– Стою у нашего «Вольво».
– Ты повнимательней будь, пожалуйста…
– Хорошо, – ухмыльнулся я. – Встречу, отзвонюсь.
– Целую, целую, много раз целую, миллион, вот. Побежала готовить. Жду… – Связь прервалась.
«Целую, целую, много раз целую…» – это что-то новенькое, – отметил сразу я. – Сильно импульсивное какое-то. И знакомое, и не очень, как-будто где-то в стороне, далеко. Не помню. Не могу вспомнить. Может, не замечал, пропускал мимо ушей?
Ладно, ехать…» – Где у нас тут поблизости супермаркет? – произнес я вслух, садясь за руль.
20. – Что-то ты, Семен немного, как бы это выразиться, не того… Да и Ирка странная какая-то. Вы, часом.. У вас… э-э-э…
– Папа, у нас все замечательно, – улыбнулась моя жена. – Не обращай внимания.
– Ну я ж так тоже не могу. Я же вижу. Может нам с матерью не рады?
– Александр Даниилович, второе – это уже слишком. По-моему, ни разу такого не наблюдалось, – засмеялся я.
– И я так подумал, но в жизни все бывает.
– Прям, папа, все, все, все?
– Думаю, что да. Просто, если это зараза какая, то от нее лучше сразу избавиться. Озвучить надо, а то из-за всякой ерунды такое можно наворотить, что, действительно, ни в сказке сказать, ни пером, как ты, Семен, описать. Что пишешь сейчас, кстати?
– У него застой, – ухмыльнулась Ира, – творческий.
– А-а-а, ну это не страшно. А то я, было, подумал, что…
– Да-да, опусти планку разговора ниже пояса, кинула реплику теща, Кира Захаровна.
– У кого что болит, тот о том и…
– Дома поговорим о наших «болезнях».
– Вот за что я люблю свою Киру, так это за ее целомудренность.
– Недавно обратное говорил.
– Ну, это ж по обстоятельствам, – ухмыльнулся тесть и поскоблил пальцем переносицу. – И то, и другое – правда.
– И то, и другое? Ты бы что-нибудь уж выбрал, наконец, пенсионер.
– Не буду я выбирать. Не хочу. Пусть парадоксом уживается внутри, так веселей. И «да» и «нет» – а все верно и одновременно.
– Вы как-будто дома, в Архангельске не наговорились, – засмеялась Ирина.
– Правильное замечание, принимается. Внучка-то скоро придет?
– Успеешь еще на нее налюбоваться.
– Вы с ней не очень?
– Выполняем все твои инструкции.
– Все, сразу скажу, не надо. Себя не надо забывать в этом возрасте, тогда поймете, что к чему. Ей вашего возраста не понять, а вам нашего, как ни старайтесь, а нам…
– …Тех, кто на том свете, – съязвила теща.
– Ничего, придет время, поймем, за нами не заржавеет. А, дочь?
– Пап, ну это-то к чему?
– А что, вечные мы что ли? Эликсирчик когда свой сварганишь? Помнится, ты обещала, лет двадцать назад, – пошутил Даниилыч.
– Кое-что новенькое у меня припасено для вас. Возьмете?
– Ты же знаешь, как я к этому отношусь? Лампочка, что светит нам над столом, как ведет себя, а? Рассчитана на двести двадцать и горит, сколько ей положено.
– Месяц-два, а раньше сносу не было, – добавила Кира Захаровна.
– Раньше… Раньше и деревья были выше, особенно в детстве, и трава зеленее… Но это особый разговор. Я к чему, собственно?.. А подай на нее триста восемьдесят – и все, каплык в секунды. А почему? Не рассчитана.
– Любишь, папа, ты свое электричество, – сказала Ира.
– Люблю. Вся моя жизнь трудовая ему посвящена.
– Скучаешь по работе?
– Есть немного. Но жизнь-то не только в ней. Много еще чего интересного имеется на свете. Но это я отвлекся. Дай о «лампочке» договорить.
– Молчу, – прикрыла ладонью рот Ира и весело стрельнула глазами.
– Такая ты мне нравишься, дочь. От такого озорного взгляда и у меня тонус поднимается.
– Так ты ж способствуешь этому, папа.
– Продолжим «о лампочке»… Есть, как известно, параллельное подсоединение этих штук, – указал Александр Даниилович указательным пальцем на люстру, – а есть последовательное. Жена, помнишь такое?
– Я – педагог, биолог.
– А, следовательно, все, что не касается биологии, тебе до лампочки?
– Только не в переносном смысле, а в прямом. У меня ты есть.
– Тоже верно, – довольно хмыкнул Даниилович. – А ты, дочь?
– Не-а. Я – в маму, па. Узкая специализация.
– Вот у Семена тоже узкая специализация сейчас, однако, как лампочку вкрутить, он знает, и не только. Помнишь, Семен, как мы ЛЭПы ставили? Снег по пояс, мороз под тридцать, ветер в лицо, а мы вышку поднимаем.
– Было дело, – вспомнил я. – Было.
– Только лампочки в доме Юлька меняет, – засмеялась Ира.
– Мои гены передались, значит. А что? Не зря она в «технари» подалась…
Так вот, если пару ламп подсоединить последовательно, связать их, так сказать, то гореть они будут не месяц-два, а пару лет точно. И триста восемьдесят им не страшны, потому что пополам будет сто девяносто. А если три, четыре, так вообще и сам черт не страшен.
– Зато в полнакала будут гореть, – заметил я.
– Вот-вот. А я имею в виду под напряжением, особенно в триста восемьдесят, разные стрессы, а под лампочкой человека.
– Это мы поняли, – сказала теща. – Как это в литературе называется, Сема?
– Притча.
– Но есть и другие варианты, – продолжил Даниилыч, – но об этом потом, а то жидкость высокоградусная закипит скоро в рюмках. Собственно, это и был мой тост – за «последовательное соединение» нас и всех, всех, всех… Только со звоном хрусталя чтоб. Семен… Ира… Давай, Кира моя ненаглядная.
– Не нагляделся еще. Ладно, пей, и я выпью… Быть добру… – смутилась почему-то теща.
– Всем как следует закусить, – отдала «команду» Ира, – а то следующей не налью.
– Подчиняемся, – подмигнул мне тесть, накалывая вилкой кружочек маринованного огурчика. – А на голодный желудок, да стакан сразу. Помнишь, как на ЛЭПах? – дернул головой тесть.
– Здесь не лес и не мороз под тридцать, – отрезала Ира.
– Поэтому и не прошу, – развел руками Даниилыч.
– Открывай рот, – «скомандовала» теща.
– Раз «транспортер» готов, то и «приемный пункт» тоже…
– Эх, всегда вспоминаю, Семен, твой первый рассказ, про сосну, – заговорил тесть, закусив.
– Он так и называется – «Сосна», – напомнил я.
– Помучился ты тогда с ним. А как он мне понравился. Ну, думаю, талант у парня. А его в этом «Юном натуралисте» – раз и забраковали. Мол, то да се, поучиться тебе еще надо.
Если б ты знал, как мне обидно стало тогда. Парень душу свою вложил, что называется, до копейки. Меня так прошибло этим рассказом, что я потом лишнее дерево зацепить боялся. Оно ж – живое. И ты это хорошо показал. Но просеки прорубать надо, никуда не денешься.
– А я тогда скис, – вспомнил я. – Ох, и навалились вы все тогда на меня – пиши, учись и пиши, докажи, что можешь. На самолюбии сыграли.
– Полюбили мы тебя, каждый по-своему. И что, получилось? Получилось. Напечатали? Напечатали.
– Так полгода потратил, – покраснел я. – Жирно больно для одного рассказа.
– А ты не красней. Молодец, скажу я тебе. Сразу редко кому что-либо удается.
Я к чему? Условия нужны, как той сосне, а можно и… Понять человека нужно. А поймешь, значит, и примешь, как родного. У каждого есть искра в сердце. И нужно ее пробудить. А, как говорят, свиньей называй, так любой рано или поздно захрюкает.
– Любишь ты, Саша, поговорить, – улыбнулась теща.
– Я люблю взаимопонимание. А оно не от одного зависит, сама знаешь. Помнишь, как мы с тобой в молодости?
– Да, ну тебя.
– А я расскажу. Никогда не рассказывал, а сейчас расскажу. Просто наших пронесло мимо такого. И хорошо. Они сразу ухватили суть. Я это тогда еще понял. И сейчас вижу, хоть жизнь и не простая штука, но и не сильно сложная.
– Это ты насчет «ну и что»? – спросила Кира Захаровна.
– Угадала.
– А чего тут гадать, если после этого все наши ссоры пятиминутными были. Давай, вытаскивай нашего «скелета из шкафа». Он, по-моему, уже давно там в труху превратился.
– Значит, «пропылесосим шкаф»…
21. Эта история, детки, произошла на заре… на заре становления наших семейных отношений.
Как-то, когда моя Кирочка рассказывала про что-то там –уже и не упомню про что – я ее внимательно слушал. Но вдруг она замолчала и надулась.
Мне была непонятна такая перемена в настроении, и я спросил, в чем причина. Кира сказала, что мне неинтересно слушать. Зачем тогда рассказывать?
Я постарался разубедить ее в этом, и через несколько минут она продолжила свой рассказ. Но не прошло и минуты, как она снова замолчала и снова надулась. Только на этот раз еще и всплакнула. Ну что ты будешь делать? И теперь никакие уговоры не помогли. Она замкнулась и все.
Помолчали мы денек. Утром вроде разговорились, и стало как раньше.
Этак через недельку все повторилось опять. А потом пошло и поехало – чем дальше, тем чаще и накаленнее. В общем, все сводилось к тому, что мне плевать на то, о чем говорит моя жена. А главное, неважно, что говорит.
Я ничего не мог понять. И чем больше предпринимал попыток выяснить причину, тем становились хуже наши взаимоотношения. В конце концов, разозлился и я. Через полгода такой катавасии я собрался и уехал, что называется, в дремучие леса. Я и так туда ездил, но возвращался, а тут – нет.
22. Те, кто работал со мной, естественно заметили эти перемены. Все-то отбыли вахту – и домой, а я не еду, остаюсь.
И вот однажды, наш сторож, старый политкаторжанин, психиатр, между прочим, по образованию, подошел сам ко мне, когда вечером сидел на крыльце и курил – до этого не курил, а начал. И расспросил про житье-бытье, правда, перед этим сам о себе многое рассказал.
Расслабил он меня, и я выложил все как есть. А он выслушал меня внимательно и сказал, что это дело поправимое, и напросился в гости, мол, со стороны бывает виднее.
Я долго думал над его предложением, а потом, когда извелся весь, решил – будь, что будет. И поехали мы вдвоем к моей Кире.
23. Она, на удивление мне, встретила нас приветливо, даже обрадовалась. Тоже ведь соскучилась.
