Ничего не изменилось.
– А! – подошла тётенька-начальница. – Это у вас первый зуб, да? Я подскажу вам хорошего специалиста.
Ну что – пришлось идти к стоматологу, да подешевле (в то время как остальные думали о машинах и квартирах, Ишь копила денежку на ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС) – в «Медведково»: приехала, а стоматолог этот – армянин – такой шум развёл со своей машиной многорукой, да ещё как-то умудрялся вино пить, заигрывать с ассистенткой, слушать радио и трещать – глаза навыкате:
– Ай, маладэц! Ещё чут-чут патэрпи! – Ишь жмурилась от боли и вовсю проклинала свой неправедный образ жизни. – Ничё, вирнёшься дамой и всё такоэ вкуссное будит! Я атвичаю, после анэстизии всё дэлается как на Кавказе, а там – у-у-у! Как вынаград, как фрюкт! Я инагда даже спыцально анэстизию сэбэ колю. Чем сильней оттягивэйшь – тем каййф больша. Эта закон!
– Мффф пдммм ккрнсзссс!!..
– Чьто? Бо?льна, дэвочка? – Он вынул механический бур из её рта.
– Сколько мне осталось жить? – спросила Ишь очень серьёзно.
– Эсли сладка многа эсть будэшь – восем днэй. Но ты будь астарожна, дэвочка. Они сахар этот и в хлэб кладут, и в грэчку кладут, и в воду дажэ!.. Вмэсто снэга тэпэрь тоже сахар – это их загавар, я атвичаю! Паслющай, паижяй ты на Кавказ, харащё там будет, фрюкты, солнцэ. Я сирёзно сичас гаварю!
Тут жизнь её окончательно померкла.
Ишь исключила всё сладкое из рациона, засыпала в сахарницу соль, а газировку покупать стала только с заменителем сахара. На «Рот-фронт» ходить она продолжала, но уже не подворовывала, а честно заворачивала конфеты в фантики – с безразличною тоской.
Ничего не хотелось, не радовали улицы никакой Москвы с этими её никакими, никакими, никакущими витринами!.. А зубы продолжали выпадать: Ишь собирала их в платочек.
Отмокая в зимних дождях, Ишь, как обычно, кружила бульварами – без какого-то там направления – и вдруг увидела: Гамсун. Всё в том же – в полоску – костюме, в подслеповатом свете фонаря, скрючившись какой-то зюзей, он читал книжку и то и дело дышал паром на руки.
– А что вы читаете? – Ишь вежливо к нему подсела.
– Акутагава, «Бататовая каша». – Он поднял взгляд. – Если хотите – могу дать на время. Очень интересный рассказ.
– Спасибо, но у меня своих проблем хватает. – Ишь улыбнулась своими жалкими десятью зубами.
Гамсун сочувственно покачал головой, отложил книжку и убрал пенсне в нагрудный карман.
– Не то чтобы я имел надежду вас сильно утешить, но… – проговорил он и отстегнул единственную – какую-то неуверенную – пуговицу пиджака. – Только не сочтите за проявление нахальных качеств…
Гамсун задрал рубашку: вместо живота – как бы разросшимся до неприличия пупком – зияло огромное и бездонное ничто: пустота: чёрная дыра. Ишь вся отдёрнулась и ручкой накрыла испуганный рот:
– Так вы… вы совсем не можете кушать?
– Могу – только это не помогает… – Он поскорее застегнулся. – Видите ли, весь юмор положения в том, что мой голод не вполне физический, в то время как ваш – чисто сахарный. – Он достал пенсне и снова посадил его на нос. – Что, впрочем, отнюдь не легче.
– И как… как это получилось? Вы что-то нарушили?
– О, нет, я вовсе не Тантал – просто много думал…
– И о чём?
– О пустоте желаний… – Он тяжело вздохнул. – Вот Москва. Правила игры заверяют вас в своей честности: что-то сделал – получи конфету. И вроде бы и жуй её, но Белокаменная тут же трясёт новыми фантиками перед носом, пока бедный человек, изнемогая от жадности, снова и снова тянет хватающие, алчущие руки. Когда же, наконец, он получает выстраданную эту конфету (если получает), то тут же хочет следующую, и так далее, и так далее, увязая безвозвратно… Как только я понял это, я вырезал себе живот кухонным ножом.
Гамсун замолк. Ишь покивала потупленно.
Снова молчали и смотрели, на той же лавочке: только вместо палого листа теперь расползшаяся лужа: и каждая, каждая, каждая нога – с одним и тем же звуком – шлёпалась об эту лужу. А вместо снега – сахар какой-то: тает, не допадая до земли…
– Так, значит, и терять тогда нечего? – Ишь посмотрела вдруг весело.
– Что-то в этом роде, – ответил Гамсун тем же приятным взглядом.
– Пойдёмте!
Взяв его за ручку, отплёвываясь от липкого снега, она повела Гамсуна с бульвара в переулок, из переулка на улицу, с улицы на улицу – с улицы на улицу: а там, на Тверской – чуть не доходя Красной площади – та самая витрина, где стоит одинокое, сдобренное софитами, ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС.
– Дайте камешек, – попросила Ишь, и оглянулась.
В витрине напротив сверкнули Гамсун, Ишь и – СМЕРТИ ЕОНЖОРИП.
Тут Гамсун подал ей удачно валявшийся осколок бордюра, Ишь долго посмотрела на него («пирожное смерти» как-то выпрыгнуло у ней из ума) и сказала строго:
– Встречаемся на том же бульваре, на той же скамейке. Идёт?
– Тот же бульвар, та же скамейка. – Гамсун опёрся о палочку, приуготовляясь смотреть.
– Раз, два, три!
Ишь запустила камнем прямо в витрину: такой наглости, видимо, никто не ожидал – стекло просто лопнуло. Ещё не дозвенели осколки, а Ишь уже подскочила, схватила поднос – и давай бежать куда попало (а что там Гамсун, где – даже не оглянулась).
Улицу или две она бежала, бежала, а потом заметила, что – как и принято в Москве – всем на всё плевать (особенно вечером), и пошла постепенней.
Прогулочным шагом она вернулась на тот же Страстной бульвар, села на ту же скамейку – и поставила поднос с пирожным на коленки.
Ишь хотела – честно-честно хотела! – дождаться Гамсуна и разделить это дорогущее пирожное с ним: а там хоть сахарный диабет, хоть чёрная дырища в животе! Но она взглянула на это спиральное пирожное… С одной стороны фисташковое, с другой стороны крем-брюле, с третьей стороны банановое, с четвёртой стороны шоколадное, с пятой стороны творожное… и корзиночка там такая ореховая, такая вся в ягодках и присыпанная чем-то вкусненьким: и какая-то стружка сушёного манго, и изюм, и курага, и глазурь, и взбитые сливки, и всё-всё-всё на свете, что только кондитеры додумались вообразить и запихнуть…
Ишь хотела оставить пирожное – ну честно хотела!..
Сначала она решила попробовать кусочек стружки (божественной и невыносимой как совершенство)… потом взяла на пальчик чуть-чуточку крема (взрыв вкусов и симфония восторга!)… подняла клубничку – подумала – поставила обратно; всё же не удержалась и сковырнула кусочек от корзинки (все вкусовые рецепторы пробрала дрожь необъяснимого узнавания: как в детстве, когда…) – всё! хватит!
Она отставила пирожное на соседнюю скамейку, сама отсела подальше и отвернулась.
А пирожное – пирожное, в котором слились все вкусы мира, все сладости, от арабских до китайских, – это несчастное пирожное так сиротливо на неё посмотрело… так оно грустно сжалось под этими фонарями, под снегом… так ненужно оно сияло своими виньеточками и вишенками… так оставленно покосилась одинокая клубничинка – взглядом горестной вдовы на пустынном перроне…
Ишь вскочила и сожрала это ИТРЕМС, не заметив никакого даже вкуса.
Дальше помрачение. Бесконечная чернота. Мутный молочный свет. Летающие шоколадки, пирожные-картошка, пахлава, щербет – бам! – прямо над её лицом трясёт усами растерявшийся Гамсун.
– Ишь ты – очнулась! Я уже не думал надеяться… – Он посмотрел на дорогу. – Ваш пульс был на нуле, я был вынужден вызвать «скорую».
– Не надо… «скорой»… – проговорила она и посмотрела кругом: по деревьям и фасадам Москвы карабкался рассвет. – Почему так… долго?..
– Мои карманы слишком громко шуршали фантиками – за мной увязалась погоня. Дабы не было обидно, я поджёг по пути сахарный завод – пожар, должно быть, разошёлся по всей Москве.
– А.
Ишь села – пришибленная затылком – и громко зевнула. Под ней была та же скамейка, а на земле лежал истерзанный, весь в креме, поднос.
– Вы знаете, что это пирожное не только дорого, но и смертельно? – важно поправил пенсне Гамсун.
– Просто так получилось… – виновато скуксилась Ишь.
– В любом случае, пойдёмте отсюда. – Гамсун подставил ей локоть.
Они вышли с бульвара: мимо бегали-носились люди – кто с чемоданами, кто с пакетами, кто с коробками конфет: а совсем рядом – полыхала и давилась дымом отнюдь не сахарная Москва.
– Больше… никогда… не буду… есть сладкое, – пробормотала Ишь, повиснув у Гамсуна на руке.
– Ну-ну-с.
Дойдя до «Комсомольской», они сели на электричку: там съели одну шоколадку на двоих – умеренно, с чаем – и уехали куда-то на север. А объедающаяся Москва свернулась и схрустнулась позади – как выброшенный фантик.
Такая фольклористика
– Да они реально ведьмы! – заявил Сеня и с носом забрался в спальник.
– Сказочник! – Юля перевернула подушку. – У тебя все ведьмы.
– Я серьёзно, блин. От рыжей этой такая хтонь…
– Ты что ли запал?
– Ничего это я не запал!
– Эй там, хорош шептаться!! Завтра транскрибировать ещё! – Из другого конца зала страшно крикнул Мороз (руководитель экспедиции). Юля с Сенькой рассыпались в шипящих извинениях, заворочались, покашляли (эхо покашляло тоже) – и незаметно уснули.
Но не Сеня.
Фольклорную экспедицию в Карелию он себе представлял как-то по-другому: думал – днём отъедаются у бабушек и пинают баклуши, вечером костерок, гитара, белые ночи с Юлей (каштан волос, лезвие носа, внимательный взгляд, родинка над бровью, грустная линия губ… – конечно, Сеня поехал из-за неё). А на деле? Вставать в шесть утра, в холодрыгу, на лодке в деревню, отбиваться от банды детей, бабушкиных пирогов, дедушкиного самогона, блевать, возвращаться с лодочником в этот душный школьный спортзал, где уши горят от наушников, над душой комары-палачи, бесконечно-бесконечно-бесконечно расшифровывать все эти оханья, гхэканья и кашли – показывать их Морозу, отправляться на переделку, приносить снова, опять переделывать, отчаиваться, ставить «нрзб.», добиваться минуты Юлиного внимания на перекуре, пить с Морозом до полусмерти, отключаться на рассвете рожей в вонючий резиновый мат, просыпаться, задирать занавески, проклиная полярный день – и тупо ждать, когда это кончится.
Такая фольклористика.
Но с этим домом – нет, там было не так.
Лодочник вёз их по бледному зябкому озеру, с прогуливающимся небом над головою (и в нежных животах – отара облаков) – как вдруг, уже на берегу, Юля вспомнила, что у неё в диктофоне сели батарейки:
– Я до магазина съезжу и обратно.
– Да нафига? Давай просто на телефон дубль запишем.
– Мороз буянить будет. Я быстро.
И улыбнулась, ускользая. Лодочник в резиновых сапогах с угрюмой бровью оттолкнулся дремучим багром и завёл мотор: Юля сразу достала книжку и ткнулась, а Сеня как дурак стоял, махал… Потом бросил.
Ладно – в одного так в одного. Так, у этих он был, у этих был – ага, вон дом: на гриб похожий, с хмурыми досками. Сенька сверился с блокнотом: Любовь Маринишна, живёт с дочкой… местные ходят к ним за травами, советами, молоком… Ну да. Ничего необычного.
Он ненавязчиво постучался и услышал нечто похожее на приглашение. Тут же на пороге шандарахнувшись о низкорослый косяк головой, Сеня – резко – почувствовал: это не люди (ударом его как бы отвлекали от этого тинистого ощущения). Он ни за что не мог бы точно объяснить, в чём именно дело, но был уверен, что что-то очень не так.
Мать и дочь сидели на скамье кухни промасленно-жёлтого цвета: по драному линолеуму выхаживал какой-то необычайно яркий петух и в неясном порядке выклёвывал семечки. Женщины внимательно следили, с каким-то будто бы трепетом, и записывали. Гостя – встретили равнодушием.
– Здравствуйте! Я из Архангельска, у нас фольклорная экспедиция: собираем байки, песни, легенды… Мы здесь неделю уже – вы, может, слышали? – сказал он побойчее, а вышло страшно фальшиво.
– Ты на стульцик-то садись, – сказала резкая бабка, продолжая записывать что-то.
Растирая лоб, хмуро, недоверчиво, ощущая на шее какую-то тугую петлю, Сенька сел за этот стол, за которым сидел, кажется, что вечность (время не шевелилось, побледнелое). Изображая непринуждённость, он достал блокнот, диктофон – и заметил: в углу, на печке, свисала какая-то вялая, неестественная нога с седыми волосками.
– Не разберёшш! – весело сказала молодая, взглянув на диктофон.
Сеньку как бы иглой проткнуло, он повернулся – прямо в этот вырезанный из всякого пространства зелёно-чадный взгляд. Глаза её были похожи на глаза, нос похож на нос, губы похожи на губы, но эти насмешливые лисьи скулы, этот рыжий кошмар волос… Парализованным взглядом, Сенька смотрел в это неотвратимое лицо, чувствуя, что он не в силах от него оторваться – никак, никогда.
– Сонь, споди? шаромыгу сыми, – сказала бабка, пристально усыпая бумагу невразумительными закорючками.
Соня улыбнулась Сеньке весёлой пастью (все зубы попрятались за сплошной десной) и юркнула в дверь. Он выпучил вслед глаза.
– Ниласка у вас роба, студёнты, – прошамкала Любовь Маринишна, сидевшая в какой-то чалме, закрученной на цыганский манер.
– Почему неласковая?
Та – неотрывно глядя на петуха – молча щёлкнула чайник.
– Вы не против, если я задам пару вопросов?..
Потихоньку, Сенька расспросил её, кажется, обо всех аспектах бытия: когда кончились вопросы из его методички, он перешёл на вопросы из чужих блоков. Без толку. С издевательским упрямством, старуха игнорировала все вопросы… Ну и ладно! – зато расшифровывать не придётся. Откинувшись на спинку, Сеня просто пил чашку за чашкой (голубоватый фарфор – да ещё с блюдечками) и смотрел, как Любовь Маринишна вышивает какие-то пяльцы. Тут петух вдруг вспрыгнул на стол и стал важно выхаживать.
– Красивый петух, – заметил Сенька.
– Эко не петух, а Ерофе Палыць, – поправила бабка.
– Ерофей Палыч? В смысле?
Реакции не последовало. Сенька бросил взгляд на печь – висевшая нога как будто бы помолодела (вроде бы: кажется): но точно что-то в ней было ненормальное, как если бы это была только ловкая подделка под человека.
– А кто это там? – кивнул Сенька шёпотом.
Никакой реакции.
– Там, на печке, – кивнул он ещё раз.
– А. Дак знаю, – отозвалась бабка. – Эко Серафима Пётровна с Ондозера, гостит ишшо. Полёжала, подумала и пришла но?цесь. Было дело. – Бабка прищурилась – не то до?бро, не то лукаво. – Носыряты ты парух, так и озде?нуть можжо.
Намёк был прозрачен. Сенька допил чашку, сложил диктофон, блокнот, и отправился со своим «носырятством» в следующий дом. Когда же, вернувшись на базу в школу, он стал узнавать про Серафиму Петровну, Мороз, с чернявыми глазами, усмехнулся в бороду и проговорил: «Была у нас такая, да. Только умерла она прошлого года…».
