– О! – Парамонов воздел палец к потолку, – назвала-то меня как – «папа». Чудо чудное, диво дивное! За последние, всего-то, три года… Мара, вернись, это надо отметить, виски еще есть.
– Хватит бухать! В лицо-то ей глянь! – умоляюще крикнула дочь, убегая на верхний этаж, – мама, мам, ты где?..
На улице окончательно стемнело. Короткий предзимний день исчез в непроглядном сумраке. Тучи унеслись с ветром, и узенький серпик умирающей луны чуть подсвечивал голые ивовые ветки, причудливыми тенями пляшущие на неприкрытых шторами окнах. Прояснилось. После снегопада окрестные поля, перечеркнутые кое-где провалами оврагов, белели до самого горизонта.
– Юлька, да уйди ты от меня. Господи, как все надоело!.. – Елена отворачивалась от дочери, утыкаясь опухшим лицом в подушку. – Я пустырника пузырек целый выпила. Дай поспать, иди к себе. Или в город погулять съезди.
– Ага, пустырника, – с горечью брякнула ногой по пустой бутылке
Prosecco, – и шампанским запила. Мам, ну позвони кому-нибудь, друзьям его… Ну, этому, который охотник, дяде Коле.
– Сама звони, – пробурчала Елена, – иди, не сочиняй всякую муть…
– Да послушай же!.. – Юля в отчаянии тормошила мать, – ну, приди в себя! Откуда тут женщина, за городом, взялась? В одежде хорошей, с прической? Заговорила всех, запутала…
– Наверное, его баба, – сонно бормотнула Елена, – назло мне привел. Гад он, твой папаша, вот что. Всю жизнь мне испоганил.
– Я тут погуглила, – сунула под нос дремлющей матери смартфон, – Мара – это демон, вызывающий кошмары. Кикимора – если по-старому, по-русски. Мне страшно!
– Да уйди ты! – Елена глядела злобно, – боится она… Курить не боишься да с мужиками без предохранения спать? Мало тебя по венерологам водила? Отстань, говорю…
Парамонов допивал виски в одиночестве. Мара стояла у панорамного окна гостиной, глядела молча в темноту. А ведь права она, залетная стерва. Жизнь катится вниз, считая выщербленные – вовсе не мраморные – ступени дней. Когда же выскользнуло из рук счастье? Где она, благодать зрелости? Или росток отмирания уже посеян в бренном теле, пустил корни, вот-вот зацветет, разрастаясь… Сколько ждать осталось? Завтра это будет или?..
– Да послушайте же, товарищ следователь, или как вас называть? – устало повторял Николай, глядя в недоверчивые глаза полицейского чина. Во внутрь салона Газели морозный ветерок доносил запах гари. – Говорю же, дочка Витькина позвонила, мол, приезжайте быстрее, пришла женщина какая-то странная, что ли. А отец, ну Витя, значит, вроде с ней разговаривает.
– Поймите, – офицер мягко покачал головой, – я версию вашу отрабатываю уже полночи. Группа разбирает пожарище пятый час. Там останки троих людей, все в разных комнатах. Рванул котел газовый, понимаете? Причем после взрыва еще факел из газопровода пылал минут сорок, точно. Пожарные говорят, температура в очаге – сразу больше тысячи градусов. Трагедия, слов нет!..
– Девчонка-то, девушка, дочка его, в трубку мне шептала, плакала, – Першин устал сердиться, много раз повторяя, что женщина пришла какая-то странная… – да вы, наверное, прослушать можете, звонок-то!
– Проверим непременно, – пробурчал дознаватель, закуривая, – чтобы установить факт разговора. Насочиняла вам девчонка, Николай. Сами же говорите – скандалили они с женой часто, вот, ребенок в стрессе и позвонил. Между нами, я по посторонним в доме сразу отработал. Так что не упорствуйте, выбросьте из головы. В поселок въезд один, и там стоит камера. Запись ребята просмотрели по минутам. В пять утра вернулась домой его жена, и больше никто не заезжал. Теоретически возможно проползти через поля по целине – но там незастывшая глина, овраги, река. А выход к шоссе, все равно, один – и никто не входил и не выходил сегодня. Да ты сам-то глянь – снег вчерашний вокруг нетронутый. Во все стороны, кроме этой.
Полицейский кивнул за окно машины. Там, за путаницей обвисших, опустевших уже пожарных шлангов, под комьями осевшей желтой пены виднелся сгоревший хребет дома Виктора Парамонова. Торчали мертвыми черепахами до красноты обугленные остовы двух автомобилей. Лужей мутной, застоявшейся воды поблескивало расплавленное стекло витражных окон. Осень бесстрастно, как и всегда, хоронила прошлое под хлопьями снега.
ДЕВУШКА С ПТИЧЬИМ ПАЛЬЦЕМ
Юрию Петровичу до ужаса ужасного надоела затяжная холодная весна. Меланхолично загребая влажные скорлупки прошлогодних листьев по дороге на работу, он поймал себя на мысли – стоит ли торопить устоявшееся бытие ожиданиями? Получается, большую часть жизни провел в предвкушении чего-то. А чего? – очевидно, лучшей доли. Конечно! Сначала – взросления, возможности самостоятельных решений, потом – карьерного роста, чтоб оценили близкие и не только уникального и талантливого – его, дальше – встречи с красивой и умной девушкой, позднее – достатка. Рассохин остановился посреди пути, слушая громогласный вороний хор, и отметил, что шагает он по ковру птичьего помета уже много лет. Подумал – а чего из намеченного не случилось? Ему, профессору кафедры философии, более чем понятно – если поставленная задача невыполнима, стало быть, в основе лежал ложный посыл. В случае его, Рассохина, был неверен самый первый тезис – о собственной его уникальности. «Да ведь каждый так думает! – возразил себе Юрий Петрович, отыскивая в кармане носовой платок, – мол, буду жить долго и счастливо и никогда не умру».
Утренняя аллея пустынна. Мимо, в сторону центра, ползет в пробке поток грязных машин. Танк Т-34 целится с постамента в фасад девятиэтажки, где раньше был «Дом книги». Там в восемьдесят шестом давали по подписке толстые зеленые тома «Жизни животных», за которыми маленький Юра ходил вместе с бабушкой… В общем, именно сейчас Рассохин окончательно, четко и с полновесными аргументами осознал, что торопить время, в ожидании счастья, не стоит. Более того, надлежит ценить каждый день, значит, переносить и небесную хмарь, и привычную, словно старый диван, жену, и пропахшие юношеским потом аудитории с зевающими студентами – словом, то, что составляет его жизнь.
От весны он всегда ожидал чего-то особенного. Наблюдал, будто ритуальное событие, пробуждение всего после стылого зимнего упокоения. Вот и вороны начали орать во сто крат громче, нагло предупреждая редких прохожих: «Прячьтесь, двуногие, под железное танковое брюхо, не то разобьем ваши головы глянцевыми клювами!». Нынешняя весна пока ничем от зимы не отличалась. Ночью вьюжило и накрепко примораживало поплывшую было днем снежную кашу, богато сдобренную окурками и собачьим дерьмом. Редкие намеки на неизбежную смену времени года подавало заспанное солнце, которое выкатывалось сейчас раньше обычного, сопровождая Рассохина в восьмом часу утра в университет. А вечерами светило красным глазом в грязные окна кабинета, говоря – иди уж домой, время дивана пришло. Домой Юрию Петровичу не особо хотелось. Не то, чтобы в приличной квартире, расположенной в центре города, было плохо, а просто – за последние лет десять настолько все пропиталось рутиной – обои, ламинат, фаянс умывальника и хорошо прокрашенные волосы жены, что на пути к дому он останавливался на минуту у пешеходного перехода, размышляя – что, если сейчас упасть и сломать ногу? Ну, сначала, в ожидании реакции равнодушных прохожих, придется полежать в луже, глядя в небо, будто Болконский под Аустерлицем, потом подхватит «скорая» с недовольными медиками, отвезет в больницу. Жена принесет банку с супом и вторую, поменьше, с невкусно пахнущими котлетами. Гипс, костыли, сидение дома на диване, телевизор с каналом «Спас», где бывают люди с убежденными лицами, рассказывающие дивные истории про другую жизнь… Да-а-а, идея так себе. Нога заживет. А жизнь останется прежней. Ни жена, ни квартира тут ни при чем, тем более – котлеты. Все дело в нем самом. Каким-то образом рассеялись прошлые фантазии и надежды. Выросла и уехала дочка, взрослый, неглупый, а потому немного очерствелый человек, умерли от старости родители, про жену думано-передумано. Менять на другую – примерно то же, что и не менять. Законы равновесной гармонии беспощадны. Что остается? Друзья, работа и, увы, водка.
Конечно, еще и собственные мысли. Рассохин заметил, что с каждым днем размышления его становятся все более похожими на разветвленную дельту реки Амазонки – часть их стремится резво куда-то, другие же уходят вправо и влево, теряя скорость, замедляясь до еле заметных протоков, а иные и вовсе тормозят, закручиваясь в глухие, темные омуты. С такими думами он вставал поутру, завтракал, поддакивая жене, по делу и невпопад, читал лекции, дописывал монографию «Аксиология гуманизма в России», пару раз в неделю созванивался с друзьями, намекая на алкогольные посиделки в ресторане или прямо на кафедре, засыпал дома, в своей постели, и просыпался в пять утра. Снились ему чаще всего мама и отец, старая родительская квартира, крошечная дача, отцовские жигули шестой модели, собственное студенчество… Иногда – Светлана Николаевна, начальник отдела кадров университета, пышная и добрая, с натуральным запахом сорокалетней, жадной до любви женщины. Честно говоря, Рассохину стыдно было показывать ее друзьям, хотя моложе была на десяток лет, и одевалась она неплохо, и стол в лаборантской сервировала быстро, с домашними пикантностями – гадкими, на самом-то деле, консервированными патиссонами, лечо или пахнущими аспирином солеными огурцами. Светлане при встрече с его товарищами становилось неловко, она краснела, еще сильнее вздымала свою достойнейшую грудь, дышала рядом с его плечом, и Юрий Петрович ощущал волну жара, вперемешку с запахом подмышек, накрывающую пиршество. Светлана Николаевна, скрывая смущение, шутила, смеялась невпопад, и тут уж краснел Рассохин, пожимая плечами, когда друзья под столом тыкали его ботинками.
– Дело вам какое-нибудь нужно, профессор, – подвыпив как-то, объявил ему с глазу на глаз один из товарищей, молодой, подающий надежды актер из драматического Константин Карлов. – Вы всего добились в универе, на месте топчетесь. Надо что-то менять. Начать, например, с девушки вашей. Вы меня, конечно, простите – но это не в дугу. Вы – профессор, все-таки, интересный человек. Ну, и девушка вам нужна такая же – чтобы все завидовали.
Рассохин помычал, дожевывая кусочек слегка прогоркшего сала, закурил, представляя себя со стороны – пьяный, с блестящими прищуренными глазами, пятидесятилетним обрюзгшим лицом, слегка отвисшим животом, в плохо выглаженных брюках…
– Ты, что, издеваешься? Какие девушки, когда за полтинник перевалило? Дело, друг мой, совсем не в этом. Смысл происходящего я что-то утратил… Думаю – к чему живу? Еще сколько, вот так, мне отмеряно? Занятие не находится. Раньше, помню, мечтал о больших делах! Да слишком скоро все их переделал, и не осталось ничего. Впереди дорога ровная, ни одного перекресточка, свернуть некуда. Даже остановки не видно. Чтоб сойти.
– Ну, какая же глупость! – возмутился Константин, махнул рукой, покачиваясь пружинисто на носках кроссовок. – Сейчас девушкам что нужно? Внимание, надежность и немного поддержки. Вы же не самый бедный человек, сможете помочь, уверен. И давайте – для начала – приведите себя в порядок. Что это у вас штаны висят, пузо вон над ремешком. Подите-ка в спортзал, а? Там как раз и девчонки красивые запросто попадутся. Какова идея? По-моему – супер!
– Издеваешься, сволочь, – беззлобно хмыкнул Рассохин, разгоняя предложение друга в отуманенном водкой мозгу, – только спортзала мне и не хватало…
– А вы хорошенько подумайте, – не согласился актер, закидывая под язык какую-то круглую зеленую таблетку. – Я вот сегодня поеду в клуб. Почему вы со мной не едете? Потому что записались в отряд мухоморов. Да и спортзал – это только повод. Затравка, так сказать. Вызов самому себе. Тварь вы дрожащая или право имеете?
– Да, да… Раскольников Родион. Очень подходяще, – механически пробормотал Юрий Петрович и удалился в кафедральную библиотеку к дожидавшейся Светлане Николаевне, чтобы там, стянув с нее синтетическую кофточку, полным носом вдыхать женский похотливый дух, сдобренный дезодорантом.
Идея, сначала отброшенная за нелепостью, всплыла у Рассохина после очередных посиделок на диване перед телевизором, с отсиженной до абсолютно плоского состояния задницей, в ожидании тревожного пятичасового ночного сна. Взвесив все за и против, подвергнув структурному анализу предложение о спорте и новой девушке, Юрий Петрович, традиционно в четыре тридцать дымя на кухне сигаретой, пришел к выводу, что вряд ли будет хуже, если он добавит в свою жизнь новизны. Особенно убеждало воспоминание о случае месячной давности, когда, во время очередного нытья жены в рамках каких-то бытовых претензий, ему вдруг ясно представилось, как он обходит ее, сидящую на стуле, сзади, чтобы налить себе чаю, и вдруг, обхватив пятерней подбородок, резко и сильно выкручивает ей голову назад, лицом к себе. А она, уже мертвая, смотрит на него широко раскрытыми глазами. Гадость невероятная, кроме того – еще и очень страшно. Рассохин сам по себе был человеком гуманным, чувствительным и сострадающим. Случалось грубить, на службе и дома, но быстро отходил, корил себя и каялся. Насилие его не привлекало, казалось абсолютно диким и отталкивало в любом виде. Изредка, все же, снились престранные сны, где он из детского пластмассового «маузера» расстреливает людей разноцветными пульками…
Как и пророчил молодой, но опытный актер Константин, в спортзале действительно было много девушек. Рассохин ходил туда по вечерам, после ужина, когда уже было очень людно и пахло так, что Светлане Николаевне сложно угнаться. Играла музыка, немолодые мужчины в облегающей одежде поднимали чудовищные штанги, гомосексуальные пары прокачивали брюшной пресс, а девушки всех возрастов неторопливо шли по беговым дорожкам, выставив затянутые лосинами ягодицы. Спустя месяц Юрий Петрович втянулся в тренировки, приобрел спортивный костюм взамен старого трико и футболки, привезенной когда-то из Турции, даже начал соблюдать малоуглеводную диету. Жена вздыхала, говорила что-то подружкам в телефон насчет старого дурака и молодых шлюх, но в целом Рассохину нравилось его новое занятие. Заглушая на время внутренний критический голос, он даже рассматривал в зеркале свой слегка похудевший волосатый торс. К слову сказать, спать он тоже стал крепче, дольше на полчаса, расплачиваясь за тренировки невыносимой болью в мышцах, а дальше и в суставах.
Весна, действительно, в этом году была долгой и слишком медлительной. Небесные стряпчие раздумывали – быть или не быть теплу и солнцу. Весь март мело невероятно, и стоял холод, которому ветер добавлял промозглости. Все же отменить порядок вещей в этом мире – надежда тщетная, и к середине апреля наступило чудесное время. Стремительный трехдневный дождь и ослепительное неистовое солнце напрочь согнали сугробы, заставили петь птичьи оркестры и взломали лед на реке. Рассохин с удовольствием прогулялся до спортзала по влажному еще, но быстро сохнущему асфальту, сгреб с вербы над ручьем остатки пушистых почек и, пребывая в прекрасном настроении, увидел вдруг за стойкой администратора новое лицо. Вероятно, девушка работала первый день, и у нее не все ладилось.
– Здравствуйте, девушка, – приветливо поклонился Рассохин, не допуская даже мысли заигрывать с незнакомым человеком, – вы новый администратор? Очень приятно. Как ваше имя, позвольте узнать?
Она подняла красное лицо, и сразу стало понятно – не от смущения краснеет. Скорее, от злости и раздражения. Неприветливая.
– Здравствуйте, – выдавила еле слышно, кликая мышкой в компьютере. Про имя вопрос проигнорировала, будто не слышала, и снова голову опустила, мол, вали дальше, дядя.
Рассохин терпеливо постоял, гася раздражение – вон какой сегодня день-то, весна пришла, и напомнил о себе:
– Вы мне ключик дайте, пожалуйста. От шкафчика. А я вам – карту клуба. И больше не побеспокою.
Она подняла глаза и на секунду взглянула в упор. Лицо у девушки овальное, в общем-то, правильное. Темно-русые волосы собраны в хвост. Маленький надменный рот, острый нос и круглые кошачьи глаза, еще и зеленые. В глазах прямо-таки полыхает досада на него, Рассохина, старого лысого дядю, который решил окончательно испортить ей настроение своим приходом. Зачем тебе, образина, ходить сюда?! Дома сиди. Сейчас будешь напрягать свое дряхлое тело, пыхтеть и вонять старостью. Так она, конечно же, подумала, но не озвучила. Взяла у него карту и передала ключи от одежного шкафа. Для этого ей пришлось встать из-за низкой стойки, отойти и вернуться к Рассохину.
Не слишком высокая, пониже его. Икры и бедра крепкие, таз, как и должно быть у девушки, переходящий в узкую талию, и дальше – закрытая свободной футболкой грудь. Стало быть, нечего там особо показать, уж точно. На этой скромной девчачьей груди к футболке приколот бейдж. Инга. Как необычно. Чем веет от этого имени? Прибалтика? Может, черт возьми, Восточная Пруссия? Нет, безусловно… Она сама вывела его из минутного ступора.
– Вот, возьмите. Ну?..
Юрий Петрович принял из узкой ладони ключи, напоследок вздрогнув еще раз. На ее холодной кисти выделялся указательный палец – коротковатый, сухой, с деформированными суставами и торчащим, словно коготь, треугольным ногтем. Сознавая, что она вот-вот коснется его этим хищным отростком, Рассохин все же взял ключи и ощутил чуть карябающее острие пальца. Когда она опустила голову, снова погружаясь в свои дела, показалось, что розовый толстогубый ее рот слегка тронула торжествующая улыбка.
«Аксиология гуманизма в России» безнадежно увязла на второй главе с приходом последней декады апреля, когда беспечное солнце каждым утром стало сопровождать Рассохина в университет. Вороны в аллее заткнулись, слетелись к своим черным гнездам, к речке, уступив место радостным мелким птахам, легкомысленно распевавшим с ранней рани и допоздна. Юрий Петрович знал, что мрачные птицы никуда не делись – просто затаились до поры в высоченных тополиных кронах, ожидая тоскливой осени и продолжая следить за людьми, да и за ним тоже. А пока что ему радостно шагать, заглядываясь на ноги идущих впереди женщин, в то место, пониже юбок, где, если внимательно посмотреть и немного пофантазировать, под колготками просвечивают синеватые вены. Настроение, как ни отмахивайся от банальщины, весьма сильно зависит от того, улыбается ли небо. В дни, когда оно натянуто сияющим пузырем над головой, как вот теперь, дышится особенно свободно, даже измученным легким немолодого философа.
У дверей университета тонкими юными голосами щебечут стайки студенток, и мелодичными колокольцами взлетает время от времени смех. Пацанов не видно, они пробираются по одному, в наушниках, капюшонах, в нечищеных ботинках, сонные и зачастую погруженные в собственные комплексы. Рассохин приучился теперь ходить пружинистой походкой атлета, и уже меньше усилий требуется, чтобы втянуть живот. Остриг наголо лысеющую голову, носит дымчатые очки и стильное пальто. Теперь он в спортзале каждый вечер, на ночь выпивает только одну порцию коньяка, смотрит на мир, смакуя его ежедневно. Девушки возле университета здороваются с ним, пропуская, слегка шушукаются сзади, кажется, довольно доброжелательно, наверное, улыбаются. Рассохин уже узнает парочку из них и, пожалуй, готов после лекций предложить им помощь в освоении непростой экзистенции европейской философской школы Возрождения. Хотя, размышляя чуть глубже, он решил дождаться, когда они сами подойдут. Еще неделя, и попросят помощи. Темненькую слегка портят заметные на шее татуировки, вероятно, есть и на спине, возможно, спускаются меж грудей до пупа, а на щиколотке написано по кругу короткое глупое изречение. Блондинка чуть пониже, у нее наивные детские глаза, но Юрий Петрович не заблуждается. Она достаточно высокомерна и весьма порочна.
Это была необычная весна. После лекционной пары Рассохин распахивал высокие фрамуги пыльных окон и смотрел вниз, на едва приметную, еще робкую ивовую зелень. На виднеющейся реке льдины громоздятся друг на друга, у берегов беспокоится быстрая вода. Вдоль русла вдруг задул, крепчая, влажный, теплый ветер, взвились вдалеке с земляных валов тучи белых чаек, закричали тревожно, и тут же рваные полотнища облаков закрыли купола далекого монастыря, только кресты проглядывают, грозят костлявыми перстами Рассохину, предостерегают проницательно. У него в самом нутре, ниже кадыка, пониже ключиц, поднимается комок, будто проглотил вареное яйцо, и оно застряло, ерзает там, рядом с сердцем, скользкое.
После работы Юрий Петрович решил забежать в продуктовый магазин, купить для своего нового спортивного рациона непривычные прежде, а теперь необходимые – творог, отвратительно-кислый йогурт, баночку тунца и пару дорогих, хоть и похожих вкусом на вареную картошку, авокадо. Беда центрального района, где посчастливилось жить Рассохину – супермаркеты недешевых сетей. И так-то, почти повсюду, вымерли частные магазинчики с хлебом, молоком, колбасой и водкой, а уж на центральных улицах, где громоздятся административные здания, только и встретишь ослепительные витрины, за которыми прилавки ломятся от ненужной всякой всячины. Зайти за продуктами после работы, значит, гарантированно здороваться со знакомыми и не слишком знакомыми людьми, ловить их взгляды на своей корзине, где, не дай бог, каталась бы, как в прежние времена, бутылка водки и сиротели пол-палки копченой колбасы, майонез, батон. У кассы, томительно ожидая своей очереди выгрузить на резиновую спину ленты невкусную спортивную снедь, Юрий Петрович разглядывал, вместо лаковых сигаретных пачек, бессмысленную, по его мнению, выставку презервативов. К чему это безобразное разнообразие? Такие и этакие, пошлый маркетинг. Представилось, как он с вызовом берет и бросает в корзину розовую пачку за пятьсот рублей, а стоящая впереди толстуха косится на него с недоумением, мол, к чему этому облезлому типу такое изделие? И задние в очереди, наверное, удивятся. Кто же сзади стоит? Следом за ним в очереди была Инга. Наверное, она уже давно смотрела ему в затылок. Может, вспоминала, где могла его видеть, или просто вперилась круглыми глазами в тугую лысину. Во всяком случае, взгляды их встретились, и Рассохина вновь кольнули ее зеленые плошки. Он решил отвернуться, чтобы не начинать вежливой беседы с недовольной девушкой, но тут она сказала:
– Я просто не понимаю, как люди могут тут такое покупать? Зачем они их развесили? Ведь это должно быть стыдно!
– Простите? – Юрий Петрович на мгновение оторопел, но быстро собрался, улыбнулся, вежливо протянул руку, – а-аа, здравствуйте, Инга! Неожиданная встреча.
– Что тут неожиданного? – она пожала плечами, – ты, наверное, покупаешь для ужина? И я тоже. Только у меня яблоки и бананы. На тунец пока не заработала. Добрый вечер!
Стремительно в голове Рассохина пронеслась чехарда мыслей, выстраиваясь в порядок, меняя окраску, от темно-фиолетового удивления до оранжевого предвкушения чего-то нового. Она узнала его и сочла нужным это показать! Предложила тему для разговора сама. Тема провокационная – презервативы. Но самое главное и поразительное – это вот: «ты». Так говорят незнакомцу, желая обидеть, готовясь к драке, демонстрируя агрессию. Или же не получили воспитания, и наплевать им на собеседника. Или обращаются к ровеснику. Взрослому мужику девушка говорит: «ты»… Что это значит? Вот, то самое и значит! В животе теплеет. А на улице сегодня пели орды птиц. А у нее есть птичий палец. Пухлый обиженный рот, и она уже сверлит его зелеными глазами. Юрий Петрович, не узнавая себя, дожидался ее на ступеньках магазина. Курил, краем глаза смотрел на выход. Инга в спортивной темной ветровке, обтягивающих джинсах и кроссовках.
– Я – на остановку, – ветер выхватил из-за маленького розового уха русую прядь, бросил на бровь, изогнутую в легкой досаде, заставил заправить обратно птичьей ладонью, – проводишь? Если не торопишься…
Рассохин подставил ей локоть, ощутил маленькую крепкую ладонь и двинулся по тротуару мимо ровесников и ровесниц, разглядывавших, наверняка, странную пару. Думают, видимо, что дочь совсем не похожа на отца. Ну, или новое пальто возвело Юрия Петровича в более высокий ранг? Вряд ли…
– Согласен, что презервативы не стоит вывешивать на кассе, – заговорил Юрий Петрович, – какое-то неуважение к людям. А вы. ты… когда работаешь в зале? Ну, в смысле, смена когда?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69222361&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
