* * *
Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.
Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.
– Что это могло быть, убийство? – вдогонку бросил я.
– Не знаю, не знаю, – на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, – только бы с детьми всё было в порядке.
В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.
В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.
– Здесь, – остановился мой провожатый.
Интриговать, – безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.
– На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, – с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. – А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.
Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.
– Господь всемогущий! – приглашение войти прозвучало недвусмысленно.
Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан…, передо мной открылся занавес…
На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.
Полагая, что я без меры шокирован, Ловьяди достал из внутреннего кармана пачку сигарет с фильтром и предложил мне закурить.
– Вот, возьмите, – прокомментировал он, – я категорически не приветствую курение в школе, но если это Вас успокоит…
– Не имею такой вредной привычки, – постарался я предупредить все дальнейшие попытки директора немедленно сделать меня своим «любимчиком».
– Думаю, догадываюсь, чьих это рук дело, – Ловьяди торопливо спрятал сигареты и, несмотря на то что я его об этом не просил, стал излагать свои подозрения. – Три дня назад я принял в штат преподавателя анатомии. Вместо диплома об окончании педагогических курсов он признался, что никто так хорошо не знает строения человеческого тела, как серийный маньяк-убийца, расчленяющий свои объекты вдохновения, чтобы скрыть от полиции следы своих безутешных деяний. Мне эта шутка показалась забавной.
– Стало быть, истекающая кровью женщина, хрипящая в предсмертных муках, это всего лишь невинная шутка? – с вызовом спросил я.
– Нет-нет, господин Версо, – спешно затараторил Ловьяди. – Дело в том, что мисс Соул, которая имеет честь предстать перед нами сейчас в таком неприглядном виде, является преподавательницей литературы, и вот именно она, представьте, не желала признавать отсутствие души в недрах физиологической оболочки человека. По всей видимости, они поспорили с преподавателем анатомии по этому поводу, и он решил доказать мисс Соул свою правоту экспериментальным путём, а заодно и продемонстрировать детям преимущества естественных наук перед науками гуманитарными.
– То есть это безобразие произошло на уроке, при детях? – решил уточнить я немаловажную информацию, при случае могущую мне пригодиться, чтобы наябедничать в какие-нибудь надзирающие инспекторские органы.
– О, будьте покойны, молодой человек, – стал уверять меня директор. – Все эксперименты проходят здесь исключительно в рамках утверждённой программы. Всё согласовано.
– Значит, не о чем беспокоиться? – спросил я.
– Абсолютно не о чем, кроме разве что… – Ловьяди оторвал моё внимание от потрясающего натюрморта из внутренних человеческих органов, услужливо одалживая пистолет. – Не хотите помочь женщине?
– Увольте директор, – я вежливо отклонил предложение. – Я не из тех людей, кто добивает раненых.
– Всего лишь облегчить страдания, – сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.
– Чьи страдания? – резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. – Её? Мои? Или, может быть, Ваши?
Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:
– Мой долг – учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!
– Вы – пацифист, что ли? – попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. – Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.
– Я могу молитву прочитать, – тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.
– Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, – директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. – Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!
– Очень хорошо, – ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. – Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?
– Нет, – с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, – у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.
Он указал мне на агонизирующую женщину:
– Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием…
– Каким ещё условием!? – передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.
Кровавая пена на губах учительницы медленно закипала.
– Вы возьмёте в руки пистолет! – протянул Ловьяди на манер оперного тенора, вытянув вперёд руку с оружием.
– Ни за что! – ответ мой прозвучал в грубой откровенной прозе, лишённый всякой музыкальной тональности.
– Вы можете из него не стрелять, господин Версо, только возьмите и положите в карман, это нужно для безопасности.
– Оставьте, директор, – оборвал я его унизительное блеяние. – Вы прекрасно знаете, что здесь мне ничего не угрожает!
– Но речь не о Вас! – Ловьяди театрально плюхнулся мне в ножки. – Мои бедные дети в опасности!
– Убирайся с моего пути, паяц! – выведенный из себя, я оттолкнул ногой противного просителя милостыни. – И в следующий раз придумай что-нибудь изощрённее этого пошлого анатомического представления.
* * *
Я зашагал прочь от голубоватого света во мрак длинного коридора с некоторым разочарованием. Унизивший сам себя директор валялся на полу и теперь смотрел мне вслед с нескрываемой злобой, параллельно сочиняя новые зловещие козни также легко и вдохновенно, как сочиняет стихи какой-нибудь юный влюблённый поэт.
Ничего не меняется. Кровь циркулирует по кругу, всё та же невинная кровь… Под это дело нечистые на руку дельцы приторговывают оружием, пугая обывателей какой-то призрачной безопасностью. «Убей чужих, защити своих близких!» – чем не слоган для производителей штурмового автоматического оружия? Но вот ведь парадокс: они размножаются быстрее, чем винтовка выпускает добрый десяток пуль в секунду. И при этом умудряются бояться смерти! Но как это объяснить!? Ну чего казалось бы, проще: перестань бояться, уверуй в собственное бессмертие, и зашагаешь по воде, «аки по суху», а мир сам собою изменится, заиграв вокруг всеми цветами радужной палитры.
– Маловерные, – ловко балансируя по воображаемой водной глади, качал я головой из стороны в сторону. – Пропащие люди.
– Сюда, сюда, Господи, – донёсся старческий мужской голос из-за приоткрытой двери на противоположном берегу в конце коридора.
– Всё равно по пути, – махнул я рукой и уверенно направил свои привычно босые стопы на зов, дабы потом никому не пришло в голову упрекнуть меня в неотзывчивости и равнодушии.
Лампа вспыхнула перед самым моим носом. Не хватало ещё к врождённой глухоте добавить слепоту. Хороший же из меня выйдет преподаватель!
Постепенно привыкнув к свету коптящего керосинового источника, я стал различать стены и большие стеллажи, заставленные длинными рядами книг. Проходы между стеллажами были очень узкими, но именно оттуда надвигалось какое-то тёмное пятно.
– Что это Вы? – спросил я пятно.
– Будьте осторожны, я приближаюсь, – от бесформенного сгустка пришло сообщение мило картавым голосом. – Меня зовут Марк Оникул. Я – школьный библиотекарь.
Тёмное пятно наконец преобразилось в пожилого сутулого старика с характерным носом и прилагающимися к нему очками, такими несовременными, что их невозможно было даже вообразить.
– Простите меня, молодой человек, – вежливо извинился бывший сгусток, – я, возможно, напугал Вас. Тысяча извинений, но в библиотеке нет электрического света, приходится пользоваться этой старой лампой.
– По какой же причине произошла техногенная катастрофа? – спросил я, глядя на плавно угасающий огонь в светильнике, готовый в любой момент снова погрузить во мрак только что возникшую параллельную реальность. – Так недолго и до конца света дойти.
– О, это всё из-за книг! – с истым благоговением воскликнул Марк Оникул, свободной от лампы рукой очерчивая свои владения, их никто и никогда не должен увидеть, я уже не говорю о том, чтобы прочесть.
– Тогда почему бы не опрокинуть на них оставшийся керосин из лампы и не поджечь? – выступил я с дерзким предложением.
– Пробовали, – зашептал мне на ухо старик, – не горят!
– Каменные скрижали? – со знанием древнего типографского дела спросил я.
– Первоисточники, – одобрительно закивал библиотекарь. – У господина Ловьяди отличная коллекция. Однажды он проговорился мне, что вывез её из секретного хранилища первосвященника перед самым разрушением Храма. Представляете?
– Надо же, – тут и моя голова закивала в такт старческой немощи. – В одном месте собрались все тайны мироздания.
– А Вы проницательны, молодой человек, – библиотекарь вновь поднёс осветительный прибор к моему лицу, чтобы как можно лучше изучить степень моей наивности. – Простите, не знаю, с кем разговариваю.
– Меня зовут Эжен Версо, – представился я.
– Так вот, господин Версо, – вновь обратился ко мне старик, когда понял, что с наивностью у меня всё в порядке, – эти книги однажды уже сгорели, понимаете? Они навсегда потеряны для людей.
– Надо же, какая жалость, – как всегда сочувствия у меня было не занимать. – Уверен, ни пострадай мудрость человеческая так бесповоротно во времена первосвященников, жизнь людей давно бы изменилась к лучшему.
– Вот именно, вот именно, молодой человек, – собеседник даже схватил меня за руку от волнения, – Вы ухватили за хвост самую суть! Всё с этого и началось, белые пятна, чёрные дыры, без этих книг человечеству рано и поздно придёт конец, вот увидите.
– Я-то увижу, – никаких причин не соглашаться со стариком не было. – Но вопрос, видите ли, в другом: что если это Ваш уважаемый директор, господин Ловьяди, преднамеренно отнял у несчастных людей все эти книги, допустим, с целью заставить их всё на свете перепутать. Не станете же Вы отрицать, что когда-то на земле существовал идеальный порядок, сравнимый разве что с библиотечной картотекой?
При словосочетании «идеальный порядок» новый знакомый мой побледнел и прислонился к ближайшему стеллажу. Тело его медленно осело на холодный цементный пол.
– Что это с Вами? – склонился я над библиотекарем. – Тоже хотите медленно умереть у меня на глазах, как и мисс Соул?
Услышав имя несчастной преподавательницы литературы, Марк Оникул резко вскочил, как будто отсутствующий в библиотеке электрический разряд на секунду вернулся на побывку и заодно решил воскресить к жизни заблудшего адепта керосина.
– Что Вы сказали?! – старческие руки больно ущипнули меня за грудь через толстую ткань сутаны, попутно обнажив на левом предплечье ряд маленьких цифр, наколотых на дряблой коже. – Вы всё-таки добрались до нас, поганые нацисты!
– Да успокойтесь Вы! – мои молодые сильные руки еле отодрали этот сумасшедший репей от ни в чём не виноватого платья. – Какие нацисты?! Война закончилась сто лет назад, все жертвы холокоста давно в рай переселились!
– А Гитлер? Гитлер победил? – репей никак не хотел отлепляться, цепляясь теперь за полу.
– Да кто Вам такое сказал? – я уже начинал беспокоиться, что останусь без одежды.
– Директор Ловьяди, – запричитал Марк Оникул, как заключённый на допросе после недели карцера. – Он сказал, что Гитлер победил и из всех евреев в живых остался только я один, и что он спрячет меня на свой страх и риск. А взамен, взамен я буду и дальше скрывать эти книги до того самого момента, пока Гитлер не умрёт и все мёртвые иудеи однажды не воскреснут согласно древнему пророчеству.
– Пожалуйста, успокойтесь, – если бы я был в собственном доме, то, конечно, предложил бы страждущему воды, а так пришлось лечить одним лишь словом. – Это всё неправда.
– Неправда! – воскликнул библиотекарь, от страха теряя разум. – Так, стало быть, Гитлер жив?!
– Да не это неправда! – Вот уж воистину что старый, что малый. – Гитлер мёртв, труп сожгли, Вам абсолютно ничего не угрожает, ну кроме разве что арабских террористов, но сейчас речь не об этом….
– Я понял, – перебил меня Марк Оникул, глаза его озарились. – Это он Вас подослал.
– Кто? – спросил я.
– Гитлер, – библиотекарь стал водить перед моим лицом указательным пальцем. – Это провокация, я догадался, старого еврея не проведёшь!
– Гитлер мёртв, труп сожгли, Вам абсолютно ничего не угрожает, – я включил автоматический голос.
– Хорошо, согласен, может быть, Гитлеру до меня и дела нет, – проблески разума вернулись к старику, – но тогда получается, что Гитлеру нет дела до последнего живого еврея, а это неправда!
– Вот уж помяни царя Давида и всю кротость его, вот уж помяни царя Соломона и всю мудрость его! – попытался я спеленать одержимого популярной скороговоркой.
Но клиент мой оказался не так прост:
– Не притворяйтесь тем, кем не являетесь. Я всё понял, Вас ко мне подослал директор Ловьяди с проверкой, не проболтаюсь ли я о его тайном хранилище. Я не проболтался, и это значит, у него нет ни малейшего повода выдать меня Гитлеру. Так ведь господин Версо, Вы от меня ничего не узнали, ни словечка? Я был нем как рыба, так и передайте директору.
Несмотря на всю до боли знакомую еврейскую логику, в собеседнике моём как будто что-то надломилось. Похоже, ею одною он не удовлетворился и потому топтался на одном месте, явно намереваясь куда-то пойти, но в то же время был не в силах сосредоточиться на движении. Так и не дождавшись моего благословения, библиотекарь стал удаляться, постепенно растворяясь в своих стеллажах, но затем остановился, обернулся и вновь приблизился ко мне, постепенно формируя о себе уже иное мнение.
– Мисс Соул часто приходила сюда ко мне читать эти запрещённые книги, – Марк Оникул заговорил тоном патриарха, со слезами на дальнозорких глазах, точно вспоминал юность. – Ах, что это было за время! После службы я с нетерпением ждал её прихода, наливал дополнительно душистого керосина в лампу, желая произвести впечатление на даму, и знаете, мне это удавалось…
Думаю, теперь уже бесполезно скрывать тот факт, что мы были любовниками. Да нет, не подумайте ничего такого, господин Версо, мисс Соул была женщиной строгих правил. А потом, это вам молодым для любви необходимо снимать одежду, а в нашем возрасте происходит всё по-другому, но поверьте, душа у неё была, и она всю без остатка завещала её своим ученикам.
До того как попасть сюда, Мисс Соул очень долго преподавала в самой обычной школе. Понимаете, молодой человек, с годами, когда ты полностью отдаёшься делу всей твоей жизни, слепо и страстно, то перестаёшь различать эти самые пресловутые нюансы. То же самое произошло и с мисс Соул.
Однажды она застала в туалете двух целующихся четырнадцатилетних девочек. По старинке она возмутилась, накричала на них, кого-то даже ударила указкой по заднему месту. В ответ сопливые девчонки обвинили учительницу в рукоприкладстве. Тогда мисс Соул вызвала в школу родителей. Родители пришли и подали на преподавателя жалобу, а потом добавили, что сначала было бы неплохо мисс Соул завести собственных детей, а потом уж воспитывать чужих. Это ли не крайнее проявление жестокости, господин Версо?! Только тут бедная женщина поняла, что совершила в своей жизни какую-то промашку. Полностью отдаваясь детям, она не заметила, как все критические дни её запущенного организма давно позади, и все дети, которых она считала своими, оказались ей абсолютно чужими. Мало того, выяснилось, что все они до последнего «тихого» отличника её ненавидят. С таким диагнозом бедняжке недолго было переехать в психиатрическую лечебницу, и только счастливый случай спас мисс Соул от катастрофы. Уважаемому господину Ловьяди в только что созданную им экспериментальную школу срочно потребовался учитель литературы, поэтому всё так благополучно для неё в конце концов разрешилось.
– Да, действительно благополучно, – язвительно заметил я.
– Смерть – это не самое страшное, – не согласился с моим остроумным высказыванием Марк Оникул. – Мы столько с ней мечтали об этом, хотели уйти отсюда вместе в один день. Если бы это было возможно, я бы ничего не пожалел, даже этой бесценной библиотеки.
– Хотите, я сейчас вернусь к ней и скажу «талифа куми»? – с участием предложил я. – Мне это несложно, всего лишь пару слов, и вы снова будете вместе.
Услышав родную речь, старый еврей взволновался и на секунду призадумался, но затем отрицательно закачал головой:
– Мне нельзя Вам верить, молодой человек, ни один из тех, к кому когда-то обращались «равви», не имеет права говорить такие слова правоверному иудею. Кем Вы себя возомнили?! Или это очередная провокация?!
