– Это есть не только машина, но еще и волшебство с подарками, особый магазин.
После того, как Фролов проводил Ольгу, он лег на спину и медленно поплыл от берега. Плыл с закрытыми глазами. Когда же открыл их, то первое, что увидел, была Ольга. Она опускала термос на траву рядом с ковром. Было удивительно, как быстро успела она переодеться. Ее ковбойка была надета поверх юбки, и Фролову это понравилось. Он плыл и не сводил с девушки глаз. Затем Ольга стала нарезать хлеб, сыр и расставлять чашки. Термос уже стоял в самом центре ковра. Вдруг он засмеялся и самому себе сказал: «Володя, да ты с ума сошел!». Он еще не верил, но уже догадывался, что именно в эти минуты и началась его по-настоящему мирная жизнь. И еще он подумал, но тут же заставил себя эту мысль отбросить, что как это замечательно, что чертов немецкий танк, со свернутой башней, закрыт от реки кустарником.
Фролову захотелось как можно скорее оказаться на берегу. Он закричал: «Хорошо!», попытался как можно выше выпрыгнуть из воды, затем грудью вперед и одновременно с силой отбросил назад воду. Это был истинный брас, которым он еще никогда не плавал, только видел, как это делают настоящие пловцы. Но у него получилось. Потом еще и еще. Ольга подбежала к воде и, смеясь, протянула к нему руки. И каждый раз, когда Фролов кричал: «Ольга!», тут же слышал в ответ: «Владимир!». Едва он выбежал на берег, они бросились друг к другу и обнялись. Она прошептала:
– Я по тебе очень скучала, Владимир.
– Так ведь и я тоже, Оля, – ответил Фролов, – будто бы вечность тебя не видел.
Термос был немецкий и хорошо держал температуру. Чай все еще был горячим. Фролов пил его маленькими глотками, говорил свое любимое «хорошо» и, глядя, как смешно, по-детски, Ольга пьет чай с ложечки, с легкой досадой думал о том, почему так получилось, что после того, как они обнялись, он ее не смог поцеловать. Между ними, именно в тот миг, когда это должно было случиться, словно бы появилась какое-то невидимое препятствие. Когда Ольга, с глазами, искрящимися от радости, бежала ему навстречу, было одно очень странное мгновение, когда ему показалось, будто бы в ее глазах погас свет. Он пытался убедить себя, что ему показалось, что это солнечные лучи что-то исказили… А поскольку убедить себя в этом Фролов не смог, то его потайные мысли вскоре, почти независимо от него самого, чуть было не привели их обоих к трагическому и полному разрыву.
Они уже выпили весь чай и съели все бутерброды. Ольга быстро прополоскала, вытерла насухо и уложила в сумку посуду, а Фролов, с полузакрытыми глазами, лицом к небу, лежал на ковре, положив голову на длинный валик от дивана, который еще в Польше принес ему его ординарец. Он лег на самом краю валика, надеясь, что девушка поймет и ляжет рядом с ним, но та присела за его спиной, осторожно положив руку на плечо, на то место, где когда-то была самая большая осколочная рана, которая потом очень долго затягивалась. Почти все его раны тоже были от осколков.
Ольга уже несколько раз пыталась завязать с Фроловым какой-нибудь долгий разговор, но он если и отзывался, с все еще полузакрытыми глазами, то очень неопределенными фразами, а то даже и словами, которые не подразумевали никакого продолжения. При этом все время улыбаясь. Наконец, Ольга умолкла и ненадолго задумалась. Потом совершенно неожиданно для Фролова наклонила к нему голову, убрала ладонь, поцеловала в плечо и легла рядом.
Когда Фролов заговорил, стало понятно, как сильно он взволнован. Голос его прерывался. Он произнес:
– Как это ты сказала про нашу машину: магик щип мит… дальше забыл?..
– Гешенкен, но если ты забыл, то это подарки, – тихо сказала Ольга, – но почему ты хотел говорить эти слова?
– Да потому, что у меня в машине лежит один подарок, который ты еще не видела…
– Какой же?
– Очень небольшая палатка, – с замиранием сердца проговорил Фролов и добавил: – Это моя походная, она почти всю войну была со мной.
– И ты хочешь… перенести туда ковер, который я уже очень хорошо знаю, – прошептала Ольга, – и накрыть там для меня постель?
Фролов уже начинал испытывать то странное беспокойство, которое обычно охватывает людей, когда они вдруг осознают, что говорят что-то не то, и как-то не так, но уже не мог остановиться.
– Ну, почему же только для тебя? Для нас обоих… – сказал он.
Ольга не ответила, после чего наступило странное, беспокойное молчание, которое быстро привело Фролова к мысли, что он совершенно напрасно заговорил о палатке. О чем он и сказал. Девушка согласилась и, вставая, проговорила:
– Твоя палатка – это указатель на твой ум, который про это думаль, ой, думал. Да, это правда, что мы еще и животные, но только некоторые люди, наилучшие, умеют это скрывать. Интеллигентно. Ты был для меня такой…
Фролов уже стоял рядом с Ольгой и видел, как из ее глаз вот-вот должны были покатиться слезы. Он засмеялся, обнял ее и притянул к себе. Поцеловал сначала одно веко, потом другое, воскликнул: «Какие соленые!» и, наконец, проговорил:
– Дура ты, Оля. Хорош бы я был, если б об этом не думаль, когда оказался рядом с тобой. Ты же такая… замечательная. А если говорить про твое сильное разочарование во мне, так мне бы одного единственного слова хватило, чтобы я сразу все понял. Да ведь и почувствовал я эту опасность! Когда в твоих глазах испуг увидел, но только подумал, что показалось. Мол, случайная игра света. А оказалось, что нет, не свет это был. Но ведь как ты бежала мне навстречу! И потом, прости, никак не могу не спросить: может, я тебе интересен только тем, что служу тебе живым учебным пособием по современному русскому языку, а? Не отвечай, не надо. Я и сам понимаю, что ерунду сказал. И вообще, смотри, скоро солнце за горою скроется, а тебе еще надо письмо бургомистру передать, у меня тоже дел много. Так что… как говорится, спасибо этому дому, поехали к другому.
Собирались быстро и уехали в полном молчании. Когда подъезжали к городу, Ольга спросила:
– Ты меня везешь на то место, откуда взял?
– А это как ты скажешь, – ответил Фролов, – могу тебя с письмом и до бургомистра довести.
– Я хочу, как я сказала, и пусть так будет.
Фролов вздохнул и тихо проговорил:
– Как хорошо ты говорила по-русски вначале, и как плохо теперь. Я просто удивляюсь. И хотя ты мне ничего толком не объяснила, но я и без слов все очень хорошо понял. А на старое место мы потому едем, чтобы до меня скорее дошло – между нами все кончено, да?
– Капитан Фролов… ты дурак!
– Чисто сказала, без всякого акцента, молодец, – засмеялся Фролов, – и, согласись, что не будь нашей встречи, тебе таких высот в русском языке никогда б не достичь!
– Это правда, – спокойно согласилась Ольга, – но только сначала это ты меня так прозвал, и я тогда сильно хотела тебе крикнуть: «Сам дурак!». Я про такой ответ давно знала, но не смогла встать на такой уровень. Ведь ты целовал мне глаза…
– А не надо было?
– О, как еще надо, как надо, Владимир, но я тебя теряю…
– Думаешь, потому, что Запад есть Запад, Восток…
– Да, да. Восток меня и тебя вместе не любит. Мне страшно, и я его боюсь…
– Ты сказала, что боишься меня потерять, но ведь я и есть Восток…
– Что ты такое на себя говоришь, ты не Восток и не Запад, ты есть везде!
– Теперь, кажется, понял, но это ты, честное слово, зря. До войны и, правда, всякие трудности у нас были. Но какая война прошла! После нее каждый человек стал виден. Его теперь просто так не смахнуть. Испугаются. Тут даже и говорить не о чем. Мы кровь за это проливали. А вот и твой столб показался. Но только теперь я опять никак понять не могу, зачем мы снова к этому месту приехали…
– Владимир, я тоже не понимала, почему хочу сюда, – со смеющимися глазами проговорила Ольга, – но когда к нам опять пришел разговор, стало так ясно, как Божий день, что нам надо все-все начинать сначала.
– Что, шпильку выбросишь, а если цепь не соскочит, сама ее снимешь? – засмеялся Фролов и остановил машину на старом месте. – И когда же я тебя снова увижу?
– Надо хорошо подумать, но пусть, например, это будет завтра.
– Нет, завтра я не смогу и даже послезавтра не смогу.
– Но как я узнаю когда?
– Знаю! Столб! – воскликнул Фролов и подкатил машину прямо к столбу. – Ты сама его выбрала, еще не зная, что скоро он станет нам верно служить. Все очень просто. У меня в бардачке лежит мел, и я на столбе буду писать число и час, через запятую, когда смогу сюда подъехать. Метр от земли в сторону дороги. Например, ты увидела «2,18». Это означает, что мы встречаемся 2 июля в 6 часов вечера…
Взгляд Ольги, когда та слушала Фролова, был очень задумчив, и он спросил:
– Тебе не понравилось?
– Я еще не знаю, как не знаю, что такое «бардачок». А то, что знаю, это не очень хорошее слово. Твоя идея тоже не очень хорошая. Когда числа у всех на глазах. Ты когда-то был разведчиком?
– Иногда приходилось, хотя чаще прикрывал возвращение разведчиков из-за линии фронта. Почему спросила?
– Потому, что я подумала, что если ты когда-нибудь был разведчиком, это когда говорил «2,18», а я потом должна была угадать, то ты был… прости, не очень умелый. А тот, другой, умелый, когда увидит твои числа, сразу спросит сам себя: кто это написал и зачем? Нет, это плохая идея, Владимир, чтобы о нас с тобой кто-нибудь еще начинал думать.
Фролов недовольно проворчал:
– Не нравится, так бы сразу и сказала, а то… ишь, как разложила по полочкам. Настоящая немка…
– Я и есть немка, – с обидой проговорила Ольга.
– Ладно, не обижайся, ну, права, права, для меня война кончилась, а для этих никогда не кончится. Могут и зацепить, потом всю жизнь не оправдаешься. 2 июля через четыре дня. В шесть часов вечера здесь у столба и встретимся, а дальше посмотрим.
– Слава Богу, – сказала Ольга, – наконец-то до тебя дошло.
– Здорово, – удивленно произнес Фролов, – опять хорошо сказала.
– А с кем поведешься, от того и наберешься, – залилась смехом Ольга.
Они снова стояли рядом с машиной, разделенные велосипедом, а солнце уже наполовину скрылось за горою. Прощаясь, они коснулись лбами друг друга.
Когда Ольга докатилась до перекрестка и свернула с дороги, Фролов, проводив ее глазами, выехал к разделительной линии, развернулся и поехал к себе в комендатуру.
* * *
Всю войну во время фронтовых затиший у Фролова случалась близость с женщинами, которые и ему нравились, и он нравился им. В основном, это были врачи и медицинские сестры, которые возились с ним в дни ранений. Когда же фронтовая судьба разлучала их, то он всегда искал возможность – и иногда ему это удавалось, – чтобы приехать и на прощание сказать какие-нибудь сердечные слова. Слова всегда шли у него от самого сердца, но сам-то он хорошо знал, как они неглубоко там у него укрепились. Иногда из-за этого он сильно расстраивался. Особенно, если в то же время читал какую-нибудь хорошую книгу. Я должно быть бесчувственный, в такие минуты с горечью начинал думать о себе Фролов. Хотя, печалился всегда недолго. Теперь же, после встречи с Ольгой, всякий раз, когда Фролов начинал думать о ней и уже больше ни о чем другом думать не мог, он всегда с радостным удивлением самому себе говорил: «Ничего себе бесчувственный»…
II
В комнату, где по утрам собирались офицеры комендатуры, вошел чем-то сильно обеспокоенный начальник особого отдела майор Сабуров. Нашел глазами Фролова и позвал его за собой кивком головы. У Сабурова к Фролову было отношение особое с тех самых пор, когда около года назад ему пришлось вместе с ним встречать из-за линии фронта группу разведчиков, которые возвращались с языком. Тропа, по которой должны были вернуться разведчики, находилась в низине, и Сабуров был уверен, что прикрытие следовало расположить на высотке, которая нависала над этой тропой. Группа уже находилась на нейтральной полосе, когда Сабуров приказал Фролову, как старший не только по званию, но и как представитель штаба дивизии, подняться на высотку. Фролов, ничего не объясняя, не подчинился и увел группу к восточной стороне оврага, который находился на другой стороне и от тропы и от высотки. Бой с немцами, которых они встретили у оврага, начался в предрассветных сумерках, и одновременно, к огромному удивлению Сабурова, произошел короткий и яростный орудийный обстрел высотки с немецких позиций. Все, что произошло дальше, как объяснил потом Фролов, легко было просчитать, если внимательно вглядеться в карту местности. Самый короткий путь, чтобы перекрыть тропу, лежал для немцев через овраг. После уничтожения, как немцы предполагали, сил прикрытия на высотке, еще одна группа преследователей должна была перейти овраг и встретить разведчиков. Но в овраге встретили их самих. Оставшиеся в живых, немцы отошли без боя. Среди вышедших на тропу разведчиков потерь не было. Данные, которые были получены от немецкого офицера, оказались очень полезными для вскоре начавшегося наступления. В то утро во время завтрака Сабуров признался Фролову, что если бы операция провалилась, то он наверняка отдал бы его под трибунал. После чего спросил, как он смог догадаться, что высотку будут обстреливать. И еще добавил совсем не фронтовые слова, что когда начался обстрел, он был удивлен чрезвычайно. Фролов ответил, что это может быть удивительным только для человека, который редко входил в близкое соприкосновение с немцами. И что этот бой на самом деле начался еще несколько дней назад, когда немцы неожиданно стали эту высотку обстреливать. Без всякого повода, но не очень яростно. Вот тогда Фролов и задумался: для чего? А на всякий случай. Если им вдруг понадобится вести там бой.
– Она была ими пристрелена, понимаешь? – объяснил Фролов.
– Откуда ты понял, что она пристреливается, может, в нее случайно попали? – спросил Сабуров.
– Я это проверил сразу после обстрела. Два выстрела – недолет, а третий прямо в высотку. И все. Больше не стреляли.
– Но ты понятия не имел, что разведка пойдет с твоих позиций, – заметил Сабуров. – Тогда зачем проверял?
– Потому что по этой тропе, – ответил Фролов, – немцы тоже могли послать к нам своих разведчиков. Они просто так ничего не делают.
И здесь Сабуров признался, что даже во время боя думал про Фролова, что ему просто сильно повезло.
– А у тебя, оказывается, талант. Тебе обязательно надо остаться в армии.
Фролов засмеялся:
– Да везучий я, везучий, ты совершенно прав. Представь, что немцы на всякий случай очищали высотку для себя, чтобы прикрыть свою разведку? И чтобы мы подумали: пристреливают. И туда не полезли бы. Хороши бы мы тогда с тобой были, если б легли у оврага, а?
– Слушай, действительно… – удивился Сабуров. – Так ты что, рисковал?
– Нет, не рисковал, не смотри на меня так, будто уже отправляешь меня под трибунал. Еще до того, как мы вышли, у меня там разведчики побывали и запустили из другого места зеленую ракету, что немцев на высотке нет.
После этого разговора Сабуров и Фролов стали друзьями.
– Что случилось, Паша? – спросил Фролов, когда они вышли в коридор.
– Ты лучше меня знаешь, что у тебя случилось, так что давай помолчим, пока уши кругом.
В коридоре было многолюдно.
– А, да знаю я, о чем ты, – спокойно проговорил Фролов, – ерунда все это.
– Ерунда, говоришь, – сказал Сабуров, когда они лицом к лицу уселись за маленький столик, приставленный к его большому столу. В руках он держал плотный конверт, из которого Сабуров извлек несколько фотографий и разложил их перед Фроловым.
– По-твоему это ерунда? В каком смысле ерунда?
На нескольких фотографиях были засняты он и Ольга – и в машине, и стоящие рядом со столбом, когда они прощались, коснувшись друг друга лбами. И, наконец, последняя фотография. Храм. На Фролове гражданский костюм. Он и Ольга стоят перед отцом Александром. За их спинами мать и отец Ольги. Их лиц не видно. Только руки. Они держат над головами Фролова и Ольги венцы. Фролов с непроницаемым лицом переводил взгляд с одной фотографии на другую.
– Кто это сделал и зачем? И где он там примостился? Кроме нас пятерых в храме никого не было, – сказал Фролов.
– Понимаю. Тебе не понравилось, что засветили твое тайное венчание. А ты что думал, что наш Смерш вокруг пальца можно обвести точно так же, как ты, когда-то это проделывал с немцами?
– Да причем здесь это, – поморщился Фролов, – тогда была честная война. Кто кого. А теперь вы за мной подглядываете, будто я вам враг. Когда ты меня позвал, я сразу догадался зачем. Но я и подумать не мог, какую вы на меня охоту откроете. А ерунда почему? Потому, что моя семейная жизнь это мое личное дело. Я знал, что некоторые сложности у меня будут. Но не до такой же степени, чтобы за мной фотографы бегали. И потом, я ведь о своих обстоятельствах только нашему юристу рассказывал. Советовался. И когда ты меня позвал, я сразу подумал, что это он меня продал…
– Это ты зря, – сказал Сабуров. – Ничего юрист не говорил. А что он знает? Говори все. Я должен знать, чтобы тебя защитить.
– Ну, пришел к нему и сказал, что встретил женщину, без которой жить не могу. Хочу на ней жениться и спрашивал, какие есть пути получения для нее советского гражданства. Она согласна. И все. Больше ему ни одного слова не говорил…
Сабуров выругался, приподнялся над столом и крикнул:
– Сволочь! Да я его, паскуду, на куски порву! Обязан был доложить. Он у меня по этапу пойдет. Будет там зэкам после работы прошения о помиловании писать. С голоду не помрет.
– Слушай, ты зачем так? Тем более что я когда фотографии увидел, то и сам догадался, что он тут ни при чем. Ты юриста не тронь. Скажи, что не тронешь.
– Ладно, забудем, не трону, – сказал Сабуров и снова закричал: – но ты-то, идиот, что натворил?! Какое гражданство? Какая женитьба? Кто тебе разрешит? Да если все мы с немками начнем домой возвращаться, на нас бабы, которые без мужей остались, с вилами пойдут. Ты в своем уме?
Сабуров долго матерился, потом внимательно посмотрел на Фролова, словно бы видел его первый раз.
– Володя, – проговорил он, наконец, – ты вот это все, что я от тебя услышал, серьезно, да?
Фролов кивнул головой.
– Значит, серьезно. С ума сойти! А я, как мог, оправдывал тебя. Говорил, что ты весь израненный, пехота, чудом до конца войны дожил. Встретил красивую бабу и подумал, что ему теперь все можно, заслужил.
– А что, нет, что ли? – с вызовом спросил Фролов.
– Да, заслужил, но только границу не надо было переходить. Ты границу перешел. Теперь хочешь, не хочешь, а давай думать, как с наименьшими потерями из этой истории вылазить. Тебе, – Сабуров посмотрел на часы, – ровно через полтора часа надо быть в СМЕРШе. Держись той линии, которую я тебе предлагаю. Мол, девушка из православной семьи, хорошо говорит по-русски, разговорились, понравились друг другу, и исключительно для того, чтобы ее родители не волновались, она попросила тебя повенчаться с ней в храме. Все. Больше ничего не говори, слышишь?
– Вот псы, – горько усмехнулся Фролов, – надо же, как прицепились…
