Лев Усыскин "Ключ в двери"

Ключ в двери
Лев Усыскин

…Когда для мужчины приходит время переоценки привычного – красоты, любви, удовольствий, еды и вина, секса и денег, отцовских чувств и даже языка, на котором разговариваешь – и призраки первой любви, парящие над руинами петербургского детства, не в силах ничего объяснить…

Лев Усыскин

Ключ в двери

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» –

Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!

…...........................................................................

В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:

Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком,–

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

София Парнок, 1915

PRELUDIOEFUGA (SOLO)

1.

Мое имя – Игорь Ли, мне сорок пять. Когда-то, классе в пятом или шестом, новый учитель математики по фамилии Хван (счастливо перебравшийся в Ленинград ушлый и мстительный ташкентский кореец), впервые открыв наш журнал, радостно ткнул пальцем в мою строчку, и, когда я поднялся из-за парты, немедленно скорчил гримасу разочарования: ну, вы сами видите, – рожа у меня вполне русская – никаких тебе узких глаз или чего там положено…

В общем, корейцев в роду у меня не было вовсе. Зато были китайцы. Прадед покупал в Сибири мех, что-то шил из него в Харбине, потом возил продавать во Владивосток. У него была русская жена и странное качество судьбы – оказываясь с завидной регулярностью в неправильное время в неправильном месте, он, однако, всякий раз находил способ увернуться от раздачи…

В общем, он как-то смекнул, что правильнее будет – дрейфовать на запад. Дед мой родился уже в Челябинске. Он женился на девушке с еврейскими корнями – вот все, что я знаю про свою бабку. Про еврейскую кровь, пожалуй, я задумался лишь однажды, уже будучи взрослым и узнав случайно от кого-то, что родной мой район, застроенный кооперативами середины 60-х – между 2-м Муринским и Тореза – величается в народе, вот-те раз, «кварталом еврейской бедноты». Видимо, семья моего отца была далека от народа, коли я об этом не ведал. От евреев, впрочем, мы были далеки тоже – их, сколько я помню, среди родительских друзей не встречалось. Ну, да я ушел в сторону…

Таким образом, отец мой родился в Туле, а я здесь, в Снегиревском роддоме, куда моя мать попала «по блату», как тогда говорили: иначе бы я с тем же успехом появился на свет в роддоме Педиатрического института, ближайшем к нашему жилищу. Впрочем, и это тоже не имеет никакого значения.

Короче, я так и живу в этих краях – разве лишь после смерти отца переехал неподалеку, продав без каких-либо сантиментов квартиру моего детства и купив взамен, а после объединив две смежные – двухкомнатную и трехкомнатную – в соседнем доме. Деньги в то время у меня – были.

Пожалуй, теперь вы знаете обо мне изрядно, чтоб не сказать – все. Самое время церемонно раскланяться, едва не коснувшись земли краем лакированного цилиндра, и после замкнуться пленительной, умиротворяющей, излучающей предельную респектабельность улыбкой.

Стало быть, здравствуйте, это я.

2.

Шкаф, диван, два стула, стол

Кто-то был здесь, да ушел.

Кактус трется у окна,

Слева – гладкая стена,

На стене висит картина.

Денег нету. Я – скотина.

С Кариной мы расстались в марте. Из нынешнего далека та история видится чудаковато-незатейливой фортепьянной пьеской, вроде тех, что писались для кино в семидесятые годы – с нарочито гладким, как бы скользящим перебором клавишей. Как бы такое «та-ри-вер-ды… та-ри-вер-ды…»

Все произошло словно бы исподволь. Отказавшись под каким-то предлогом остаться на ночь, она не захотела сделать этого и днем позже. Кажется, потом ее не было совсем – дня два или три – отговаривалась, что занята в городе допоздна. Затем все же объявилась, но вновь не стала ночевать, не снисходя уже на этот раз до объяснений.

Понимая в принципе, к чему клонится дело, я, любопытства ради, проявил настойчивость, но удостоился в ответ лишь президентской радости, причем подобно тому саксофонисту-бедолаге, умудрился испачкать девушкину блузку. Вопреки обыкновению, она даже не рассердилась.

Больше она не приходила. Вещи свои, как выяснилось, она потихоньку вывозила заранее.

Это был чудной роман, конечно. Не самый чудной в моей жизни, но все же где-то вверху пьедестала. Мы познакомились на вечеринке у Котельниковых. Помнится, Слава задумал что-то там отпраздновать – не то новый Tuareg, не то отправку детей в Ставрополь к бабушке на все лето. То, что меня туда позвали, было отчасти странным – мы перед тем с полгода или больше не перезванивались, причем последний наш тогда разговор завершился, коли память меня не подводит, на какой-то избыточно острой ноте, оставившей плохо выводимый неприятный осадочек.

Как бы то ни было, меня пригласили, и я пришел. В полуподвальном грузинском кафе на Мойке собралось человек пятнадцать, примерно две трети из них были мне знакомы и раньше, остальным меня представили по прибытии с какой-то почти неуместной церемониальностью, как будто бы меня даже смутившей. В большинстве это были коллеги Кота по его адвокатским делам и их жёны, достаточно приятные люди нашего с ним возраста или даже моложе. Был, впрочем, один седенький старичок в очках – вот он шутил больше всех, двигался больше всех, приглашал танцевать и вообще весь вечер выступал заводилой. (Потом я узнал, что это какой-то уникальный специалист по международному наследственному праву – профессор всех на свете юрфаков и консультант сильных мира сего.)

Карину я как-то сразу и не выделил в этой суете. За столом она сидела вдалеке от меня, о чем-то разговаривала с ближайшими соседями, время от времени сдержанно улыбалась – в общем, ничем не привлекла моего внимания, устремленного в тот момент главным образом на хозяев вечеринки, отношения с которыми я спешил поправить. Позже, перед десертом, когда большая часть гостей встала размяться, я отметил, что она не танцует медленные танцы. Кто-то попытался пригласить ее, но встретил отказ. Потом еще кто-то – с тем же успехом. Даже не знаю, какая сила заставила меня стать третьим в этом скорбном ряду – потерпев фиаско, и обменявшись приличия ради несколькими ничего не значащими фразами, я вернулся на свое место, где как раз в это время разносили мороженое и мадеру. Чуть позже все опять сорвались танцевать – на сей раз что-то бодрое, отрезвляющее и сжигающее свежеобретенные калории. Карина тоже встала, прошла в круг и практически сразу же заняла в нем место против меня. Теперь и я удостоился улыбки – вполне приватного толка, бесхитростной и загадочной в то же самое время, ровно из тех, что женщины расточают обычно, желая понравиться. Собственно говоря, эта улыбка и решила все дело…

Расходились, помнится, не слишком поздно. Гости долго и шумно паковались в подвалившие такси, наконец, все три машины умчались куда-то в сторону Невского, и я, оставшись один и желая немного проветриться, решил пройтись ногами до Горьковской. По какой-то причине, ныне начисто стертой из памяти, я не стал сокращать себе путь через Марсово поле, отдав предпочтение набережным – возможно, сыграла роль подсознательная тяга к воде как следствие действия алкогольных паров, не знаю. Я почти дошел до угла с Лебяжьей канавкой, когда заметил впереди себя показавшуюся мне знакомой женскую спину, чуть ссутулившуюся от быстрого шага. Уже в следующий миг я опознал Карину: видимо, она покинула кафе чуть раньше, и я за всеобщей суетой не обратил на это внимания. Я нагнал ее, и дальше мы пошли вместе, болтая о всякой всячине, сообразно случаю.

Она снимала комнату где-то на Петроградке – жила там после развода, вот уже несколько месяцев. Ей тридцать три, в браке просостояла лет восемь, не особо счастливо, особенно в конце. Детей не завели, нет. Подруга Маши Котельниковой, да, работает вместе с ней. Что еще? Сама не из Питера. Откуда? Издалека. Урал. Надо точнее? Ну, город Копейск Челябинской области. Да, родители там и сейчас живут, оба. Старики. Нет, не любит туда приезжать, дыра жуткая. Никого там уже не осталось. А здесь училась, да, тогда и познакомилась с Машей. Маша – очень хороший человек, я ее очень ценю, многим ей обязана. Бескорыстный человек. Что? Нет, у меня очень мало друзей, никого, практически, нет. Вот, Маша – и, пожалуй, все. Почему? Ну, не знаю, почему, так выходит, так вышло. Здесь вообще не шибко любят приезжих. А ваш муж? Что муж? Ну, ваш бывший муж… он питерский?.. или тоже приезжий? Питерский… (помрачнела) Он питерский, да. Выходит, питерские вас все-таки тоже любили, иногда хотя бы. Иногда. (усмехнулась) Иногда – любят. Но он любил… любил надо мною издеваться… мне кажется… (вновь помрачнела, мотнула головой). Простите… Нет, ничего.

У метро мы все-таки обменялись телефонами. Прощаясь, взял ее за руку – для меня это всякий раз пленительное приключение – много, о чем способное поведать: ладонь порой говорит свое, больше, чем язык, и иначе. Дополняя, корректируя или даже вовсе ломая выстроенный до того образ… Здесь, однако, ничего необычного не открылось – ладонь была как ладонь, маленькая, теплая, податливо-расслабленная. Ладонь молодой еще женщины, неспокойной и неприкаянной, потерявшейся в себе и в огромном городе вокруг. Пристроить которую возжелала сердобольная подружка – ради чего и вытянула меня на вечеринку.

Эту-то интригу я давно разгадал. Ибо, хоть и глуп, но не наивен. Не вполне наивен, – так все-таки будет точнее.

3.

Домой к себе я зазвал ее где-то дней через десять. За это время мы виделись дважды: в первый раз гуляли по Александровскому парку, а в подступившие затем выходные Маша позвала нас на спектакль в никому не ведомый театр. Помнится, мы пришли в какой-то полуподвал на Фонтанке, где нам сказали, что спектакля сегодня не состоится – во-первых, театр закрыт пожарной инспекцией, а во-вторых, мы все равно перепутали день и его в любом случае не было б. Не имея, чем себя занять, мы чуток прошвырнулись по набережной, после чего забурились втроем в первый попавшийся бар, где часа два потом сосали мартини под аккомпанемент Машиных веселых россказней об извечных дрязгах в семействе родителей мужа. Я говорил мало, Карина – еще меньше, но как-то, в общем, всякий раз по делу: когда – остроумно, когда – даже трогательно, не побоюсь этого слова.

Затем прошла без малого неделя. Созвонившись в пятницу, я забрал ее после работы (хоть убей, не помню, где именно она в то время перебирала бумажки), посадил в машину и отвез к себе. Если быть до конца честным, мы не договаривались о подобном обороте, но, кажется оба – и я, и она – по-отдельности предполагали, что все сложится именно так. Предполагали и ждали этого. И, конечно же, втайне хотели, чтобы так все и сложилось. В общем, мы не стали насиловать судьбу, и, в сущности, правильно поступили…

Дома мы съели размороженную пиццу под посредственное Sangiovese, поговорили про нечаянное одиночество и непознаваемостьдругого, затем еще о чем-то, столь же вязком, чреватом намеками и недосказанностью. Потом она вроде заторопилась домой. Уже поздно, надо успеть на метро. Нет, мне никуда не надо с утра, но просто соседи не любят, когда… Ну, хорошо, хорошо, давай посидим еще немножко. Только ты потом проводишь, ладно? Я думал, ты останешься. Нет, не могу. Дела завтра. Какие еще дела в выходной? Ну, дела. Ну, вот ты уйдешь, и я буду один все выходные. Я тоже буду одна все выходные. Так и не уходи. Нет, мне надо. Да ладно, не надо. Ты правда хочешь, чтоб я осталась? Правда хочу, да. Чтоб ты осталась. Ну, давай в следующий раз тогда, хорошо. Нет, давай сейчас, чего там. Оставайся. Что тебе мешает? Ну как я могу… у меня нет здесь зубной щетки. Я не взяла. Плевать. Что плевать? Я дам тебе зубную щетку, у меня есть лишняя зубная щетка. Ну? Ну. (беру ее за руки) Угу? (опускает голову) Угууу… И вообще (я, почти срываясь голосом) мне хочется… вот знаешь, что… вот чтобы ты завтра, к примеру, проснулась, а я тебе кофе вкусный сварил с бутербродами и такой запах чтобы раздавался, да и увидеть твое лицо спросонья… Ты ведь пьешь утром кофе? (не подымая головы кивает) Пью… Ужа-асно…

4.

Потом мы встали возле кровати, я обнял ее, погрузившись ноздрями в ворох волос на макушке, вобрал в себя этот стыдливый запах застигнутой врасплох женщины, и, дождавшись, когда ее руки обретут себя, полусомкнувшись на моей спине, чуть отклонился чтобы расстегнуть блузку.

– У меня там прыщик. Два прыщика. На плече и чуть ниже. Я же не знала и не взяла крем.

Влажные глаза поднялись на меня снизу вверх, растерянно, просяще – подвигнув тут же на серию воробьиных поцелуев: лоб, переносица, мочка уха, губы, снова губы, кончик носа…

– И грудь у меня маленькая, мужчинам такая не нравится..

Я уже снимал с нее бюстгалтер, простой, тряпичный, почти не нужный для этих, и впрямь очень маленьких, практически детских выпуклостей со светло-розовыми опрятными сосочками в окружении таких же скромных и столь же розовых ареол. На правой, с внутренней стороны чуть ниже экватора – трогательная светло-коричневая родинка неправильной овальной формы, из которой торчит несколько жестких полуседых волосков пучком…

Вообще же, я люблю открывать женскую грудь – подобно первому касанию ладони, это действие тоже дает новое узнавание – но теперь больше зрительное, нежели осязательное: грудь – у всех разная, это второе лицо женщины, а соски – ее дополнительные глаза. У этого лица свое собственное выражение и настроение, оно смотрит туда, куда само пожелает, не сообразуясь с глазами на голове, оно не вполне подвластно своему хозяину и порой способно вызывать у него самые разные чувства в свой адрес – я даже знал одну девушку, которую ее грудь раздражала так, как может раздражать только родственник, причем из тех, кого не выбирают – вроде сестры или брата. Впрочем, я опять свернул на лирическую стезю…

Освободившись от одежды, Карина вдруг отстранилась слегка, а затем сама, ничуть мною не понуждаемая и не направляемая, шагнула на кровать с какой-то, чуть приторможенной, грацией решимости – словно бы задумала погрузиться в прохладную воду. Миг спустя она уже лежала на спине, сомкнув ноги и вытянув руки вдоль тела – будто детская кукла в открытой упаковочной коробке.

Торопливо, как мальчишка, скинув все с себя, я поспешил присоединиться – встав над ней на колени, склонился в долгий, затейливый поцелуй, а затем, не отрывая губ полностью, медленно двинулся вниз, через бархатистый холмик подбородка, пульсирующую жилку на горле, обхватив на миг и тут же выпустив конфетную мякоть соска, проскочив дрожащей дорожкой меж детских ребер, дальше, дальше, пока губы не утонули в рыжеватой поросли чуть подвивающихся коротких волосков – и дождавшись когда ноги, покорной стражей подавшись вверх и в стороны, освободят мне путь, проник туда ладонью, почувствовав через мгновение на кончиках пальцев ласковую влажность вульвы.

Потом она приняла меня, откликнувшись в первый момент короткой, еле ощутимой конвульсией и, затем, словно плюшевый медвежонок, послушно обняв руками и ногами – отдавшись моей воле уже насовсем в этом странном плавании через всегдашюю реку ночи.

Лишь утром я сполна насладился разглядыванием. Не обладая статью подиумной модели, Карина, однако, исправно возбуждала меня, – и тогда, в первую нашу встречу, и после – причем, возбуждала, если так можно сказать, как раз проявлениями своего телесного несовершенства – если, конечно, принять совершенством общепризнанный глянцево-обложечный идеал, от которого никому ни тепло, ни холодно. Эти чуть более широкие, чем надо плечи, рой блеклых веснушек, начинающийся от шеи и спускающийся до предплечий, ничуть не бразильские, а даже какие-то мальчишеские ягодицы – все это уверенно нажимало каждый раз потайные кнопки моей чувственности, словно бы говоря на чудном, застенчивом языке: «гляди же, вот я перед тобою, уж такая как есть, сложена как подобает женщине и сейчас я твоя, полностью твоя – и другой у тебя сейчас нету, но ведь и я могу одарить тебя той сладостью, какую дарят тебе обыкновенно женщины…» И я торопился ответить на это как подобает.

…Надо было встать и сварить кофе. Разомлевшие от утренних ласк, мы, однако, не спешили нарушить горизонтальность наших тел, понимая при этом отчетливо, что дальше станет только хуже – ветреная нега пробуждения, перейдя незримую черту, с неизбежностью обратится вязким болотным безволием, мало, что труднопреодолимым, так еще и способным отравить собою целый день напролет – как, все равно, выпитая спросонья водка.

Так, что – надо было вставать, конечно, мы же вместо этого тешили себя разговорами – как, впрочем, оно и бывает обычно у людей, впервые оказавшихся в постели вместе. Словно бы поглаживали друг друга, продолжая ласкать, теперь уже вот этими откровенными щебетаниями – отрывочными, случайными, никак не собираемыми, подобно детскому паззлу, в единый рисунок, но почему-то все-таки рвущимися на волю, требующими ревниво, чтобы ими делились… сейчас… немедленно…

…Знаешь, я никогда не кончаю. Совсем никогда. Нет, ты тут не при чем – я и с мужем тоже так, ну, может, раз или два все-таки было – но каждый раз неожиданно, удивляло даже обоих. Но вообще, когда показывают в кино, как это бывает, поражаюсь всегда. Завидуешь? Не знаю. Ну вот просто странно. Мне это так же странно, как большая грудь – когда вижу, ловлю в себе желание… только не смейся… желание потрогать… правда… ну вот не могу никак себя представить с такой большой грудью… не могу, хоть убей… вот как если третья рука все равно. А получалось потрогать? Нет… Ну, не помню. Короче, нет. Меня в общем к женщинам эротически никогда не влекло – однажды, правда, влюбилась… в киноактрису… но это быстро прошло… затмение такое… сильное, но очень короткое, как удар током. Не знаю, как объяснить. Но скажи… получается, тебе вообще не нужен секс? Почему не нужен? Нужен. Нет, мне нравится секс, все хорошо. Правда, правда! Руки, ноги, вот, наконец, понимаешь, что они как раз и растут, чтобы кого-то обнимать, а не для чего-то другого. Ну и потом… честно говоря… когда мужчина в тебя входит… такое особое ощущение… как бы тебе растолковать… ну вот вдруг понимаешь, что твое тело… оно тебе не принадлежит больше… и это хорошо… потому, что его не надо защищать, оборонять… и это приносит такое облегчение… Но, погоди, погоди: получается, до этого ты всегда была… Да-а! Именно так! Вдруг понимаешь, что до этого оказывается… была все время настороже, напрягалась… даже когда думала, что расслаблена полностью – все равно напрягалась… и только теперь свободна-свободна… совсем… могу сосредоточиться на себе самой, на своих ощущениях… ну тебе не понять, наверное.

Потом был тот самый, обещанный кофе с горячими бутербродами. Я, похоже, тогда перестарался: нажарил зачем-то целую гору гренков, украсил их сыром, какими-то пальмами из петрушки да розочками из помидорок-черри. И, кажется, еще зиры добавил для пущего размаха – но все равно вышло съедобно. Карина стрескала их за милую душу, почти ничего не оставив на блюде – смотреть на это было как-то даже приятно…

Расставаясь, я обнял ее, отвел в сторону распущенные волосы, открыв спрятанную ими довольно длинную, красивую шею, коснулся ее губами и, мгновенье спустя, слегка укусил.

– Ай! Отпусти!

– Придешь еще?

Кивнула в ответ.

– Приду. Если ты, конечно, захочешь…

5.

И начался ад. Ну, то есть, не ад, конечно – но словно бы род цирковой эквилибристики, что ли, чьей-то злой волей или же заразным недомыслием обращенной в повседневный быт. Когда люди, подобно канатоходцам, балансируют вокруг неких тонких линий – при том, что линии эти лишь нарисованы на твердой земле и ничто не мешает сойти с них в любую сторону. Балансируют и, вдобавок, при этом еще и перекидываются зажженными булавами…

В общем, Карина вновь возникла у меня через неделю. Потом – опять в выходные, потом стала появляться и на буднях, оставаясь на два или три дня кряду. Однако ни разу не прожила у меня больше недели целиком – ни тогда, ни после. Если взглянуть непредвзято – это, конечно, мало напоминало семейную жизнь, во всяком случае, такую, какой ей подобает быть согласно привычным представлениям. Но что имели – то имели, как говорится. Впрочем, я тогда действительно был убежден, что иного нам обоим и не требуется.