Работорговец захохотал, поэтому Шихаб вздрогнул. Ему представился хохочущий Фалих, которого никогда не удавалось обмануть. Однако нынешний работорговец смеялся не насмешливо, он верил рассказчику:
– Но как же ты служил госпоже, евнух? Или тебе отрезали не всё?
– Руки мне никто не отрезал, – с нарочитым смущением произнёс Шихаб и обнял свой саз, который всё так же был при нём. – Сначала она требовала, чтобы я сам надевал на неё те подарки, которые приносил ей от господина. Позднее стала требовать, чтобы я обнимал и целовал её от имени своего господина. А ещё через некоторое время… Скромность велит мне умолкнуть. Скажу лишь, что однажды господин застал нас за этим занятием. Сначала собирался меня убить, но затем решил, что незачем терять деньги, и решил наказать меня иначе, сказал: «Ты хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной». Вот так я и стал виночерпием.
Работорговец продолжал смеяться, но теперь от удовольствия. Он явно был согласен, что нового раба надо перепродать именно как слугу, а не как виночерпия. Шихаб, сохраняя виноватое выражение лица, в сердце тоже веселился. Он покончит с унизительным ремеслом и сможет снова занять достойную должность личного слуги!
Позднее, когда евнух оказался в Турции и стал слугой в личных покоях Мурата, отца нынешнего султана Мехмеда, то однажды поймал на себе подозрительный взгляд.
– Ты красиво наливаешь вино, Шехабеддин, – сказал Мурат, глядя, как евнух сидит на пятках и наполняет из кувшина пиалу, стоявшую на низком круглом столике. Бывший виночерпий обращался с кувшином легко и непринуждённо, будто играл. – Никогда не видел такого умения у слуг. Даже у тех, что прислуживают за трапезой, – заметил Мурат, который, конечно, знал, что есть виночерпии, развлекающие собрание.
Однако Шехабеддин, нарочито смутившись, сделал вид, что не понял намёка:
– Благодарю, повелитель. В доме работорговца, где я обучался быть слугой, всех учили так разливать вино, и в этом умении я стал одним из лучших.
Помнится, в конце того же дня, когда Мурат произнёс похвалу, Шехабеддин, лёжа на своём тюфяке в общей спальне для султанских слуг, представил очередной разговор Искендера с Багоем.
Ничто не мешало рисовать картины в мечтах, ведь масляные лампы уже не горели, комната погрузилась во тьму, и лишь слышно было, как кто-то укладывается поудобнее, укутывается покрывалом, а в воображении Шехабеддин видел обширную залу для пиршеств, освещённую множеством огней. Праздник уже заканчивался. Многие гости спали прямо на пиршественных ложах возле столов, но Искендер не спал. Сидя во главе собрания, он подставлял чашу Багою, который умело наполнял её вином из кувшина.
– Господину понравилось, как я танцевал сегодня? – вкрадчиво спрашивал Багой на языке румов, хоть и коверкая слова. – Я видел, что твои гости были довольны, но господин никак не показал своего одобрения.
– Твой танец был красив, – спокойно отвечал Искендер, – но я предпочёл бы, чтобы ты вместо танцев научился чему-то другому.
Багой огорчённо потупился. Своим танцем он хотел порадовать Искендера, отблагодарить за полученную свободу, а теперь оказалось, что эта благодарность неугодна. Багой не понимал, что от него хотят, но тут почувствовал, как рука Искендера взяла его за подбородок и заставила снова поднять голову.
Искендер ободряюще улыбнулся Багою, так что сердце недавнего раба затрепетало от радости, и сказал:
– Я думаю, мне нужно дать тебе должность. Но не во дворце, а в войске.
– В войске? – Багой растерялся. – Но я ничего не знаю о войне. Надо мной будут смеяться.
– Не посмеют, – ответил Искендер. – Я лично послежу за этим.
– А если я не справлюсь с обязанностями, господин? – прошептал евнух, но ободряющий взгляд Искендера развеивал сомнения лучше, чем тысяча слов:
– Да, тебе будет трудно, но в то же время легко. В войске ты поймёшь, что значит быть человеком, а во дворце можешь так никогда и не научиться этому.
– Поэтому господин не хочет давать мне дворцовую должность?
– Да. А ещё потому, что я собираюсь в поход в земли Хинду[14 - Земли Хинду – земли Инда, то есть Индия.] и хочу взять тебя с собой.
Шехабеддин представлял, как воодушевило Багоя это известие. Наверняка наедине с собой тот радовался куда больше, чем в присутствии Искендера. В присутствии господина бывший раб просто не посмел бы проявить всю свою радость. Но больше всего Шехабеддину нравилось думать о том, что беседы Багоя с Искендером, которые рождались в воображении, не пустые сказки. Искендер действительно дал Багою должность в войске. Об этом Шехабеддин узнал от дворцового библиотекаря, с которым в свободные минуты вёл пространные разговоры о книгах, а библиотекарь любил поговорить. Библиотекарь показал Шехабеддину сочинение одного автора, написанное на языке румов[15 - Книга Арриана Флавия «Индия». Историк Арриан (ок. 95—175 гг. н. э.) был греком, но гражданином Римской империи, одно время занимал высокие должности в римской администрации. Сочинял свои труды на латыни, чтобы обеспечить их широкое распространение, но, судя по всему, сам же переводил их на греческий.], и там среди прочего рассказывалось, как Искендер, находясь в землях Хинду, приказал, чтобы его люди снарядили за свой счёт корабли для речного флота – сотни судов. А одно такое судно построил и командовал им в плавании «перс Багой, сын Фарнуха».
* * *
Чем больше Мехмед смотрел на Шехабеддина-пашу, тем больше убеждался, что перед ним не комнатный слуга. В военном лагере евнух чувствовал себя так же привычно, как в дворцовых покоях.
Казалось, что боевая музыка, а также грохот пушек, отрывистые команды начальников, ржание коней, скрип походных телег и рёв волов нравятся ему даже больше, чем песни и игра придворных музыкантов. Да и в шатре Шехабеддину как будто веселее жилось, чем в городском доме. А когда надо было куда-то отправиться, тот вскакивал в седло и разъезжал по пыльным или слякотным дорогам с не меньшим достоинством, чем прежде, когда ходил по полу, начищенному до блеска, или по выровненной садовой дорожке.
Судя по всему, именно Заганос научил Шехабеддина быть воином. Кто же ещё? Мехмед был почти уверен в этом. Без своего друга евнух вряд ли научился бы любить походную жизнь, хотя при отце Мехмеда часто исполнял обязанности военачальника в мелких войнах с франками, на севере. «Командовать войсками можно, даже сидя в носилках, – думал султан. – А вот самому стать воином – только если сердце к этому стремится или если твой друг – воин, а ты хочешь быть рядом с ним».
Глядя на Шехабеддина и Заганоса, Мехмед временами завидовал им. Этих двоих связывала истинная дружба. Им посчастливилось не только повстречаться в этом огромном мире, но и сохранить дружбу на много лет.
Особенно важным казалось Мехмеду, что между Шехабеддином и Заганосом не было соперничества. Ни один не стремился выбиться вперёд, оттеснив второго себе за спину, как это нередко бывает между друзьями. Каждый знал свои слабые стороны и не стыдился получить от товарища совет и помощь в делах, в которых товарищ более силён и сведущ. Принятие помощи не означало, что кто-то теперь первый, а кто-то отодвинут на менее почётное место.
Мехмед помнил, как евнух, старающийся сохранять внешнюю невозмутимость, но на самом деле очень довольный, принёс в шатёр своего повелителя стрелу с запиской и доложил:
– Я получил из города весть от своего человека, находящегося там. Франки, союзники румов, хотят неожиданно напасть на наш флот в заливе и сжечь.
Юный султан сначала забеспокоился и не понял, почему Шехабеддин так доволен:
– Что? Надо немедленно отправить Заганосу-паше распоряжение, чтобы держал наготове пушки, которые поставлены на берегу.
– Повелитель, Заганос-паша с минуты на минуту узнает о намерениях наших врагов. – Евнух сделался ещё более довольным. – Я отправил ему гонца, а сам поспешил к тебе. Всё будет хорошо. Нас не смогут застать врасплох. Наши враги будут посрамлены.
– Если так и случится, я тебя награжу, – сказал Мехмед, но Шехабеддин с поклоном ответил:
– Нет большой заслуги в том, чтобы узнать намерения врага, которые предсказуемы. Заганос-паша с самого начала, как только наш флот оказался в заливе, ожидал, что будет нападение. И расставил дозоры. В письме Заганосу-паше, которое дано гонцу, я сказал: «Догадка верна». Пусть лучше Заганос-паша получит мою часть награды, а я доволен уже тем, что смог послужить для исполнения замыслов моего повелителя.
Мехмед нисколько не сомневался, что на самом деле евнух рад помочь Заганосу, а уж затем – своему повелителю. Но разве можно было винить одного из старых друзей за то, что он стремится помочь второму.
Нападение на флот случилось через четыре дня[16 - В ночь на 28 апреля 1453 года.], и в итоге франки действительно оказались посрамлены. Они думали, что под покровом ночи смогут подобраться к турецким кораблям незаметно, но дозорные Заганоса не смыкали глаз и увидели движение тёмных силуэтов по воде.
Заганосу пришлось стрелять почти вслепую, и всё же ядра попали в цель. Аллах пожелал, чтобы правоверные отомстили неверным за два предыдущих унизительных поражения. В предрассветной мгле было видно, что одно из франкских судов начало быстро погружаться под воду, а остальные с позором отступили.
Два больших франкских корабля замешкались, поэтому турецкий флот попытался захватить их, и пусть из этого ничего не вышло, ведь корабли франков по-прежнему были подобны слонам, но «слоны» убегали в страхе.
В честь такого события Мехмед устроил пир и при всех похвалил Заганоса за успехи, однако Заганос стал говорить, что без сведений, полученных от Шехабеддина, успехов могло и не быть:
– Гораздо легче искать товар на рынке, когда точно знаешь, что товар уже завезён.
Мехмед одобрительно улыбнулся, но сам вдруг расхотел радоваться и веселиться. Опять почувствовал зависть. Ведь он, несмотря на все советы Шехабеддина, так и не смог найти себе такого друга, с которым не было бы соперничества и споров. «Ты должен держать своё сердце открытым, и друг появится», – говорил евнух. И что же? Заганос и Шехабеддин вкушали плоды крепкой дружбы, а их повелителю только и оставалось, что завидовать.
Мехмед думал, что истинным другом всегда будет учитель – тот рум, который преподавал ему язык румов, прививал любовь к румам и непоколебимо верил в великое будущее своего ученика. Тот рум, который сочетал в себе красоту и мудрость и которого хотелось слушать, как пророка.
Почти пять лет между учителем и учеником царило полное согласие – пока ученик не вырос и не настало время изменить отношения, которые бывают между старшим и младшим. Ученик начал действовать в соответствии со своими убеждениями, иногда даже не спрашивая совета.
Мехмед готов был слушать учителя, доказывать, что прав, но даже если не мог доказать, то не отступался от задуманного, а руму следовало просто смириться. Но рум не захотел смириться, а вместо этого сказал:
– Я больше не нужен тебе, мой мальчик. Ты повзрослел и больше не нуждаешься в наставнике. Отпусти меня.
Мехмед не мог поверить ушам, когда впервые услышал такое. Как же отпустить? Почему? Почти пять лет он считал учителя другом, который будет рядом всегда. Истинным другом, чья любовь подобна роднику, который не иссякнет, и вот обнаружилось, что с родником что-то не так.
Вокруг Мехмеда было очень мало тех, чья любовь безусловно искренняя, и потому он дорожил каждым источником такой любви. А чувство учителя казалось самым сильным, потому что между учителем и учеником возникает особая связь, которая крепче обычной дружбы. К тому же рум говорил Мехмеду: «Ты мой лучший ученик. Более способного воспитанника, чем ты, у меня не было. И наверное, не будет». Для преподавателя это очень серьёзно. Самый способный ученик всегда самый любимый. Такую находку не бросают на дороге, чтобы дальше идти налегке!
И вот всё изменилось. Учитель начал тяготиться своим учеником, и это было очень неприятное чувство, от которого Мехмед старался отмахнуться, но не получалось, потому что наставник снова и снова заводил речь о расставании:
– Я больше не нужен тебе. Позволь мне уехать.
– Нет! Ты мне нужен. Я лучше знаю свои чувства, – возражал Мехмед, но к установлению согласия это не приводило.
А затем наставник прямо объявил, что намерен уехать следующим утром. Он, конечно, рассчитывал, что ученик не посмеет препятствовать. Этот рум надеялся, что всё ещё наделён правами старшего. Старшему не препятствуют из уважения, а вот равного можно остановить. И султан решил остановить. А иначе для чего нужна власть?
Мехмед не мог просто запереть учителя во дворце, ведь тогда учитель перестал бы любить своего ученика. На смену привязанности неминуемо пришла бы ненависть, поэтому султан призвал Шехабеддина-пашу и сказал, что наставник должен умереть.
Решение пришло как-то очень легко. Так же легко, как для раненого льва, который впадает в ярость и убивает своих обидчиков. Боль заставляет его быть жестоким, а Мехмеду было больно оттого, что учитель решил его оставить. Хотелось наказать обидчика, но Мехмед продолжал его любить и потому не хотел казнить. Он объяснил Шехабеддину, что смерть нужна чистая, то есть бескровная. В таких случаях обычно применялось удушение.
– Всё должно совершиться не позднее следующего утра, – сказал тогда султан. – Мой друг должен умереть прежде, чем покинет меня. Покинув меня, он тем самым совершит предательство, а я не хочу такое допускать. Пусть он будет достоин почётного погребения.
Мёртвые не меняют своих чувств и остаются с живыми до тех пор, пока живые сами не пожелают отпустить своих мертвецов, позволить уйти в туман забвения. И Мехмед вот уже два года никуда не отпускал своего наставника, вёл с ним мысленные беседы, спорил. Пусть такие беседы не могли заменить живого человека, но это было гораздо легче, чем жить с обидой на то, что тебя бросили, и думать, что наставник где-то далеко нашёл себе другого ученика и, возможно, теперь считает лучшим того, нового.
И всё же Мехмед иногда спрашивал себя, правильно ли поступил. Мудрый Шехабеддин знал, что так будет, и потому, услышав приказ, пытался отговорить:
– Повелитель, тобой владеет гнев. Не случится ли так, что гнев пройдёт и ты передумаешь? Если к тому времени приказ уже исполнят, это огорчит тебя, а я стремлюсь не огорчать своего повелителя.
Мехмед тогда ответил, что не передумает. Вот почему впоследствии он никогда не рассказывал евнуху о своих сомнениях. Лишь однажды, находясь с ним наедине в султанских покоях, позволил себе вопрос:
– Шехабеддин-паша, скажи честно: ты не начал бояться меня?
– Почему я должен испытывать страх? – с нарочитым вниманием спросил евнух. – Разве я чем-то прогневал своего повелителя?
– Ты задушил моего друга по моему приказу. Ты не боишься, что я против своей воли возненавижу тебя за то, что ты сделал?
– Нет, повелитель. Я этого не боюсь, – почтительно ответил Шехабеддин.
– Почему?
– Потому что я знаю, что ты не похож на своего отца, да простит его Аллах. Случалось, что твой отец в гневе отдавал приказы, которые позднее отменял. И наказывал своих слуг за излишнюю расторопность, если они, следуя приказу, делали что-то непоправимое. Но ты, мой повелитель, не станешь наказывать слугу за то, что твои приказы исполняются. Ты можешь наказать за то, что приказ не исполнен, но за исполнение – никогда. Ты справедлив, как Искендер Двурогий, и за это я люблю тебя так, как только способен слуга и подданный. Невозможно бояться того, кого искренне любишь, повелитель. Поэтому у меня в сердце нет страха перед тобой, а есть лишь почтение.
* * *
Когда Шехабеддин был юн и прислуживал в личных покоях султана Мурата, отца Мехмеда, то считался полезным слугой за своё умение красиво наливать вино. Мурат любил вино и почти всегда держал Шехабеддина рядом в дневное и вечернее время, то есть тогда, когда был относительно бодр и мог оценить красоту движений наливающего.
Мурат, если это происходило не на заседании дивана, даже государственные дела обсуждал за чашей вина. Вот почему евнух находился с ним и в тот весенний день, когда на доклад явился тогдашний великий визир Низамюддин-паша – рассказать о положении в албанских землях, наконец-то завоёванных после нескольких неудачных попыток.
Доклад длился долго, и Низамюддин-паша устал говорить. Вот почему султан как гостеприимный хозяин предложил ему переместиться в комнату отдыха, расположиться на мягких сиденьях, выпить, а затем сыграть партию в шахматы:
– Дела подождут.
Обычно Мурат играл в шашки, но неделей раньше ему прислали в подарок прекрасно вырезанные шахматы. Он решил их опробовать, к тому же зная, что великий визир любит именно эту игру.
Низамюддин-паша действительно любил шахматы, поэтому играл хорошо. К тому же он выпил всего ничего и ум его был абсолютно ясен. Великий визир понимал, что, играя с правителем, лучше проиграть, и старался поддаваться, но выигрывал почти против воли. Султан досадовал, а Шехабеддин, неподвижно сидя на пятках возле дверей и ожидая знака наполнить пиалу, вдруг испытал непонятную тревогу, словно сейчас должно произойти нечто очень важное – такое, что изменит всю его жизнь.
Кто-то будто шепнул на ухо: «Сейчас султан сделает знак налить вина. Ты подойдёшь с кувшином, а когда пиала наполнится, тихо скажешь султану, что знаешь, как выиграть». Неужели это шепнул ангел по велению Аллаха? Совет, данный неизвестно кем, казался странным, ведь хозяева не любят слишком умных слуг, но сейчас, судя по всему, слишком умным казался великий визир, и именно его султан был бы не прочь проучить.
Шехабеддин не успел об этом основательно задуматься, увидев, что господин протянул в его сторону пустую пиалу и встряхнул ею, что означало: «Подойди и налей».
Евнух подошёл, наполнил пиалу Мурату и тихо сказал:
– Повелитель, я знаю, как выиграть, – хотя со своего места у дверей плохо видел доску, стоявшую на столике между двумя мягкими сиденьями, тянувшимися вдоль стен и сходившимися в углу. Шехабеддин судил о течении игры больше по поведению игроков, чем по положению фигур, и, лишь наливая вино, получил возможность взглянуть на доску поближе.
Мурат меж тем, приняв поданную пиалу, недоверчиво посмотрел на Шехабеддина. Он ожидал обещанной подсказки, а евнух, снова глянув на доску, понял, что положение фигур султана и впрямь небезнадёжно. Шехабеддин предложил, как сделать следующий ход, а султан с таким же недоверием сделал знак: «Моя шахматная армия в твоём распоряжении». Тогда евнух, сев на ковёр возле доски, стал играть вместо султана, и по мере того как выправлялось положение султанской шахматной армии, лицо повелителя всё больше светлело.
Играть было нелегко, потому что Низамюддин-паша перестал поддаваться. Одно дело – проиграть султану, и совсем другое – слуге султана, но Шехабеддин выиграл.
– В самом деле знал, как победить! Значит, не обманул меня, – засмеялся Мурат и добавил, повернувшись к великому визиру: – Послушай-ка, Низамюддин-паша, я знаю, кого мы назначим начальником над албанскими землями.
Великий визир, услышав это, замер от удивления. Придя в себя, он с сомнением посмотрел на недавнего противника, только что радовавшегося победе, а теперь растерянного.
– Это его мы назначим?
– Да, – всё так же веселился Мурат. – Он, как оказалось, не только вино наливать умеет. Если он обыграл тебя, значит, может верно оценить противника и обдумывать ходы заранее. Этот евнух вполне годится для такой должности.
Должность предусматривала командование войсками. А султан решил назначить на неё того, кто умеет командовать лишь шахматной армией. Шехабеддин даже оружием в то время не умел пользоваться. Зачем это умение комнатному слуге? Выбор был весьма странным, хотя загадочным образом перекликался с мечтами евнуха, но мечты оставались тайной для всех.
Неудивительно, что Низамюддин-паша подозревал в словах султана шутку. Шехабеддин тоже подозревал, однако оказалось, что всё очень серьёзно. Султан велел позвать секретаря, чтобы составить письменный приказ. Евнуха, который до этого являлся рабом, освободили и назначили на должность, за исполнение которой полагалось жалованье. Часть жалованья полагалось выдать немедленно, чтобы новый чиновник приобрёл себе подобающую одежду, коня и всё, что может понадобиться в дороге, а также нанял слуг.
Когда Шехабеддин услышал сумму жалованья, то не поверил ушам. Ему как будто слышался смех работорговца Фалиха, уверенного, что евнух заслужит всё это только к старости. А впрочем… прошло десять лет. Именно о таком сроке говорил работорговец, а Шехабеддину исполнилось всего двадцать два года. «Может быть, мне ещё не поздно найти мать и сестёр? – подумал он. – Что, если Фалих всё же вспомнит? Ведь теперь ему это выгодно. И не важно, что он говорил прежде».
На этот раз Шехабеддин отправился искать посредника не в чайхане, а на рынок – в ту его часть, где продавали рабов. Там не составило труда навести справки, кто из работорговцев имеет связи с Багдадом. И вот вечером того же дня евнух, немного растерянный, но в то же время уверенный в своём праве, оказался гостем в доме работорговца – такого же, как Фалих, но не араба, а турка.
Шехабеддин рассказал этому человеку свою историю, чем немало удивил, но тут же пресёк все подозрения словами:
– Если господин сомневается, то может справиться обо мне в дворцовой канцелярии. Там скажут, кем я был и кем стал по воле моего мудрого и великодушного повелителя, да воздаст ему Аллах благом.
Шехабеддин сказал, что желает выкупить из рабства мать и сестёр или хотя бы выяснить их судьбу. Заверил, что готов возместить все расходы, так как сам, увы, не может заняться поиском. Он по долгу службы очень скоро отправится в Албанию, в город под названием Гирокастра, и будет ждать вестей там.
Выйдя на улицу после разговора, Шехабеддин чувствовал всё ту же растерянность и непонятную внутреннюю дрожь. Он как будто не верил, что всё наяву. Не верил, что его не обозвали лжецом, не обвинили в воровстве, не схватили и не потащили во дворец. Работорговец взял деньги «за розыск», выдал евнуху расписку в получении и обещал не позднее чем через четыре месяца письменно сообщить о результатах.
«Работорговец обошёлся со мной, как с человеком», – сказал себе Шехабеддин, и это было очень странно, непривычно. Однако теперь евнуху следовало беспокоиться не о том, как с ним обращаются работорговцы, а направить все усилия на то, чтобы не потерять приобретённую должность и жалованье, которое к ней прилагалось.
…Шехабеддина радовало то, что он стал свободным и богатым, но совсем не радовала новая жизнь. Евнух слишком хорошо понимал, что назначен на должность по прихоти султана, который не простит ошибок и в единый миг может отнять всё, что дал. А ведь так просто совершить ошибку, когда отправляешься в незнакомый дикий край вроде Албании.
Мурат не был подобен Искендеру, которого Шехабеддин постоянно себе представлял. Искендер не был строг с Багоем и не рассердился бы, если бы Багой по незнанию допустил промахи. С таким господином, как Искендер, евнух, желающий научиться быть человеком, чувствовал бы себя спокойно и уверенно, но, увы, Шехабеддин пока не нашёл своего Искендера. И даже не был уверен, имеет ли смысл искать.
Как бы там ни было, Шехабеддин старался привыкнуть к новому положению и, когда добрался до Албании, уже научился вести себя если не как военачальник, то как вельможа. Это действительно было похоже на перемещение шахматных фигур по доске – следовало отдавать отдельным людям отдельные повеления, но всё время видеть перед собой конечную цель.
Начальнику недавно завоёванных земель следовало добиться там соблюдения турецких законов, но в то же время не вызвать слишком сильного возмущения местных жителей, которое означало бы бунт. И именно об этом думал Шехабеддин, когда в сопровождении секретаря, а также слуг и охраны ехал по горной дороге по направлению к Гирокастре, где находился центр завоёванных албанских земель, то есть новообразованной турецкой области.
И вот, двигаясь по дороге к Гирокастре, Шехабеддин ещё издали увидел, что по обочине шагает некий хорошо одетый человек, препоясанный мечом и держащий в руке копьё, который ведёт в поводу коня. Человек был явно из местных, поэтому евнух, помня о том, что должен завоевать расположение албанского населения, решил показать себя начальником, который внимателен к нуждам людей.
Остановившись возле албанца, который тоже почтительно остановился, Шехабеддин велел секретарю, знавшему албанский язык, спросить, почему надо вести коня в поводу, если можно ехать верхом.
В ответ прозвучало, что конь захромал, и если на нём ехать, то хромает очень сильно, а если вести в поводу, то хромоты почти нет. Албанец надеялся к вечеру довести коня до города, то есть до Гирокастры, а там уже заняться лечением животного.
