы плакали, может, плакал он, а я уже нет. Может, я всю ночь не спала и вертелась на подушке. Может, рассказала наконец-то все маме и она пожалела меня. Столько могло быть вариантов! Но я не помню, какой вариант был наш. Поэтому пусть, как в кино, в сцене прощания будет просто март, сумерки, двое на перекрестке расходятся в разные стороны. И играет красивая грустная музыка.
Так бывает иногда. Вдруг не можешь вспомнить что-то самое важное. Понимаешь, что вот тут по смыслу должно было быть то-то и то-то. Но вместо этого – провал. И большое желание вспомнить все. Потому что это важно. Я уверена в одном: такое происходит в моменты, когда тебе бывает или очень больно, или очень хорошо. И то и то – за гранью возможности ощущать. В будущем в ожидании похожей ситуации я старалась все придумывать и проигрывать заранее. Все, вплоть до диалога с вариантами. Увидеть предстоящую сцену со стороны и потом просто вписаться в нее. И все равно случались провалы. И слова зачастую бежали вперед мысли. С чувствами всегда так.
Черт! Черт! Черт!
Разошлись мы с ним спокойно, без истерик и драмы. Просто перестали делать все, что делали раньше вместе. На электричку он ходил теперь другой дорогой. На платформе я его не видела. Придумывая способы не встречаться, я решила, что буду появляться на станции в последний момент. Но он сам с этим разобрался и стал ездить то ли в последнем вагоне, то ли на другой электричке. Все оказалось проще, чем я ожидала.
В школе наше расставание с Мишкой никто не обсуждал. Я думала, будут смотреть на меня косо, но никто не смотрел, и никто ни о чем не спрашивал. Как будто и не было ничего. Многие, наоборот, казалось, тогда обрадовались и вздохнули с облегчением: освободился самый завидный жених и теперь, может, кому-нибудь следующему повезет. В школе вокруг него снова закружили влюбленные старшеклассницы. Домой он ходил в компании друзей и подруг. Мишка выглядел вполне безмятежным и совсем не страдающим. И это не укладывалось у меня в голове. Когда мы попрощались, я мысленно нарисовала картину, как после расставания он будет долго страдать и злиться на меня, ведь я испортила ему жизнь. А он, одаренный таким безграничным вниманием, и не думал страдать. И эта новая картина сбивала меня с толку.
Чтобы не видеть этого, я должна была чем-то себя занять. И с этим проблем не оказалось. В мае должна была состояться премьера нового спектакля. В этот раз костюмы и реквизит для спектакля придумывали и делали мы сами. Времени это отнимало много, но было интересно, как бывает интересно все новое. К тому же началась последняя четверть, а значит, и в школе мне, все-еще-отличнице, тоже было чем заняться, и все свое свободное от театра время я сидела над уроками.
И именно сидя над уроками в своей комнате, я столкнулась с очередным открытием. К сожалению, ненаучным и совершенно для меня бесполезным и неинтересным.
У Мишки появилась новая подруга! А ведь не прошло и двух недель с нашего расставания. Мой стол стоял у окна, и неудивительно, что, в какой-то момент оторвав глаза от тетради, я увидела прямо перед собой влюбленную парочку, проходившую мимо нашего дома. Меня они не видели из-за плотного тюля, но их я видела очень хорошо. В новой пассии я узнала мою одноклассницу Вальку, с которой мы когда-то гуляли в одной компании с Зайцем. Сейчас она прогуливалась с Мишкой у меня под окнами и выглядела обидно счастливой. И он не держал ее скромно за руку, как меня, а при всех обнимал за талию, и даже чуть ниже. Мне было бы плевать, гуляй они подальше от моих глаз. Потому что теперь у него своя жизнь и он мог тратить ее на что угодно. Но здесь он снова входил в мою жизнь и пользовался моим вниманием. Сначала я попыталась объяснить себе происходящее случайностью: Валька жила на моей улице, только на другом конце, и им вдвоем было по пути на электричку. Но нет, совсем скоро они опять продефилировали перед моими окнами. Они вовсе не направлялись на электричку, они просто гуляли!
Так эти Мишкины прогулки вошли в мою жизнь. Он бродил с Валькой по улицам, неизменно проходя мимо моих окон, и я вынуждена была на это смотреть. Не передвигать же мне стол, в конце концов. У всего в комнате были свои места – и стол стоял на своем. Хотя иногда я готова была начать переставлять мебель. Однажды даже перешла делать уроки на кухню, пока дома никого не было и никому не пришлось ничего объяснять. В тот день Мишка поцеловал ее прямо перед моим окном. Не по-детски, как раньше меня. А по-настоящему, взасос.
Мое раздражение росло. Я никак не могла понять: почему с ней так вот можно – открыто, по-взрослому, при всех – а со мной было нельзя? Почему с ней он – мачо, а со мной – плюшевый мишка? Может, со мной все было несерьезно? Может, это я какая-то недоделанная? Я ревновала и завидовала ей: Мишка с ней был таким, каким нравился мне. Становилось совсем грустно, когда я думала, что у них настоящая страсть, взрослая, как в кино. И в такие моменты мне больше всего на свете хотелось оказаться на ее месте.
С каждым днем эти мысли проникали все глубже, становились все навязчивее. Я заполнялась бесконечными вопросами, на которые не могла найти ответы. Почему Мишка так изменился за пару недель? Почему без меня он снова стал взрослым и сильным? Почему мне так плохо и грустно, когда я вижу их, ведь у нас все кончилось? Как убрать эти мучительные мысли из моей дурацкой головы? Я мучилась, и чем дальше, тем больше мне не хотелось ни гулять, ни читать, ни учиться, ни репетировать.
«Сочувствую. Нам не о чем говорить»
У всех вокруг была весна, а у меня что-то свое. Хотя на самом деле март для меня никогда не был настоящей весной. Весна для меня наступала в апреле. Именно в апреле просыпалась природа. Прилетали скворцы, начинали распускаться листочки на деревьях, бежали ручейки по дорогам. Солнце светило радостнее и уже даже пригревало. И еще в апреле у нас с Мишкой были дни рождения. С разницей всего в неделю.
Время шло. Прошли весенние каникулы, прошли и дни рождения, которые мы справили отдельно, хотя я почему-то думала, что произойдет чудо и на мой день рождения мы снова будем вместе. Но не случилось.
Весна в этом году выдалась ранней и теплой. Раньше обычного все зазеленело, зацвело. Мишка продолжал радоваться жизни, а я продолжала делать вид, что не замечаю этого. Но мне становилось все хуже. Я все больше скучала по нему.
Делиться своими чувствами было не с кем, да и не хотелось. Хотелось хранить их в себе – там их никто не мог высмеять. Но и со страданиями в этом случае приходилось справляться самой. В то время помимо карканья у меня появилось новое средство для облегчения страданий. Когда любовные муки заполняли меня до краев, я закрывалась от всех в своей комнате, включала на проигрывателе фуги и органные мессы Баха на полную громкость, ложилась на диван и исчезала внутри себя. Не то чтобы внутри было лучше, чем снаружи, но там было мое место силы. И там внутри музыка Баха наполняла меня энергией. Восполняла мои запасы, которые каждый день таяли, вытесняемые любовными муками. С Бахом я ставила себя на подзарядку и после таких сеансов чувствовала себя гораздо лучше.
Похождения Мишки волновали всех. Успешный молодой спортсмен и красавец, Мишка постепенно становился местной звездой, и неудивительно, что в школе за ним следили, как сейчас следят за частной жизнью звезд. И в конце апреля до меня дошел слух, что он не только ходит по улицам, обнимается и мастерски целуется. Кто-то вроде бы видел его недавно с какой-то старшеклассницей на нашем колхозном поле – как они скрылись в высокой траве и долго обратно не показывались. Чем они там занимались – оставалось только догадываться. Но точно не собирали урожай. В этом году со стороны поселка на поле кроме травы ничего не росло. И если девушка была опытная, то мне лучше бы и не думать про их намерения.
Как я ни старалась отгородиться от этих сплетен, но оказывалась в курсе всего, что касалось Мишки, и все больше ненавидела его. Ненавидела его улыбку, его хриплый голос, его красивое тело, его крепкие руки, которые все время кого-то обнимали, приобнимали, приобхватывали как бы невзначай. Всех, только не меня. И чем больше я ненавидела его, тем больше скучала и понимала, что совершила большую глупость. Что я больше так не могу. Не могу без него. Он мой.
И я решила его вернуть. В последний день перед майскими праздниками я написала ему записку и тайно подбросила в сумку. Было стыдно, я чувствовала себя жалкой попрошайкой, но ничего не могла с собой поделать. Не было никакой гарантии, что она чем-то поможет. Но я должна была попробовать.
Я долго придумывала, что и как написать. Важно было подобрать слова, которые не оставили бы его равнодушным. «Я тебя люблю. Вернись. А.» – получалось вовсе уж в лоб, и я выглядела какой-то поздно опомнившейся дурочкой. «Я поняла, что больше не могу без тебя. Твоя А.» – слишком по-книжному, не из жизни. Я забраковала кучу вариантов. Последний, вымученный был простой и совсем не про чувства, поэтому не напрягал: «Мишка, мне надо с тобой поговорить. А.» Его и оставила. Про любовь решила не писать – зачем выдавать в записке то, что можно сказать при встрече. Не хватало еще спугнуть его своим напором. Тем более интрига давала больше шансов, что он согласится встретиться, если, конечно, захочет узнать, что со мной. А там уже будь что будет.
Записку я положила в наружный карман Мишкиной сумки, оставив маленький краешек торчать снаружи. Ждать ответа пришлось недолго – он заметил ее сразу. Даже сесть не успел: подошел, увидел, достал, прочитал. Потом взял ручку, сел, не глядя на меня, что-то быстро настрочил на моей же записке, смял ее в плотный шарик и небрежно кинул мне на парту. Ничего хорошего не ожидая, я развернула ее и прочла: «Сочувствую. Нам не о чем говорить».
Хотя я, как обычно, готовилась к любому ходу событий, но что ответ будет таким жестким и однозначным – не ожидала. Он как будто отвесил мне пощечину. Я почувствовала себя обиженной и беспомощной. Но уже в следующую секунду поняла, что так просто не сдамся. Иначе глупо было и начинать. Упертый характер и вера в успех не дали мне раскиснуть. Я вырвала из тетрадки лист и написала… много чего. Я постаралась быть максимально честной, чтобы не запутаться – врать мне всегда было сложнее. Если коротко, я рассказала, как мне плохо без него, как я скучаю, как поняла, что совершила ошибку, что я страдаю, когда вижу его с другой, и так далее. Написала все это на одном дыхании и передала ему, даже не перечитав.
Разворачивая записку, Мишка всем своим видом показывал, что ему в принципе наплевать на то, что там написано. С этим же выражением он и читал ее.
И снова волна стыда накрыла меня. Но по крайней мере, как мне казалось, я сделала все, что могла. Поэтому просто повернулась к доске и попыталась сосредоточиться на уроке. И в этот момент мне на стол упала бумажка. Новая. Ту он, видимо, забрал себе.
На новом клочке было написано: «Хорошо. Завтра в пять».
И что дальше?
Вот и все. Ради этого ощущения небольшого триумфа стоило пережить столько позорных минут стыда и унижения. Наверное, сразу можно было поступить как-то по-другому, чтобы их избежать. Но я тогда чувствовала, что надо быстро что-то решать, что-то делать, чтобы добиться цели. Как я это сделаю – мне было все равно. Я рискнула и добилась.
Стало так легко, что в какой-то момент возникло ощущение, что больше мне ничего и не надо. Я уже выиграла, и эта победа сама по себе была дорога?. Я даже не подумала, нужно ли писать какой-то ответ Мишке. Клянусь, на миг я даже забыла о его существовании. Он проиграл мне на этот раз.
Бой еще не закончился, но у меня совсем не было сомнений – завтра в пять он снова проиграет. Осталось дело за малым. За каким малым – думать сегодня не хотелось.
Не посмотрев больше ни разу в его сторону, кое-как досидев до конца урока, я быстро собрала сумку и вылетела из школы. Меня переполняла энергия. Я сама была как фуга Баха. Как будто камень свалился с плеч, и я рванула налегке куда глаза глядят.
Пробежав так минут пять, я устала и пошла медленнее. Я шла и улыбалась. Я никогда не курила, но, думаю, это был тот момент, когда можно было закурить и пускать дым струйкой, чередуя с колечками. Вскоре меня нагнали Вася и Масик. Я была так им рада, как будто годами заточенная на необитаемом острове встретила наконец-то людей, да еще и земляков. Мы давно не болтали, но они немного опешили, когда я еле сдержала порыв кинуться к ним в объятья и расцеловать.
Они шли к Зайцу. Он сегодня сбежал с последнего урока «по делам». Я напросилась с ними – теперь мне почему-то очень захотелось увидеть Зайца. Последнее время мы с ним не часто пересекались. Был самый сезон, чтобы приводить в порядок технику, и понятно, что ему совсем было не до гулянок и чьей-то личной жизни. Но все-таки он был родной.
Мы подошли к дому, поднялись на второй этаж, позвонили. Открыл Заяц. Он совсем не удивился, увидев меня в компании ребят. А может, удивился, но виду не подал. Пройдя в комнату, мы сели на старый потертый диван. Мне вдруг так захотелось поделиться с ним своим триумфом. Подробности своего завоевания я бы опустила – они явно были не в мою пользу. Но поразмыслив, решила ничего об этом не рассказывать, а другого в голове у меня сейчас не было. Поэтому я сидела и молчала. Они говорили про мотоциклы, про какие-то запчасти, еще про что-то. Я попросила стакан воды, чтобы как-то их отвлечь. Хотя не верила, что они отвлекутся на меня. Но Заяц сразу принес. Я поблагодарила, но не успела больше вставить ни слова – они снова заговорили о мотоциклах.
Я попила воды, откинулась на спинку дивана, и только тогда пришло понимание, что завтра в пять мы встречаемся с Мишкой, а я даже не знаю – где. Я так обрадовалась его согласию встретиться со мной, что убежала, не спросив, где именно мы будем встречаться. Написать ему я уже не могла – завтра начинались майские праздники. Тогда как быть? Скорее всего, он решит зайти за мной, раз нет точного места встречи. Но я этого не хотела. Пока не хотела. В таком случае нужно будет перехватить его по дороге. Заранее выйти на перекресток и ждать. А увидев, просто пойти навстречу.
Разобравшись с этим, я немного успокоилась и посмотрела на ребят. Они говорили о чем-то своем, не обращая на меня никакого внимания, как не обращают внимания на ничем не примечательную мебель. И я решила, что мне пора домой.
– Мне пора домой.
Заяц удивленно посмотрел на меня.
– Аль, извини, просто нам срочно надо договориться об одном деле. – Он был такой взрослый, серьезный.
– Все нормально! Просто мне пора. Но я могу в другой раз зайти. Если хочешь. Поболтать.
– Да! Конечно. Буду рад.
«Не будешь. А если и будешь, то снова незаметно. Как сейчас». Не мой больше Заяц. А ведь могли бы оставаться друзьями. Могли бы, как в детстве, болтать обо всем и смеяться без умолку. «Не понимаю я тебя, Заяц. Вроде интересный, не дурак, а какой-то с возрастом сам себе на уме стал. Ты ведь мне нравился когда-то. И сейчас я с триумфом своим дурацким не к кому-то, а к тебе зашла. Но, видимо, уже все. Мои мечты о нашей с тобой теплой братской дружбе до гроба переехал ты на своем мотоцикле».
Я вышла на улицу и сразу погрузилась в мысли о предстоящем свидании.
Невыносимо длинный день
Ночью я почти не спала – строила планы, представляла, боялась, сомневалась, уговаривала себя, успокаивала себя, заставляла уснуть. Только под утро, когда совсем устала, провалилась в забытье. Не сон и не явь. Междусонье, когда все слышишь, присутствуешь снаружи, но закрываешь глаза и сразу видишь что-то уже нереальное, но не совсем еще сон.
Утром просыпаться, вылезать из кровати и куда-то идти не хотелось. Никуда идти не хотелось. Я бы так и провалялась до пяти часов. А может, и больше. К стыду своему, я не была уверена, что вчера поступила правильно. Уже не было вчерашней легкости, не было ощущения полета. Было противно от мысли, что я опять ошиблась, сделала что-то не то. И вообще у меня ничего не получится. Неизвестность напрягала: вдруг это ловушка и он согласился, просто чтобы сделать из меня посмешище. И сейчас придет со своей новой девушкой, и они вместе смогут вдоволь поиздеваться надо мной.
Я встала в десять. Довольно поздно для меня. В выходные я любила вставать пораньше. Любила доподъемную тишину, когда весь дом еще спит. Папа сегодня поднялся ни свет ни заря и уехал на первомайскую демонстрацию. Тогда это было обязательно, всех посылали от работы, и прогулять было нельзя. Сестра отправилась куда-то с друзьями на все праздники. Мама демонстрации игнорировала, поэтому она, Тимурчик и два наших кота были дома. Я позавтракала, без напоминания и уговоров пропылесосила, вытерла пыль и помыла пол. Убираться я не любила и обычно оттягивала момент уборки до последнего китайского предупреждения грозным голосом, но сегодня для меня уборка была хоть каким-то средством скоротать время до пяти.
Но еще и двенадцати не было, как я все закончила. Время тянулось, как жеванная жвачка, и снова надо было придумывать, чем его заполнить. В час вернулся с демонстрации папа и лег отдохнуть. Чтобы не мешать ему, я взяла книгу, Тимурчика и пошла во двор загорать.
Несколько слов про наш дом. Он у нас был старый, деревянный, двухэтажный – можно даже сказать, трехэтажный, если считать чердак. Вокруг дома достаточно широкий двор. Под окнами цветы и кормушка для птиц – наших постоянных-переменных приживал. За домом небольшой сад-огород: ягодные кусты, грядочки с овощами и зеленью, две яблони и слива. В теплую погоду я выпрыгивала в купальнике прямо в окно и устраивалась в удобном кресле от старой папиной машины, которое он поставил во дворе для отдыха. Кресло достаточно хорошо сохранилось, и в нем удобно было загорать, дремать и даже готовиться к урокам – совмещать приятное с полезным.
Я читала, пока мама не позвала обедать. Тут я поняла, что есть я не хочу совсем. А еще – не знаю, что мне надеть на встречу, и понятия не имею, о чем говорить с Мишкой и как себя вести. В три часа мама собралась, как обычно, погулять с Тимурчиком, и я пошла с ней. Погуляли, поговорили о чем-то, прошло еще полчаса.
Когда мы подходили к дому, прибыла электричка из города. В конце улицы появилось несколько человек, идущих со станции. Среди них я разглядела Мишку. Он был еще довольно далеко, и я надеялась, что мама его не заметит. Мне бы этого не хотелось. Она не заметила.
Мы вернулись. До встречи оставалось полтора часа. Наверно, он успеет дойти домой, поесть и переодеться. А после этого пойдет ко мне. Только бы не зашел сейчас. Я стояла у окна за занавеской, когда он, не взглянув в мою сторону, прошел мимо. В другой раз я бы разозлилась, но не сейчас. Никто ничего не должен знать. И он не должен выдать себя раньше времени.
Последний час тянулся особенно мучительно. Я все-таки немного поела – затолкала в себя второе и потом долго пила несладкий чай с черным хлебом. Наконец-то последний час истек, и я сообщила маме, что скоро пойду гулять с ребятами. Это как-то само пришло мне в голову. И сразу отпала необходимость специально наряжаться и причесываться. Чтобы не вызвать лишних подозрений, я оделась как обычно одевалась на прогулку: джинсы, высокие черные кеды и любимая в белую и зеленую клетку широкая рубашка-ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Это была одна из папиных рубашек. Но он все равно ее не носил и не возражал, когда я забрала ее себе.
