Развяжи петли холщовые
Владислав Фолиев
История о том, почему так важно принимать смерть близкого и делиться своей болью с другими. Уход близкого безвозвратно меняет жизнь главного героя и приводит его к собственным терзаниям и обвинениям. Он пытается выбраться из этого гнетущего состояния, но все осложняется его психическим расстройством и событием, последовавшим всего через пару лет и снова перевернувшим его жизнь.
Владислав Фолиев
Развяжи петли холщовые
Пролог: воспоминание из подросткового возраста
Я закрываю деревянную дверь, спускаюсь по ступеням и выхожу из подъезда на темную улицу. Моросит дождь. Отхожу от дома на несколько десятков метров и оказываюсь у одноэтажного неработающего павильона. Иду вдоль него, рассматривая витрины бытовых отделов, которые единственные чем-то забиты, и выхожу на узкую аллею, огороженную низким металлическим забором и усеянную собранными горками из опавших листьев. Не встречая ни единого прохожего, дохожу по ней до автобусной остановки. Рекламный щит на бетонном возвышении справа от меня бьёт холодным светом ярче, чем фонарь. Напротив, через дорогу, на такой же остановке стоит небритый мужчина в кожаной черной куртке и рюкзаком за спиной, на голове – стянутая кзади шапка, почти не закрывающая его лба; за ним – две женщины: сидят на лавке под крышей пластиковой коробки, обе молодые, обе в верхней одежде до колен. Я же на своей стороне один – невыспавшийся, чувствую, как сглатывание слюны отдает в нос.
Подходит мой автобус – длинный, с включенными фарами и работающим дворником на лобовом стекле. Я преодолеваю ступени, захожу в салон, и водитель сразу трогает. Слегка качнувшись, хватаюсь за поручень, прохожу в пустующий зад и разбиваюсь о двухместное сидение, повернутое к окну напротив. Несколько секунд, и закрываю глаза.
Чувствую, как по пальцам ног, стоявших только что в летних кроссовках на улице, проходит тепло. Изгиб спины на съеженном теле напряжен, но менять позу слишком поздно. Голова в сторону, ладони скрещены. Слышу, как работа двигателя, стоящего где-то в противоположном конце автобуса, иногда сменяется скрежетом тормозов со спусковым механизмом дверей или без него. Вслушиваюсь в шаги приходящих и уходящих.
Автобус в который раз где-то останавливается, и я наконец открываю глаза – веки все такие же тяжелые. Смотрю в широкое, поцарапанное дождем окно напротив, привыкая к тусклому свету потолочной лампы: мы стоим у магазина одежды – столы со стопками цветных тканей, полки с обувью, висящие пиджаки. Автобус трогается, оставляя одежду позади, и я начинаю разглядывать салон: сначала потолок – кремовый, до идеального чистый, затем пассажиры – те трое, лица которых я вижу, чем-то заворожены и уставлены вниз, а еще позже – пол – обшарпанный, с дырами и почернениями. Возвращаюсь к окну, но сразу отвлекаюсь, замечая под ним металлическую дугообразную трубку, которая возвышается над спинкой двухместного сидения. Почти вся серебристая поверхность трубки не отшлифована и выглядит так, будто обсыпана хлопьями, и лишь у ее оснований несколько сантиметров гладкие. Ищу такую же среди других сидений – ничего: все они сверху голые – заканчиваются натянутым коричневым материалом. Теперь трубка кажется очевидной, может даже вызывающей частью салона, затронутой взглядами, спинами тысячи людей. Но если для них эта особенность наверняка была недостойна и нескольких секунд внимания, то для меня же сейчас она являет собой нечто большее, чем просто сплав.
Трубка становится серой, похожей на кварц. Неровная поверхность сменяется гладкой; в двух местах симметрично появляются углубления.
Остановка. Я бегло смотрю на одну из открывшихся дверей – прямоугольное окно в верху, окутанный смятой резиной механизм сбоку, нарисованное черным маркером двухзначное число чуть ниже окна, – а затем возвращаю свой взгляд обратно. Шаги, мелочь, шипение ударяющегося об асфальт дождя.
Мы стоим уже достаточно долго, и кажется, что никто больше не нарушит тишину работы двигателя и дождя. Но на ступенях снова слышится топот. Его создатель почти полностью проходит по моему маршруту и садится прямо напротив меня. Мое наблюдение прекращается. Двери ударяются друг об друга.
Сначала я вижу ее колени – острые, обтянутые черными колготками, затем – скачок – ее лицо: округлые выделяющиеся скулы, угловатые, средней длины брови, густые коричневые волосы, собранные в хвост. Она сидит слегка согнувшись и возится в своей сумке, лежащей сбоку от нее вместе со сложенным зонтиком. Заканчивая свои поиски, она застегивает две молнии сумки – внутреннюю и внешнюю, выпрямляется и поворачивает голову в сторону дверей. Я продолжаю рассматривать ее лицо, открывающееся для меня теперь полнее: обвожу линии ее ушной раковины, затем через висок и бровь перехожу к еле выделяющемуся крылу носа; от него медленно поднимаюсь выше и останавливаюсь на узкой переносице. Здесь все и заканчивается. В этот момент ее глаза рывком смотрят на меня, а затем возвращаются в обратное положение, проверяя таким образом направленность моего взгляда. Эта резкая смена склеры зрачком возвращает меня к осознанности, и я чувствую, что мое небо напряжено, а пришедшее смущение опрокидывает на меня ведро горячего воздуха. Я отворачиваюсь от нее в угол автобуса и понимаю, что скорее всего напугал ее.
***
Улица по-прежнему поглощена сумерками. Фонари расплываются в водных мазках стекла. В салоне – ни звука от людей. Мы въезжаем в туннель под железнодорожной дорогой, и по салону начинают бежать тени. В окне одна за другой исчезают цилиндрические колонны, поддерживающие туннель посередине дороги. Ощущаю, как мысли накрываются тревожностью. Отвлекаю себя воспоминаниями, но не могу избавиться от чуждого мне беспокойства – кажется, будто меня стремительно и безвозвратно покидает способность к завершению, будто то, чему я посвящал годы, ускользает от меня, так и не закончившись.
Мы подъезжаем к выезду из туннеля, и в автобусе раздаются первые признаки жизни – кашель, изламывание пакетов. Я уставлен на канистру, зажатую между задней стенкой салона и ящиком с инструментами, и чувствую себя потерянным. Изучая искореженный металл, пытаюсь объяснить самому себе причину своего состояния и все яснее понимаю: она заключена в прерывании моего наблюдения, в том, что девушка закрыла трубку своим телом, в том, что я не придал наблюдению цельную, законченную форму. Утверждения облегчают, подавляют во мне смятение, но все равно я предчувствую, что они уже не могут выйти вместе со мной из автобуса и погаснуть: я верю, что они будут терзать меня, врываясь в мои мысли и напоминая о начатом, о необходимости вернуться. Поэтому я начинаю ждать.
Автобус проезжает небольшую площадь с неработающим фонтаном и возвышающимся позади него белым трехэтажным зданием и останавливается на остановке. Пол кажется удаляющимся, когда я слышу, что она встаёт. Поднимаю голову и провожаю ее спину: она пересаживается через два сидения вперёд, пробуждая во мне начала удовлетворения. Теперь я могу продолжить, а точнее – начать заново. Но я возвращаюсь к наблюдению не сразу – я решаю подождать еще, чтобы убедиться, что прерывание будет невозможно.
Передние места заполнились значительнее, на заднее место сел мужчина. Автобус стоит. Снаружи – звуковая реклама, побеленные деревья. Заходит крупный парень с белым проводным наушником в ухе. Подходит все ближе. Короткая стрижка, массивные надбровные дуги. Дальше, не останавливайся. Еще шаги, и облегчение: он садится назад около мужчины. Двойной щелчок кнопки на его проводе. Моя остановка следующая.
ЧАСТЬ 1
1
Моя болезнь начала проявляться еще в детстве. Уже в начальной школе я осознавал, что могу воспринимать окружающие вещи не так, как воспринимают их другие. И это была не просто игра воображения – это было то, что выстраивалось в моей голове отчетливо, было похоже на явь.
Я проделывал с вещами своего рода визуальные преобразования, пытаясь так внести свежесть в их отличительные черты или исправить в них какой-нибудь дефект. У меня не было каких-то рамок, выделения сословий, по которым я бы определял статус наблюдаемой вещи и решал о ее достойности для своего преобразования. Я руководствовался лишь своим отношением к ней, превосходящим по глубине обычное человеческое заключение по внешнему виду, – оно соприкасалось с моими настоящими чувствами, какие я испытывал от симпатии, любви к другому человеку. Поэтому, поняв, что вещь представляет для меня ценность, нечто близкое, я начинал чувствовать и вместе с тем преобразовывать ее, улавливая измененный образ в своей памяти, который я мог позже осознанно применять к ее истинному виду.
Я мог преобразовывать выкинутую на улице упаковку, а мог – поистине крупные сооружения. Обоих, как мне казалось, я достраивал до законченного, эстетичного вида, изменяя их форму, цвет или добавляя к ним какую-либо деталь. Подобно наброску сначала я представлял в голове желаемую, еще блеклую картинку, а затем с помощью этих трех инструментов, которые я мог использовать вместе или по одиночке, насыщал ее. На мгновение я мог ошибочно что-то испытать от вещи, части которой, что я замечал позже, по отдельности являлись несуразными, даже грубыми, а вместе создавали облик, отвлекающий меня от восприятия действительного. За такой обман в эту нуждающуюся во мне архитектуру вещей я не вносил отпечаток своего видения: я никогда не преобразовывал забор, ограждающий складское помещение, около которого проходил каждый раз по дороге в школу, – его разбитые, иссохшие белые кирпичные столбы, острые, уже протертые узоры железных прутьев; я не избавлял от избытка красок рисунок на стене заброшенного гаража около игровой площадки рядом с домом; я не изменял свои синие кроссовки с короткими шнурками; не трогал расписной сервис, стоявший в зале нашей квартиры за стеклом. Все эти объекты представали для меня грязной смесью, которая не интересовала, не трогала меня своим видом. Но даже если преобразования к подобному все-таки начинали формироваться в моей голове, они тут же разрушались мною самим с самого основания – я понимал, что это желание творить обманчиво.
Несмотря на мое «увлечение», я не был каким-то задумчивым, замкнутым ребенком, от чего родителям и окружающим стоило бы переживать о моей нормальности психического и социального развития. Я был обычным ребенком, имевшим друзей, интересы, играющим в спортивные игры. Когда же мне хотелось преобразовывать, то я старался обособиться от людей, которые могли бы помешать или как раз таки воспринять мою временную сосредоточенность, как наличие у меня какой-то проблемы; после успешного уединения я концентрировался и уже через несколько минут получал изменённую картинку.
Особую привязанность я питал к мебели, ее вид считал тончайшим. Для меня было умиротворением – наблюдать за чужой мебелью, находить среди нее что-то особенное, тонкое. В гостях, в магазинах первым делом я искал ее, чтобы рассмотреть, а затем – преобразовать. Уже в подростковом возрасте я часто стал один посещать магазины мебели, ходить среди диванов, кресел и стенок; я стал покупать журналы по интерьеру, создавать собственные эскизы, перенося преобразования на бумагу. Свой первый такой журнал я купил летом после окончания седьмого класса. Я провел за ним целый день и так увлекся рисованием, что в ближайшие дни купил себе учебник по основам рисунка. Впервые в жизни у меня появилось серьезное увлечение, которое пламенно возбуждало во мне мысль о моем становлении художником.
Но я называю мою особенность именно болезнью не просто так – она давала мне не только то, чего я хотел. У нее были и свои «осложнения», портящие мою жизнь. Проявление моих преобразований почти всегда контролировалось мной, но иногда их черты продолжали свое существование, даже если я этого не хотел. Это остаточное действие могло продолжаться несколько часов, и тогда возвращение прежнего облика вещи сопровождалось моим усилием, при котором она мерцала и раздваивалась, вызывая у меня боязнь света, частые моргания. Когда же я вовсе не преобразовывал пару дней, то я не мог концентрироваться, ощущал в голове неприятное напряжение и тяжесть. Мать заметила мои недомогания в раннем возрасте, когда мне было 10: в один период я будто забыл про свою возможность, будто потерял какую-то функцию своего организма и перестал преобразовывать. Я стал жаловаться ей о головных болях, но про мои «грезы» на яву не рассказывал. Тогда же мне неверно поставили неврологические проблемы, и я начал принимать предназначенные для этого препараты. Они все же облегчали мое состояние, но уже через короткое время я знал, как на самом деле эффективнее всего ослабить мучающие меня боли: после возвращения в свою жизнь преобразований я чувствовал облегчение, превосходящее действие препаратов.
Несмотря на все страдания, что вызывала у меня эта болезнь, еще долгие годы я был по-детски удовлетворен ею: я считал ее даром, тем, благодаря чему существует особый мир, который открыт только для меня и который я должен скрывать от других, даже от близких, чтобы он не разрушился.
2
Художником я так и не стал, забросив все свое увлечение через несколько лет, и в восемнадцать, сразу после окончания школы и сдачи экзаменов, я поступил в медицинский университет в соседнем городе на фармацевтический факультет, пройдя по баллам на бюджетное обучение. Баллов для поступления на лечебное дело, где я хотел учиться изначально, мне не хватило. В группе, куда я попал, было всего четыре парня, включая меня, остальные – девушки. Окружением я обзавелся быстро, и по сравнению с последним школьным годом, когда я учился в новой школе из-за переезда, оно стало шире – отметка достигла двух человек. Сначала я сблизился с Сашей – худощавым парнем с черными волосами, челка которых, больше походившая на оборванный лоскут, закрывала половину его высокого лба. У него были слегка скошенные к носу глаза со слабо очерченным верхним веком и узкий прямой нос, что вместе делало его взгляд немного мрачным. С первых пар мы садились вместе, а точнее каждый на свое место, и вскоре наши разговоры по мелочам перешли в дружбу. Мы начали таскаться повсюду вместе, стремительно узнавать друг друга, и уже через короткий промежуток времени чувствовалось, что наше общение расширило свои границы: теперь мы объединялись не только посредством учебы, но и взаимной потребностью в изложении своих переживаний и взглядов друг другу. Я тянулся к нему, и казалось, будто до сих пор окружавшие меня люди по сравнению с ним были замкнутыми, отдаленными от меня, от моих интересов, и оттого тяжелыми, негармоничными. Саша же, как и я, имел пристрастие к историям: мы оба увлекались художественной литературой, кино, и, впрочем, это и был тот самый узелок, который сближал нас и давал возможность знакомиться с рассуждениями и убеждениями друг друга в полной мере. В таких творческих обсуждениях он пытался уходить от очевидного, искал идеи, завуалированные автором; иногда его мысли казались мне даже какими-то искусственными, отдаленными от повествования, но это только увлекало меня в нем еще больше. Благодаря ему спустя несколько лет я снова стал делать пометки на бумаге, вести своего рода читательский дневник, – только теперь мысли из него предназначались не для меня одного.
Однажды он сказал мне что-то вроде: «…книгу, которая не цепляет меня с самого начала, я прочитываю бегло; когда же я встречаю книгу стоящую – я читаю ее еще быстрее, но внимательнее». Эта философия распространялась и на его жизнь. Он всегда боялся чего-то не успеть, познать; я часто замечал за ним непонятное метание, тревогу. Он был человеком, стремящимся найти самое эффективное применение своей жизни, и оттого зачастую терял ту самую нить с ней, которая приводила бы его в состояние спокойствия, осознанного счастья. Время, казавшееся ему проведенным впустую, накрывало его, он становился апатичным. Люди, которые не производили на него соответствующего первого впечатления, оставались для него в тени. Конечно, он давал им некий шанс, не становился к ним сразу безразличным, просто его отношение к ним делалось каким-то пренебрежительным, предвзятым; казалось, он ждал от них собственного удивления, переубеждения своих взглядов. Из-за этого, думаю, многие считали его характер сложным, у него было мало знакомых. Я же никогда не считал его упрямым или зазнавшимся – просто очень скоро я понял, что такова его сущность, – сущность человека, который по-особому ценит свое время, а, может, боится его результатов.
Первые несколько месяцев обучение проходило однотипно: полуторачасовые пары, ночное заучивание, насыщенная коллективная жизнь. Я жил в отдельном от моего университета общежитии с парнем, который был старше меня на два года и учился на лечебном деле. Мы познакомились, когда стояли в университетском общежитии перед самым началом учебного года. Из-за того, что нам не дали мест и пообещали сделать это только через полгода, мы и договорились снять вместе комнату. Высокого роста, жилистый, он сидел за учебой много времени – хотел получать повышенную стипендию, что, впрочем, у него позже и вышло. Он всегда мне напоминал мне кого-нибудь из кошачьих: у него была своеобразная пластика движений. Жить с ним было просто: мы ни разу не ругались, он был мягок, без вредных привычек.
Саша же был здешний и жил с родителями и младшим братом тринадцати лет. Я часто заходил к ним на обед – их девятиэтажка была близка к главному корпусу университета, и дома до вечера почти всегда никого не было. Жили они в достатке: трехкомнатная квартира была отделана и вмещала красивую мебель светлых тонов; холодильник всегда был полон: сыры, овощи, фрукты, нарезки, накрытые фольгой. В углу кухни стояли картонные коробки с пачками литровых соков – пристрастие семьи. В зале, где мы и проводили все время с Сашей, стояла серая стенка с двумя шкафчиками по бокам из прозрачного стекла, а в ее середине располагался музыкальный центр, на котором мы включали музыку и шли на кухню. Заполняя тарелки, мы возвращались в комнату и ставили их на круглый деревянный стол у дивана. Я пододвигал к себе стул, а Саша обычно садился на диван.
Здесь в квартире в начале нашего общения передо мной открывалась новая, невидимая до этого часть тени, падающая от его личности, по которой можно было проследить его становление. Мы расспрашивали друг друга о детских, подростковых годах и, отвечая на вопросы, делились мыслями о своем изменении за это время и тем, чего ожидаем от будущего. Эти стены будто избавляли от суеты, вводили в интимную обстановку и, можно сказать, стали для нас первым местом для разговоров «о жизни», которые позволили пройтись в сокровенное каждого из нас и которые вскоре перенеслись за его пределы.
Родители его держали магазин строительных материалов. Отец решал вопросы закупок, а мать была управляющей. Всегда, сколько я ее видел, она была очень ухожена – аккуратный хвост, лицо с легкой косметикой и приятными морщинками у уголков рта. Фигура стройная, глаза – большие, пронзительные. Она познакомилась с отцом Саши – точной копией его самого: такой же худощавый, с теми же плавающими чертами лица, – когда в 21 год приехала на его родину – в Казахстан – по программе обмена студентов. Когда она вернулась в Россию, то они стали писать друг другу, что продолжалось два года, пока отец Саши не закончил обучение и не приехал к ней. Отец Саши был простодушен, всегда обращался ко мне со слов «ну что друг» и был с нами в разговорах, как говорится, на одной волне. Мать тоже была очень приветлива, но ее взгляд и сохранившаяся женская тонкость будто стесняли меня: в разговоре с ней я чувствовал себя как-то младше.
Только под конец первой половины учебного года в моей жизни что-то изменилось, и изменения эти коснулись нашего общения с Сашей: он познакомил меня с тем самым вторым человеком, который стал близок мне, – со своей девушкой Лилей. Она была низкой худенькой брюнеткой с каре без челки и училась, как и мы, на первом курсе, но на медико-профилактическое дело. Она сразу же очаровала меня. И не столько своими чертами внешности, сколько своей открытостью и способностью завораживать своей речью, монотонной, немного «в нос», местами неожиданно резкой. Ее восклицание среди спокойной речи первое время вызывало небольшой испуг, сбивающий с мыслей, но затем от ее искренности и игривости у меня не возникало ничего иного, кроме как внутреннего умиления. У нее было круглое лицо с мягкими чертами, длинные губы с четким извилистым контуром верхней, глубоко посаженные карие глаза и густые брови с непослушным волосом, которые могли принимать разнообразную форму и придавать ее мимике еще бо?льшую выразительность; наверное, я не видел больше в своей жизни таких живых бровей. Все это в совокупности создавало впечатление, будто все окружающее вызывает у нее восторг и глубочайший интерес.
Я сразу же дал понять Саше, что буду рад общаться с ней ближе, и вскоре мы часто стали проводить свободное время все вместе. Почти каждые выходные до наступления холодов мы выходили на вечернюю улицу, брали еды, алкоголя и уходили куда-нибудь подальше от шума и людей, и там начинались наши разговоры, смех, странствие среди вечных вопросов. Чаще всего это был конец набережной, где в метрах пяти от бетонного ограждения, после которого начиналась вода, была наша полукруглая беседка с высокой спинкой. Мы с Сашей садились к ее середине, а Лиля устраивалась между нами. Она любила поджимать свои ноги к груди и обхватывать их руками, а иногда ложилась на беседку: клала голову на бедро Саши и ноги закидывала на мои бедра. Когда Лиля сильно смеялась в таком положении – а делала она это из-за нас часто, – грудь ее беспорядочно поднималась, а ноги сжимались на мне. Я завораживался ею. Когда начинались холода и мы уже замерзали от прогулок на улице, то шли к друг другу домой. Все мы трое в это время обособлялись от внешнего мира, его обстоятельств, позволяли друг другу забыться. Все тогда становилось простым и незначительным.
3
Яся вошла в мою жизнь снова в апреле 2007. Мне было 25. Земля уже начала покрываться зеленью, а люди ходили в легких одеждах. В тот день я пришел на работу задолго до начала рабочего дня. Открыл аптеку, стеллажи, кассу, а затем перешел в соседнюю комнату отдыха, дожидаясь начала работы.
К восьми, как обычно, коридор уже был полон людьми, к кабинетам были выстроены очереди из стоящих. Моя больничная аптека стояла в конце коридора так, что он весь хорошо просматривался. И порой, когда мое внимание задерживалось на нем, дух томления ожидающих накрывал, передавался мне через прозрачное пластиковое ограждение и, казалось, витал вокруг меня, исчерпывая силы и клоня ко сну. Поэтому я старался не смотреть за происходящим всего в десятке метров от меня; но все же иногда желание понаблюдать за незнакомыми лицами одолевало.
Часто я принимал этих людей ближе, чем просто незнакомых. У меня появлялось желание выстроить их жизни, угадать, чем они живут и что переживают. Я хотел узнать, о чем они думают, по каким принципам проходит их существование. Ответы на эти вопросы я получал по одному только внешнему виду и этими представлениями развлекался. Пожилые люди и вовсе могли навести на тоску, подтолкнуть на размышления о незначительности моих переживаний, страхов – впрочем, в месте, где совсем или почти совсем нет признаков молодости, это происходит само собой: ты осознаешь конечность себя, всего, и от этого становится как-то безразлично, пусто.
Вскоре люди начали переступать пороги кабинетов. Они заходили, получали свои диагнозы, рекомендации или результаты анализов и выходили. Врачи, медсестры стремительно шли с безучастным видом, неся в руках папки, бумаги, и возвращались пустыми. К аптеке стали подходить люди с рецептами или без них, узнавать цены и класть выданные мною препараты в свои сумки и карманы одежды.
Прошло около часа после начала рабочего дня, когда я выдал препарат женщине и который раз за это утро задержал взгляд на коридоре. Я обошел несколько лиц, стоящих и сидящих на правой стороне, не вникая в их облик, – я был сконцентрирован на какой-то мысли, которая только начинала формироваться и от этого завораживала мое сознание; я не ощущал ее начала, не улавливал даже намека на ее смысловую часть и чувствовал от этого общее приятное затупление. Пробудившись от этой задумчивости, я перевел взгляд на другую сторону и почувствовал сжатие в груди – я увидел девушку, черты лица которой были мне знакомы.
Я узнал ее – это и была Яся. Она стояла у лавочки одного из шести кабинетов, держа в руках бежевую сумку, которая свисала ниже ее колен. Светло-коричневые, слегка волнистые волосы чуть ниже плеч. Лицо худее и резче, чем на моей памяти. Обтягивающая черная кофта с небольшим круглым вырезом, открывавшим ее шею и часть ключиц; широкие светло-голубые брюки. Она была прекрасна. Я рассматривал ее, пока она не зашла в кабинет дерматологии.
Яся была близким другом моего детства и подросткового возраста. В школу мы пришли в один первый класс и рано подружились: наши дома находились через двор, так что почти каждый раз мы возвращались из школы вместе. В шестом классе мы признались друг другу в любви, я подарил ей подписанную открытку и маленькую мягкую игрушку, которую она повесила на свой рюкзак. После этого мы стали гулять вместе. Но признания изменили немногое: мы остались теми же робкими детьми, которые понимали, что мы значим друг для друга что-то большее, чем друзья, но также мы понимали, что нам необходимо время.
Когда это время пришло и мы могли бы стать единым целым, я стал осознавать, что она может быть только моим другом – не более. Тогда во мне происходили присущие этому возрасту духовные изменения – будь то под влиянием художественных произведений, будь то под влиянием собственного скромного жизненного опыта – и любимая девушка представлялась для меня другим человеком. Яся же казалась мне слишком легкой, несерьезной, будто она куда-то вздымала, а я оставался на земле. Впрочем, тогда я не понимал, что эта легкость, которую я ощущал от нее при нашем общении, – всего-навсего признак близости с ней. А может я не тянулся к ней как к девушке, просто потому, что был неуверен в себе. Меня часто обижали старшие ребята, и из-за этого я замыкался. Насмешки, порой переходившие в ненависть, направлялись на мой мягкий характер и на мою внешность: я был нескладен, высок. Так или иначе, Яся делала первые шаги. Но я не шел навстречу, я уверял себя, что люблю ее только по-дружески. В то же время я дорожил ею, не хотел разрывать связь между нами.
Но все же мы стали отдаляться, когда после девятого года обучения наш класс расформировали и Яся перевелась в другую школу. Я перевелся в другой класс нашей школы. Наши прогулки почти исчезли, изредка происходя при нашей случайной встречи, а общение, хоть и продолжало свое существование, стало не таким доверительным, как прежде, мы больше не переписывались по смс до глубокой ночи. Я не испытывал от этого какую-то глубокую утрату, но все же временами скучал по ней, в особенности, когда мне необходимо было с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Делать это со своими друзьями-парнями я не хотел – в моем представлении они не были способны к разделению чувств, которое происходило между мной и Ясей, хотя я этого особо и не проверял. С ней же я мог без отяжеляющего ожидания принятия или отторжения своей открытости становиться сентиментальным. Наверное, прекращение нашего общения было результатом нашей подростковой гордости, необходимостью доказать независимость друг другу.
После окончания школы она уехала учиться на таможенное дело в К., а я, как уже упомянул выше, на провизора в С. В последний раз мы увиделись на летних каникулах в нашем городе после окончания первого курса. Я встретил ее в продуктовом недалеко от наших пятиэтажек, и по дороге домой мы договорились пройтись вечером. Мы встретились, и разговор наш оказался открытый: мы рассказывали друг другу о начале нового периода наших жизней, о переживаниях, о тех новых людях, с которыми нам довелось столкнуться. Она рассказала, что у нее появился парень, показала их совместные фотографии. Не знаю почему, но первое время я испытывал ревность, не был безразличен к тому что у нее кто-то есть. Во мне будто просыпалось ужасное нежелание отпускать ее – ту, в жизни которой я уже давно был безучастен. Но все же вскоре я понял, что ревность эта неправильная и глупая, и моим конечным чувством была искренняя радость за то, что она нашла любящего ее человека.
Мы еще несколько лет поздравляли друг друга с днем рождения, обменивались какими-то новостями, а затем все как-то просто сошло на нет. Мы перестали общаться безо всякой причины. Я чувствовал, что наше общение – некое совестное обязательство, будто его прерывание, прерывание нашей дружбы, пронесенной с детства, означало разрушение чего-то святого, близкого мне, – разрушение меня самого. Конечно, мы остались друзьями. Просто мы утратили потребность в нашем общении – у нас появилось другое окружение, мы решили дать возможность нашим жизням развиваться без друг друга, в глубине души, может, надеясь снова случайно встретиться и испытать те же короткие и яркие чувства, символизирующие наше движение из общего начала, – из детства.
И вот это детство, подростковость, университетские годы – все позади. Я вижу ее снова спустя шесть лет после нашей последней встречи без малейших представлений о ее жизни. Вдали от нашего родного города, там, где, казалось, вероятность нашей встречи стремится к нулю. Но мы оба оказались здесь, в этой больнице города-полумиллионика. Спустя столько лет она предстала передо мной так близко и в то же время так далеко от меня. Я был радостен и возбужден, ведь я снова мог заговорить с ней, узнать о ее жизни. Но я ощущал и нечто странное – будто все, что произошло со мной до этого момента, было мимолетно, все казалось недавним; ее присутствие вызвало у меня особое чувство грусти, какое обычно бывает, когда наяву или же в памяти встречаешь часть своей прошлой жизни, а затем, сжимая ее всю, наводишь себя к одному единственному вопросу, затрагивающему ход времени.
Когда Яся зашла в кабинет, я остался в аптеке. Все время, что она не выходила, я думал о том, что лучше сказать ей, как начать разговор. Мысли были заняты одним: за шесть лет она настолько изменилась, что от той знакомой мне Яси ничего не осталось. Но я был уверен, что она обрадуется мне, что наш разговор естественно разовьется и приведет нас к чему-то чувственному.
Она вышла из кабинета через минут десять и, затерявшись среди идущих людей, направилась к общей лестнице; я пошел за ней. Не дойдя до лестницы, она свернула к небольшому залу для ожидания, где сидело несколько человек, поставила сумку на лавочку и, стоя, начала рассматривать какие-то листы. Я смотрел на ее спину и с каждым шагом к ней все отчетливее ощущал, что волнение снова подступает ко мне. Я подошел сбоку, поздоровался и назвал свое имя. Пару секунд она разглядывала меня своими большими зелеными глазами, а через мгновение ее смущение сменилось воспоминанием, она назвала мое имя, как бы повторяя его для себя, и мы обнялись. Она была возбуждена, как и я, глаза ее горели. Она сказала, что сразу не узнала меня с короткой стрижкой (я всегда носил волосы средней длины), и мы стали расспрашивать друг друга о том, как оба оказались в городе и что нового произошло в наших жизнях. Она рассказала, что переехала сюда два года назад, что преподает английский язык и что чуть больше года назад развелась, а я рассказал, что остался в городе после окончания университета, что работаю в аптеке и сейчас не в отношениях. «Я и не думала, что ты продолжил жить здесь после учебы», – сказала она после того, как я закончил, и я ответил, что тоже не думал увидеть ее когда-то здесь в городе. После этих слов мы вместе улыбнулись, и, казалось, оба одновременно осознали: за два года мы могли встретиться в любой момент, но он наступил именно сейчас, и он завораживал. Я спросил, ничего ли серьезного у нее со здоровьем, и она ответила, что обратилась к дерматологу из-за раздражения на одной из подмышек. Мы еще немного говорили, а затем я предложил ей встретиться.
Мы провели вместе вечер следующего дня. Избегая проезжей части, мы ходили по слабоосвещенным дорожкам в глубине парка, и в таком уединении она рассказывала, как была в браке, как жила все это время. Без чувства смущения она делилась переживаниями о разводе, которые еще недавно горели в ней и которые сейчас она доверяла мне. Она казалась потерянной, говорила, что не знает, что ее удерживает здесь уже столько времени, за исключением друзей, ей хотелось переехать, чтобы начать заново. Я слушал ее с упоением, пытаясь с такой же взаимной искренностью охватить свою жизнь в событиях и переживаниях. И, как это всегда бывает у людей, связанных долгими годами общения до совершеннолетия, у нас была особая связь: мы готовы были до бесконечности долго обсуждать времена детства, окунаться в них с головой. Иногда я отключался, смотрел на нее, особо не вникая в ее речь, – ее лицо заполняло меня, мне было достаточно видеть, ощущать тепло возращения. В тот вечер мы дарили себя друг другу, исповедовались, и от этого становилось легче: вместе мы сбрасывали с себя ненужные массы жизни, – массы отяжелявшие, засевшие навсегда в нашей памяти, но которые мы были способны облегчить одним нашим желанием, одним монологом, обращением к близкому человеку; мы срезали друг у друга грыжу, болезненный жир, делая движения свободнее и умереннее. Нам было все равно, кем мы были до этой встречи, – жизнь протекала сейчас, окутывала в огромное полотно и заворачивала края от внешнего.
После ужина в кафе, с которого мы вышли уже в позднем часу, мы прошлись по аллее, приведшей нас к скверу, а затем поехали ко мне. Она осталась у меня на ночь. Мы не хотели ничего усложнять: мы уже прожили достаточную часть своей жизни, мы встретились и поняли, что нужны друг другу.
Утром мы поехали на свои работы. Я был влюблен.
4
Первый курс все мы трое окончили успешно – закончили без троек и сохранили стипендию. В начале июля, спустя пару дней после окончания учебной практики Лили, вместе с Сашей они отправились на юг страны, а я же, отклонив их приглашение и посчитав, что буду с ними третьим лишним, вернулся в свой родной город и начал искать работу, ибо от помощи Ани и моей матери чувствовал себя в полной степени несамостоятельным. До института я подрабатывал одно время в прачечной, где комплектовал белье, был и работником продуктового, а затем, поступив, решил первое время воздержаться от работы, так как первый курс внушал в меня некоторый страх, и я требовал от себя качественной учебы.
Аня была моей сестрой, старше меня на четыре года. Полноватая, изящная, с длинным черным волосом, в то время она сама только закончила учебу и начала работать медсестрой в столице, где жила со своим молодым человеком, за которого вскоре вышла замуж. С каждой зарплаты она высылала деньги мне и матери, и была нашей опорой. Отец умер, когда мне было 4, а Ане стало быть 8. Еще молодой, он работал на производстве хлопчатобумажного комбината и заболел почечной недостаточностью, которая за несколько лет исчерпала все его силы. Мне он не запомнился – все воспоминания о нем остались слишком расплывчатыми. С его чертами я знакомился по фотографиям: низко посаженные густые черные брови, тянущийся взгляд, кажущийся истасканным, и едва заметная, нежная улыбка, покрывавшая все эти первые впечатления по глазам и намекавшая на его жизнерадостность. Высокий, сухой, он занимался бегом: вставал рано утром и перед работой пробегал вокруг местного питомника. Он много читал, любил баскетбол. Мать всегда говорила про отца хорошее, вспоминала его образованность и то, с каким трепетом он к нам относился.
Смерть отца серьезно ударила по детскому сознанию Ани. Она часто незаслуженно была черствой по отношению ко мне. Я был тихим, чутким ребенком и от нее хотел внимания. Но моментами ее как будто отрезало от меня, она становилась задумчивой и безэмоциональной; она подолгу погружалась в чтение, что-то писала в своих тетрадях. Когда я рассказывал ей что-то смешное или какую-нибудь интересную историю, пытаясь поднять ей настроение, она лишь смиренно улыбалась и мягко просила меня ее не трогать. Тогда я уходил с ее комнаты и обычно рассматривал газеты, какие-то журналы, играл сам с собой.
Порой Аня, напротив, неожиданно воодушевлялась и начинала подолгу уделять мне внимание, общаясь, играя и говоря, как много я для нее значу, и тогда я начинал греться в ее компании, которой мне так не хватало. Она будто приходила в себя, начинала осознавать, что у нее остались еще живые близкие, которым необходима ее любовь. Такие изменения настроений были для меня чем-то обыденным в ней.
Часто она рассказывала мне, как отец наедине говорил, что любит ее больше всего на свете, как он играл с ней, как объяснял, что есть добро, человечность, почему они необходимы в нашей жизни, – одним словом, знакомил ее с моралью и нравственностью. Она пыталась привить мне эту любовь – любовь к человеку, которого я совсем не помнил, который был близок мне лишь посредством слов о нем. Она словно ощущала в себе тяжесть от еще существующих в ней чувств, которые она не могла больше применить к нему живому, и поэтому делилась ими со мной; ей было грустно, что я – тот, кто должен был принять, развить в себе те же чувства, – испытываю нечто поверхностное, несформировавшееся, и поэтому не могу стать к ней ближе, понять, разделить ее переживания.
Через неделю после возвращения с учебы домой я устроился в местную больницу санитаром в ночную смену. Зарплата была небольшая, зато от меня не требовалось постоянного контакта с людьми – я лишь слонялся мимо тех нескольких, остававшихся на ночь вместе со мной, вскользь слыша их разговоры и видя их лица. В тот период меня охватила неприязнь к общению. Я чувствовал себя перенасыщенным окружавшими меня разговорами на улице, в университете, на телевидении – все они стали казаться мне пустыми, затягивающими мое состояние, мои мысли в какую-то бездну, стирать мое я. Быть среди незнакомых, неважных мне людей стало чем-то угнетающим, я чувствовал от этого раздражение. Я противился им, мне хотелось не слышать их, держать в себе как можно больше слов, мыслей, ни выпускать, ни обесценивать их. Здесь же на работе от меня требовалось с немногословным подтверждением принимать поручения старшей санитарки и выполнять свою работу на своей территории: дезинфицирующим средством, растворенным в железном ведре, мыть полы; щетками и тряпками обрабатывать кабинеты; выбрасывать медотходы.
С работы я выходил ранним утром и через двадцать минут ходьбы добирался до своего дома – до четырехкомнатной квартиры, где, помимо меня и матери, жил полный, высокий и добрый мужчина – мой отчим. Расписались они с матерью, когда мне было двенадцать. Он был мягок и относился к нам с сестрой хорошо, впрочем, как и мы к нему, – мы были рады, что у матери появился любящий ее человек и что она больше не одинока. Несмотря на прошествие нескольких лет жизни с нами, у него все равно оставалась робость по отношению к нам с сестрой. Когда он интересовался нами, спрашивал об учебе, то от его вопросов веяло неудобством, будто он делал это вынуждено и без нашего одобрения. Нас же с сестрой это забавляло, и мы с открытостью в своих ответах шли ему навстречу, будто говоря: «Смотри, нам интересно с тобой поговорить, мы же младше».
На этих каникулах пересекался я с ним редко: работал он водителем межгородских автобусов, проводя обычно вне дома по несколько дней. И вот однажды в конце июля, приехав с очередного рейса, когда матери не было дома, он неожиданно для меня завел со мной долгий разговор. Мы как-то непривычно друг для друга пообщались, ибо таких моментов, когда мы обменивались более, чем парой фраз, между нами почти не было. Я рассказал ему по его просьбе о своем проведенном учебном годе, а он стал рассказывать о своей жизни двадцатилетней давности, когда ему было столько же, сколько и мне. Он вспоминал свои студенческие годы, первую любовь, рассуждал о том, что ему можно было бы сделать иначе, и провел от своих переживаний и неудач линии в некое наставление мне. От его открытости в начале нашего общения этим вечером мне было не по себе: человек, живший со мной бок о бок столько лет, будто изменился: теперь он казался чувственным, рассудительным, – и от этого я ощущал неудобство. Во мне просыпалось противоречие, может даже отторжение. Но все же, немного послушав его, я стал принимать участие в его рассказах, получать от них удовлетворение. Я будто делал для себя то сладостное заключение, которое ведет человека на один из сильнейших эмоциональных подъемов, открывает для него очевидное заново, но теперь ярче, по-особому памятно. И означало это заключение то, что мы настолько ничего в действительности не знаем о том, что происходило и происходит в сознании окружающих нас людей, что без общения, именно общения искреннего, душевного, мы не в силах делать справедливые выводы о них, – мы способны лишь предполагать, слепо пытаться попасть в их сущность. Это и дает нам одну из богатейших возможностей для развития нашей личности – возможность «открывать» малознакомого или вовсе не знакомого нам человека, чтобы определить наше истинное, исходящее из глубокого отношение к нему.
Вся эта попытка сближения отчима со мной говорила о том, что он достиг момента, когда жизнь его потребовала общения в лице человека, которого можно научить, которому можно подсказать; он хотел перенести свои годы в кого-то, чтобы они не были обесценены временем. Своих детей у него не было, родители умерли и оставался только старший брат.
В конце нашего разговора он будто с каким-то чувством опоздания произнес: «Ты знай: если что я всегда готов выслушать тебя…», – тут он хотел было продолжить, но после паузы сказал: «Да, вот так». Я поблагодарил его за разговор, ушел к себе в комнату, а затем вышел на ночную улицу.
Мама моя была женщиной симпатичной, хрупкой, выше среднего роста. На момент моего приезда ей было 47. Я редко разговаривал с ней о чем-то глубоком, тревожащем меня. У нее был сложный характер, и часто бывало, что по отношению ко мне она становилась слишком резка, из-за чего я обижался, подолгу храня на нее обиды, которые и были барьером для моего доверия к ней. Конечно, она заботилась обо мне, иногда даже больше, чем мне было необходимо, была ласковой, но в моменты ее пылкости, неоправданной упрямости и извержения в мой адрес задевающих слов я оглушался, и тогда добрые воспоминания надолго перекрывались этими плохими. Собираясь сказать ей что-то интимное, я тут же задумывался: «А не будут ли мои слова использованы против меня в споре?» Меня пожирало чувство обиды, злости за то, что моя мать – не та идеализированная женщина, которая является для сына не только женщиной, его родившей и проявляющей естественную заботу, но и другом, готовым выслушать и подсказать; за то, что я, будучи ребенком, обижаемым сверстниками, могу быть обижен собственной матерью.
Но все же с возрастом барьер этот стал разрушаться, я учился открываться, и прежде всего самому себе. Я все чаще и глубже стал обращаться к собственному я, искать ему объяснения; я видел себя ребенком и отпускал. Но несмотря на это, я так и продолжал испытывать к матери лишь любовь вынужденную, необходимую.
Почти все время вне работы этим летом я проводил в стенах своей квартиры, изредка видясь со старым другом. Я тонул в художественной литературе, пытался писать что-то сам. Несколько раз в неделю я созванивался с Сашей и Лилей, и это радовало меня больше всего. При каждом звонке они очень веселили меня, и настроение мое с их голосом сразу подлетало. Они жили в крупном курортном городе, где работали официантами в прибрежном ресторане, от которого в двух километрах снимали комнату в общежитии. Как они сами описывали, этаж общежития, на котором они жили, был почти что пустой – из шестнадцати комнат было занято всего четыре, включая их комнату, – достаточно просторную и светлую. В ней у высокого окна они соединили две одноместные кровати, рядом у них стоял шкафчик с вещами и вмонтированной в нее металлической конструкцией для сушки белья, а в углу был столик с небольшим вентилятором.
Все для них в этом месте пропитывалось непривычностью – эти южные виды, люди внушали ощущение размеренности, накрывали беззаботностью и медленным течением времени. Почти каждый день они купались, гуляли до рассвета, забредая в скрытые от обыденного взгляда туриста улочки. Они рассказывали, как заводили разговоры с людьми, которые, как и они, искали общения, свободы в чужом человеческом духе, способном стать близким на одну ночь. Их рассказы увлекали меня, рисовали яркие картинки и с огромной силой манили к себе. Жаждя увидеться и изнуряясь от однообразности дней, я хотел было уже ехать к ним. Но чем больше времени проходило, тем я отчетливее говорил себе, что мое появление внесет неудобство в их устаканившееся течение дней, что нужно было ехать с самого начала. Отговорки эти успешно на меня срабатывали, и до конца лета я так никуда и не отправился.
5
Я встретился с Ясей снова через день после нашего сближения. Когда я стоял у парка, дожидаясь ее, я думал о том, как изменился за эти несколько дней после нашей встречи в больнице. До ее наступления я жил, выполняя одни и те же будничные вещи, – работа, развлечения в виде чтения или просмотра фильма, вечерние прогулки. А теперь появилась Яся, тот человек, который не просто разбавил мою жизнь, а привнес в нее новые переживания и чувства. Желание снова окунаться в ту ночь, проведенную с ней после стольких лет неведения, воспоминания наших разговоров, ее тела, осознание того, что она испытывает ко мне, то же, что и я к ней, – все это наполняло меня после нашего расставания с утра, дарило веру в неизбежность счастливого будущего с ней, и сейчас, когда я высматривал ее вдали, я ощущал то же самое. Я понял, как это просто – усомниться в том, что одиночество – нечто, что дает тебе преимущества в виде спокойствия, свободы, возможности глубокого самопознания, когда в твоей жизни появляется человек, который одаривает тебя чувством, кажущимся для тебя новым, но на самом деле давно для тебя забытым, – стремлением к познанию другого человека. И тогда ты осознаешь, что истинное счастье – это быть частью другой жизни, окружать себя ею; общение лишь с одними собой и, как это часто бывает, с искусством, замещающим живого человека, позже кажется для тебя тем, что делает тебя уязвимым, тем, что закрывает тебя в ограниченное пространство, сковывает.
Я увидел ее, когда она шла у ворот парка, и пошел к ней навстречу. На ней были узкие черные джинсы и короткое серое пальто с поясом. Казалось, я приближался к человеку, с которым прожил всю сознательную жизнь, день ото дня испуская к нему влечение и получая его в ответ. Наш когда-то прерванный отрезок жизни был восстановлен, он опьянял, обманывал, будто мы никогда не теряли друг друга – этот домысел казался чьей-то выдумкой. И вот соприкосновение с ней, подтверждение тех мыслей, что пару дней назад я уже соприкоснулся с любимой девушкой. Мои руки на ее изгибе спины, ее касаются моей талии. Она ниже меня и упирается головой в грудь.
Как и договаривались, мы пошли на полуторачасовой фильм в кино. Пройдя пару многоквартирных домов и часть открытой улицы, мы зашли в двухэтажное светло-зеленое здание и поднялись по широкой лестнице на второй этаж, где помимо кинозала, находились кафе и несколько магазинов. Мы взяли билеты в кассе, зашли в мало заполненный зал и сели на свои места в середине. Через пару минут свет погас и ручной, поддергивающееся съемкой стали показывать со спины быстро идущего по вечерней автомобильной парковке мужчину в светлой водолазке с орнаментом. Наконец, он завернул за заправку и остановился, и камера зашла за него, показывая его радостное лицо. Он смотрел на рекламный щит, на котором была нарисована лошадь. Экран на мгновение стал черным и началась вступительная заставка. Ее рука оказалась на моей, и мы стали переминать друг другу пальцы.
Когда мы вышли из зала, в два больших окна можно было видеть, что улица уже потеряла слабую дневную освещенность, которая была при нашей встречи. Затягивая свежий воздух и держа в руках по бутылочке сока со сладкой выпечкой, мы пошли обратно к парку и начали делиться еще свежими впечатлениями об увиденном. Вскоре мы начали есть и не заметили, как наш разговор ушел к чему-то очень простому. Казалось, что мы оба хотим оставить серьезность фильма в зале. Последовали разговоры о снах, смех.
Обогнув парк, через задний его вход мы прошли к лавочкам возле пруда, у которого работала труба, сливавшая в пруд очищенную воду. Растущие рядом толстые дубы бросали на асфальт желуди, которые, щелкая, отскакивали в сторону. Трещали птицы. В таком сопровождении мы просидели около часа, пока сквозь наши одежды не стал сачиться холодный ветер. Мы собрались, поехали к Ясе домой и снова провели вместе ночь.
Весь следующий день на работе не было и десяти минут, чтобы я не думал о ней. Мы звонили, писали друг другу смс. С каждым ее словом, с легкостью поджигающим мои чувства, становилось все понятнее – времени, проведенного с ней, для меня недостаточно. Но, как бы я этого не хотел, вечером мы не встретились – у Яси была запланированная встреча с подругой. Поэтому, вернувшись после окончания смены домой, я занялся будничными делами. Время уже приближалось к полуночи, когда я наконец лег на кровать. Обычно я засыпал относительно быстро, но сейчас ни через пятнадцать минут, ни через полчаса я так и не смог уснуть: мысли то и дело стихийно сменялись, поддерживая мое возбуждение. Я вновь думал о Ясе, хотел коснуться ее, ощутить тепло ее живота, бедер, груди. Я начал детально повторять нашу последнюю встречу в голове. Но удовлетворять себя самому мне не хотелось. Мне представлялся ее взгляд, слушающий и пробирающий, приподнятая щека, под которую она подкладывала ладонь, когда мы разговаривали на кровати, ее поглаживания, нагое тело. Я вспоминал наши разговоры. Я хотел уснуть в таком наслаждении, но не уснул – произошло то, за что я возненавидел себя на долгое время.
Я стал представлять волосы Яси более светлыми, губы полнее, глаза другого разреза. Я не замечал, как эти представления переходили от игры фантазии к чему-то большему. Я начал преобразовывать ее. Все происходило так, как я делал это с вещами, с теми, кто не чувствовал, не разделял меня с собой. Она – настоящая – превращалась в плод моих преобразований. Когда я уловил первый искаженный облик Яси и начал понимать, что со мной происходит нечто странное, я встал с кровати и пошел на кухню, чтобы выпить чай и пробудиться, думая, что все это происходит из-за возбуждения в полусне. Я поставил турку с водой на газ, сел на стул, прислонившись голой спиной на плиточную стену, и закрыл глаза. Но когда я хотел было снова увидеть Ясю, я не мог: моя память искажала ее, я выстраивал ее внешность по-новому. Этот новый образ выдавливал Ясю из моей памяти. Я стал забывать ее. Все попытки снова выстроить черты ее лица были безуспешными и мучительными: как только я приближался к ее истинному лицу, его облик пропадал, рассеивался подобно тому, как рассеивается почти выстроившийся силуэт из дыма. Всплывало лишь то искаженное лицо, созданное мною самим, которое с каждой попыткой становилось еще отдаленнее от лица Яси.
