Анатолий Модылевский "Жизнь и судьба инженера-строителя"

Мы ушли, ковыляя во мгле,

Мы к родной подлетаем земле.

Вся команда цела, и машина пришла

На честном слове и на одном крыле

Большое оживление в зале всегда вызывал рассказ о «мине», найденной подругой в кармане брюк моряка; ни у кого не было сомнений, что за кандидатов «блока коммунистов и беспартийных» будет подано 99% голосов, но всем хотелось побывать на концертах в агитпунктах, где никакой агитации не проводилось, зачем; кстати, в день выборов Тихоновна шла в избирательный участок заранее в четыре утра, и в числе первых голосовала, расписывалась, ставя крестик; ей вручали отрез хорошего материала для пошива одежды, дома всем его показывала, и мы её поздравляли.

За время моей учёбы в пятом классе была построена новая школа-семилетка № 17, расположенная недалеко от реки Алей, и чтобы разгрузить трёхсменную школу № 9, часть шестых классов перевели в новую школу; теперь появились интересные предметы: география, экономическая география, ботаника, химия, физика, и учиться стало интереснее; учебник по экономической географии был объёмным с тонкими листами и обилием данных по странам мира, особенно соцлагеря – Венгрия, Польша и др.; учительница требовала доскональных знаний не только промышленного и сельскохозяйственного производства, но и имён генсеков компартий в соц и кап странах; получить пятёрку было очень сложно, но имелся стимул: учителем была миловидная молодая женщина; чёрные глаза оживляли её смуглое очень приятное лицо с тёплой мягкостью улыбки; с первого взгляда она очень понравилась и все ребята в неё влюбились, старались во всю ей понравиться; экзамен по географии почти все сдали на пять, а приобретённые знания сыграли в жизни положительную роль, поскольку помогли хорошо ориентироваться в мире.

Но было и противоположное, и я решил писать об этом – в упор, вплотную; уроки истории древних и средних веков вёл учитель по прозвищу Геродот; был он

высокого роста, всегда носил аккуратный костюм; его лицо – даже красивое, но вялое и маловыразительное – выдавало человека, скупого на слова; волосы у него были совершенно прямые, аккуратно причёсанные; был спокойный и медлительный – флегматик, но строгий и без чувства юмора, как говорится, «отталкивает, несмотря на достоинства»; я добросовестно готовил уроки, но история представлялась мне предметом изрядно скучным; меня замучила зубрёжка многочисленных дат правления царей, императоров, сражений и т.п.; в этом перечне была только пляска дат, имён и исторических подробностей, даты я не запоминал, путал их; этот нехороший комплекс повлиял и на пересказ текстов, которые мне нравились; в итоге, получал двойки и тройки; бывало, стою у доски, а он вперил в меня взгляд, в котором сверкала сталь; редко бывают взгляды, которые колют больнее, чем тот, каким он меня наградил; при этом вид у него был самодовольный, непроницаемый, высокомерный и неприступный, как у вши на королевском заду; вспоминается отношение к истории Л.Н. Толстого; учась на втором курсе Казанского университета, 19-летний Лёва Толстой был посажен в карцер за прогулы лекций по истории; там он объяснил студенту Назарьеву: «История – это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных мелочей и собственных имён. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, – что это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвёртый – на Анне Алексеевне Колтовской, – в 1572 году, а ведь от меня требуют, чтобы задолбил всё это, а не знаю, так ставят кол».

Некоторые школьники в классе были уже комсомольцами, подошло время вступать в комсомол и мне; двоечников не принимали, но я к проведению общего комсомольского собрания исправил двойку по истории на тройку; надо отметить, что наша новая школа была фактически филиалом школы № 9, т.е. пионерская и комсомольская организации были едиными, физкультура и спорт – тоже; ритуал комсомольского собрания стандартный: «расскажи автобиографию», какие общественные нагрузки, вопросы по уставу ВЛКСМ, голосование.

Здесь необходимо пояснение; моим классным руководителем была учительница русского языка и литературы по прозвищу Ломоносова; у неё нос, извините, был немного провален по неизвестной причине, но предполагаемой не по возрасту «много знающих» ребят, и отсюда это прозвище; немолодая, всегда на уроках в каком-то блеклом платье, обтягивающем её некрасивую полную рыхлую фигуру; лицо её круглое, гладкое и то ли совершенно непроницаемое, то ли попросту пустое, глаза цвета болотной воды; черты её мясистого и напомаженного лица неподвижные, бесстрастные; отличалась надменностью и пессимизмом, но бывала и вспыльчива, когда выражала недовольство чем-то, при этом глаза её сердито блестели, а голос становился резким и желчным; правда, научила нас составлять план изложения: 1-вступление, 2-основная часть, 3-заключение; кто-то верно сказал: «Зеркало души – губы, а не глаза; хотите узнать душу человека, глядите на его губы: чудесные, светлые глаза и хищные тонкие губы»; она невзлюбила меня за плохую успеваемость, за уклонение от общественной работы и, возможно, в пику моей мамы, которая однажды на родительском собрании выступила с резкой критикой школьных порядков. Так вот, когда стали обсуждать на собрании мою кандидатуру, Ломоносова, которая откровенно делила учеников на любимчиков и остальных, выступила, вылила на меня все помои и сказала, что пока я не достоин быть комсомольцем; такое начало не предвещало мне ничего доброго, словом сказать, душевная мука, – и стоял я, понурив голову уныло, но ни капли её не боялся; задавали мне вопросы, обсуждали; некоторые члены комсомольского бюро стали на сторону Ломоносовой; но я не хочу брать греха на душу и пытаться восстанавливать все подробности происходящего в зале при обсуждении моей кандидатуры; вдруг на собрание прибыли из школы № 9 члены объединённого комитета ВЛКСМ, старшеклассники Марченко Дмитрий, Фертман Борис и ещё несколько товарищей, хочу рассказать о них подробно.

Дима Марченко был на два года старше меня; лидер школьного спорта, прекрасный спортсмен, волейболист, легкоатлет, лыжник, штангист; но особенно я завидовал ему, как он и его верный друг Толя Орденко лучше всех пробегали дистанции 400 и 800 метров на городских соревнованиях; конечно, Дима хорошо пробегал и стометровку, прыгал в длину и высоту, но именно на своей коронной дистанции в 400 метров стал чемпионом города; друзья были стайерами в отличие от меня, спринтера; на 100 и 200 метров я был чемпионом, а на других дистанциях у меня не хватало скоростной выносливости, задыхался; Дима и Толя все годы учёбы неразлучно дружили, везде их можно было видеть вместе; Дима был очень красивым юношей с пепельными волосами и большими выразительными серыми глазами; по сравнению с Толей более подвижный, обладал сангвиническим темпераментом; учился хорошо, был весёлым малым, оптимистом с независимым характером, любил розыгрыши, правда, у него иногда бывали периоды мрачного настроения, но в остальное время ему была свойственна удивительная способность поддерживать в людях бодрость, причём он сам никогда не терял чувства собственного достоинства; все мы очень любили его за уважительность, доброжелательность; он обладал правильной речью, был хорошим оратором, в комитете комсомола отвечал за спорт.

Толя Орденко более спокойный и несколько медлительный, флегматик; туговатый на ученье, терпеливый, превосходный бегун, чемпион города на дистанции 800 метров; внешне друзья были разными: Дима, плечистый, рослый, выше среднего роста и довольно широк в кости; тело, правда, было несколько рыхловатым, но очень сильным – настоящий борец; Толя худощавый, сухой, жилистый, стройный с тонкой талией, всегда подтянутый, скромный; его доброе лицо с решительными, крепкими губами было мужественно, указывая на железную волю в характере; я редко встречался с ним, может быть только потому, что жил он далеко от наших домов; после окончания школы друзья учились в одном из ленинградских вузов; к сожалению, Толя очень рано ушёл из жизни.

Прошло много лет, я работал в Сибири; в 1987 г., будучи в Ленинграде на курсах по повышению квалификации, узнал от Бориса Фертмана телефон и адрес Димы, который к тому времени был уже семейным человеком, деканом факультета ЛПИ; встретился с моим спортивным наставником и одним из своих кумиров в его квартире, расположенной недалеко от Московского вокзала; интересно, что когда-то она, вероятно, была коммунальной: от входной двери шёл очень длинный коридор, с левой стороны находились двери в комнаты, а с правой – сплошная стена; и только в конце коридора была большая комната – кабинет хозяина, в котором помимо письменного стола, расположенного у окна, в центре комнаты стоял большой стол, заваленный бумагами и чертежами; дома кроме нас никого не было, жена с дочкой жили на даче; мы сели пить чай, вспомнили Рубцовск, нахлынули воспоминания о школе, о спортивных успехах; затем Дима рассказал, что его научная специализация – проектирование морских нефтяных платформ; совместно с американским учёным написал монографию, которая уже на выходе, даже показал мне её макет; я рассказал о своей работе по внедрению эффективных бетонов в Сибири и на Дальнем Востоке; кстати, я планировал этим летом поехать полечиться и отдохнуть в известном санатории «Сад-город» (лечебные грязи) под Владивостоком; Дима сразу сказал мне, что ректором ДПИ работает его однокашник, они все годы учёбы жили вместе в одной комнате общежития; забегая вперёд, отмечу, что летом мне не удалось достать путёвку в престижный санаторий и пришлось обратиться к ректору ДПИ за помощью; он был рад весточки от своего друга и сразу позвонил главврачу санатория; я без проблем выкупил путёвку и лечился грязями, после чего меня три года не беспокоили боли в пояснице и коленях; пробыл я у Димы дома около часа, оба мы были рады встрече и расстались довольными; прошло ещё порядочно лет и однажды в Братске я получил известие о том, что мой дорогой товарищ умер; помню, придя с работы домой, где никого не было, сел за письменный стол и прочёл печальное письмо; всё вспомнилось, слёзы непроизвольно хлынули из глаз, я зарыдал так, будто перед моими глазами был труп моего любимого товарища; слёзы текли у меня из глаз несколько минут, чего со мной не случалось давно; я испытывал какой-то внутренний тон душевного потрясения, как будто я присутствовал на его похоронах, хотя находился за тысячи километров от Ленинграда; это известие ударило в сердце, я плакал и представлял себе его, как знал, видел – хотелось говорить о нём, но не с кем; я долго сидел, погружённый в отчаяние.

Борис Фертман жил в нашем доме в соседнем угловом подъезде на втором этаже, квартира располагалась над магазином КОГИЗ; поскольку его старший брат Виля уже учился в институте и жил в Ленинграде, Борис занимал его маленькую комнату, сплошь уставленную книжными стеллажами, тахтой, письменным столом, а посередине был узкий проход; когда приходили друзья, места для всех не было, некоторые стояли; иногда мама, Бронислава Давыдовна, разрешала брать стулья из столовой, и тогда ребята размещались в проходе перед комнатой Бориса; в школе он был лидером, активность его привлекала внимание, занимал какие-то комсомольские должности, участвовал в мероприятиях, что-то организовывал, короче, активист; но для ребят это было не главным, его почитали как отличного шахматиста, чему способствовал комбинаторный ум и быстрота, с которой он просчитывал варианты; не находилось в среде играющих с ним людей человека, который знал бы так досконально теорию и практику шахматной игры, – здесь он стоял вне конкуренции; естественно, он был чемпионом школы по шахматам.

Борис был рассудительным и справедливым в спорах, правда, свойственное ему гамлетизирование вытравить из себя не удавалось; впрочем, он к этому отнюдь и не стремился, принципиально утверждая необходимость всестороннего обсуждения, рассмотрения, изучения любого сложного вопроса; его уважали за ум, отзывчивость, доброту, юмор, приятное общение; товарищи прощали часто повторяющийся его лёгкий скептицизм; были у него среди наших школьников разных возрастов серьёзные завистники (как же без них), и даже позже в институтские времена тоже они были; я их знал, но называть не буду, поскольку тогда они ещё не знали изречения В. Гёте: «Если человек в чём-то превосходит вас, постарайтесь его полюбить, иначе умрёте от зависти»; учился Борис хорошо, но круглым отличником не был; я вовсе не хочу изображать его этаким Непорочным Рыцарем, поскольку в его общении с ребятами иногда проскальзывало, как говаривал Пушкин, «простодушие с язвительной улыбкой»; моё общение с Борисом было естественным, как младшего товарища со старшим, мы легко находили тему для разговора; он понимал, что меня совершенно не интересуют школьные общественные дела, никогда об этом не говорил; зато мы любили посмеяться над разными интересными случаями из ребяческой жизни на посёлке и в пионерлагере; наш дом в той части, где жил Борис, вплотную соседствовал со старым довоенным «вшивым» домом, населённым в основном местными неблагополучными семьями; мы часто видели пьяниц, поножовщину, слышали крики женщин, приезд милиции и прочее; в подъездах, вокруг дома и около сараев всегда было грязно, даже запах возле этого дома был особый; поэтому, наверное, и назывался вшивым. Борис довольно часто зимой простужался, болел и пропускал школу; причиной была его природная полнота, из-за которой потел, на улице мог ходить с расстегнутым пальто, а играя после уроков в футбол, часто вообще сбрасывал пальто за ворота; он был очень подвижным в играх, увлечённо, как говориться не жалея себя, мог играя в баскетбол, бегать и прыгать с мячом, желая обыграть противника; почти всегда вспотев, сбрасывал майку, обнажая волосатую грудь, и азартно, с пылом кидался отбирать мяч у соперника, но утомлялся быстро и его заменяли; некоторые ребята обзывали его «жирным», Борис злился и мог врезать по морде; во время серьёзных матчей мы не были уверены, что успех в баскетболе принесут Боб Фертман и его одноклассники – Боря Добронравов (кличка Дуся), Яша Перельман, Юра Кисель и другие, поэтому их не брали в команду или брали нехотя; а что касается Лёвушки Капулкина, моего одноклассника, так он был самый маленький, хрупкий, худенький, но подвижный, желающий играть, его тоже не брали.

Однажды я после школы зашёл проведать больного Бориса; ему было скучно одному, он предложил сыграть в шахматы; я играл слабо, стал отказываться; тогда он убрал с доски свою туру, мы стали играть и вскоре я получил мат; снова он стал играть, но уже без двух тур – результат тот же; он посмеялся над неумехой, но хотя бы какое-то время мой товарищ отвлёкся от болезни; в другой раз, когда мне в самом начале восьмого класса задали написать сочинение на тему Слова о полку Игореве, я пришёл к Борису за помощью; у него в комнате были друзья, и когда я сказал о сочинении, Валя Гусаков обещал поискать дома своё прошлогоднее сочинение; на другой день принёс тетрадь с сочинением на десяти листах, оценку учительница Коробкова Эмма Зиновьевна, поставила пять; я дома слово в слово переписал и сдал работу, но получил трояк; в тексте была пропущена лишь одна запятая; эта учительница не только не любила меня, но, зная от физрука Ивана Матвеевича о моих спортивных успехах, всячески прилюдно обзывала и унижала меня («сила есть, ума не надо» и т.д.); я пришёл к Борису, показал сочинение, жирный трояк и спросил: «Где справедливость?», он хохотал до слёз, я вместе с ним; в дальнейшем подробно напишу о Коробковой, когда буду отмечать её роль в моей судьбе.

Очень любили мы с Борисом играть в зоску, которой увлекались все ребята нашего посёлка. Что это такое? Зоску вырезали из куска кожи, покрытой густой шерстью; это был кружок диаметром около десяти сантиметров; далее пришивали снизу на кожу небольшой свинцовый кружок (грузик), предварительно проделав в нём отверстия для пропуска иголки с ниткой; подкидывая рукой зоску, нужно было внутренней стороной стопы ударять её, подкидывая вверх как можно выше; опускалась зоска плавно благодаря шерсти, так, что можно было успеть снова подкинуть её вверх ногой; участники игры внимательно отсчитывали количество ударов, и как только зоска подала на пол, сменялся игрок; были среди ребят и чемпионы, которые умели непрерывно подкинуть зоску сорок, а то и шестьдесят раз, но нам с Борисом до этого было далеко; что ещё выделяло Боба среди его товарищей, так это юмор и заразительный смех от души; помню, меня активисты класса хотели привлечь к постановке школьного спектакля по книге «Любовь Яровая», и поручили роль залихватского матроса Швандю; я с трудом выучил текст, пришёл к Боре и сказал, что это дохлый номер: и желания нет никакого, и не получится из меня артист; однако он схватился за идею и стал уговаривать меня попробовать, даже сам показал, как Швандя должен двигаться по-матросски вразвалочку и говорить текст; при этом я заметил, что он как-то подозрительно ухмыляется; когда я попробовал войти в роль, Боб не выдержал и расхохотался, а вслед за ним и я; кончилась наша репетиция гомерическим хохотом, сопровождающим совместную произвольную импровизацию роли, ходьбой по комнате морской походкой; в итоге насмеявшись и держась за животы, рухнули на тахту; на другой день, придя в школу, я вернул текст этой роли и отказался участвовать в постановке; не думаю, что я гримасничал, но, ей богу, возможное участие в самодеятельности приводило во мне очень неприятное сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной посмеются; по этой же причине и Боб никогда не участвовал в самодеятельности, но подтырить кого-нибудь на это был он мастер.

Однажды летом я и Борис вместе с нашими мамами побывали в открывшимся недавно доме отдыха АТЗ, расположенном в сосновом бору возле Шубинки; моя мама и мама Бориса были хорошими подругами, несмотря на совершенно разный характер и темперамент: спокойный у тёти Брони и временами горячий у моей мамы; обе они были остры на язычок, любили хорошую литературу и всегда обсуждали прочитанное в книгах; отдыхали вместе, подолгу лёжа в гамаках, подвешенных на соснах; в течение двух недель я и Боря проводили время в лесу (грибы, ягоды), на волейбольной площадке или, играя в шашки и шахматы; несколько раз желающих возили автобусом купаться на Пресное озеро; научились мы неплохо играть в бильярд, но лучше всех играл новый директор нашей школы, высокий стройный мужчина; он всегда бил шар прицельно и очень сильно посылал прямо в лузу; сыграв пару партий, он уходил, давая поиграть другим, равных ему не было; кстати, при нём в нашей школе был наведён порядок, а для развития спорта директор много делал полезного; в бильярд часто приходил играть парикмахер Федя, мужчина средних лет, работавший в бане, построенной немцами; у него были толстые губы и мы прозвали его «Федя-пышногубый»; он имел обыкновение, при игре два на два, передавая кий партнёру, говорить: «Просю»; это нас сильно забавляло, и когда мы играли не в его присутствии, то дурачились и тоже после удара, передавая кий, говорили: «Просю»; что вызывало улыбки присутствующих, подымало настроение, они всё понимали; среди отдыхающих был молодой красивый лётчик лейтенант Юра, который постоянно был окружён женщинами; однажды в середине срока офицера вызвали телеграммой в часть – в Корее шла война с американцами; он явился к отъезду в полной военной форме; мы смотрели, стоя на крыльце своего домика, как женщины, которые с лётчиком проводили время в лесу, на танцплощадке и по вечерам, провожали Юру при посадке в автобус; моя мама сказала тёте Броне: «Ох, многие женщины будут плакать, вспоминая этого красавца»; в то время ни Боря, ни я не понимали истинного смысла сказанного. Позже я напишу о студенческих годах и судьбе Бориса.

Возвращаюсь к комсомольскому собранию в школе. Внезапно прибывшие на собрание Марченко и Фертман, выслушав выступающих, поняли, к чему дело идёт; Борис Фертман с той спокойной уверенностью, которая была для него столь характерна, а Дмитрий Марченко более эмоционально выступили и пояснили собранию: «Модылевский первый в школе заслужил значок БГТО и является чемпионом школы № 9 по лёгкой атлетике в своей возрастной категории, его надо обязательно принять в комсомол»; этим заявлением они быстро вправили мозги чересчур ретивым деятелям комсомольского бюро и ломоносовым; с мнением членов комитета все согласились и проголосовали за; но будущее показало, что могло произойти и худшее; через неделю принятых на собрании новоиспечённых комсомольцев должны были утверждать на бюро райкома ВЛКСМ; однако историк Геродот лишил меня и этой призрачной надежды: к несчастью, я получил очередную двойку. «Положим, – думал я, – я плохо запоминал даты, имена царей, цариц и других, но зачем он мучит меня, больше, чем других, ставит двойки; только и думает всю жизнь, – прошептал я, идя из домой школы, – как бы мне сделать неприятности; он очень хорошо видит, что мне это трудно даётся, но выказывает, как будто не замечает, противный человек; возможно, и историк, но малокалиберный, и лицо его, и чёрный костюм, и бездушное отношение к ученикам – какие противные!»; думал, что с этой двойкой меня не утвердят; на душе стало как-то безразлично, но вместе с ребятами пошёл в райком; на обсуждение нас не пригласили, мы сидели в приёмной и ждали; вышел член бюро и объявил, что всех утвердили, можно расходиться; теперь вспомнился анекдот из брежневских времён, когда в партию насильно затягивали рабочих (всё же, Гегемон!); на одном заводе в цехе работал цыган и однажды пришёл секретарь парткома агитировать его вступить в партию, мол, передовик производства и т.д.; цыган отказывался, говорил, что не достоин, но друзья всё-таки уговорили, и на партсобрании приняли его в партию; придя на работу после утверждения в райкоме, цыган сообщил, что его там не утвердили. «Как? Почему? Ты же передовик!»; рабочий рассказал, что при обсуждении один член райкома спросил: «А не ты ли играл на баяне во время свадьбы батьки Махно?», ну, я и ответил, что да, играл; рабочие удивились, спросили: «Неужели ты не мог сказать, что ты не был на этой свадьбе?», на что цыган своим товарищам ответил: «Как я мог соврать, если этот член райкома сидел там же рядом с батькой».

Вот и я сказал, что хотел сказать на этот раз, но тяжёлое раздумье одолевает меня; я был бы глубоко неправ, если бы валил всё на учителей; может, не надо было говорить этого; ведь осуждая других, надо судить и себя; может быть то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его. С кадрами учителей в новой школе было сложно; основы химии преподавал маленького роста, вечно неряшливый «Сашка-химик»; лицо его, заросшее двухдневной щетиной, было в оспах; даже белки глаз у него были какие-то нечистые; однажды мы случайно застукали его после уроков в классе, когда он сливал спирт из спиртовок в стакан, чтобы выпить; да и позже мы видели его в сильном подпитии; тогда нам стало ясно, почему он часто в школьном дворе ходил, пошатываясь, и от него часто несло перегаром; какой же тут авторитет учителя; а мы обнаглели, стали его выпившего обзывать, он бегал за нами по школьному двору с угрозами.

Помню ещё, на дворе конец апреля; после того, как вскрылся Алей и сошёл снег, долго ещё стояли холода; всё развивалось медленно, вяло, словно нехотя, шаг вперёд – два назад; но уже в начале мая весеннее солнышко весело светило в окна класса, как-то раз во время перемены из-за духоты в классе (отопление ещё не отключили) мы распахнули окна и любовались картиной: в ясный солнечный майский день вдали на фоне синего неба со второго этажа хорошо были видны снежные шапки алтайских гор и высочайшая вершина горы Белухи; прозвенел звонок, зашла в класс учительница и сказала: «Закройте немедленно окна, простудитесь, это вам не май месяц!», все засмеялись вместе с учителем. Весна том году пришла как-то разом, внезапно; вскоре начался ледостав; ниже Рубцовска по течению Алея образовались большие заторы и сапёры начали взрывать лёд толовыми шашками; мы часто в эти апрельские дни приходили на берег и наблюдали за взрывами и движением льдин – картина очень живописная, можно было подолгу любоваться прекрасным зрелищем; льдины разного размера отрывались от берега и некоторые смельчаки плавали на них, упираясь баграми в дно; нередко это кончалось тем, что льдина раскалывалась, ребятам приходилось купаться в ледяной воде; газеты писали о том, что многокилометровые заторы в низовьях Оби, когда огромные тяжёлые льдины громоздились одна на другую, подпирая реку, создавали большие проблемы северянам; уровень воды повышался, затапливались деревни и сёла.

Смотри, как на речном просторе,

По склону вновь оживших вод.

Во всеобъемлющее море

За льдиной льдина вслед плывёт.

(Фёдор Тютчев).

Мне нравилось встречать пробуждение природы; я бывал рад в это время года, чувствовал себя очень хорошо; как поётся в известной песне:

Приходит время, с юга птицы прилетают.

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время, люди головы теряют,

И это время называется весна.

Почти все экзамены после 7-го класса я сдал на тройки, кроме географии, её сдал на четвёрку, а конституцию сдал на пять, и эта единственная из всех оценок переходила в аттестат зрелости; так что отметки точно соответствовали моему отношению к учёбе, поскольку основным времяпровождением были игры с ребятами и спорт; только по вечерам, придя домой, приходилось отвечать на неприятные вопросы мамы о выполнении своих обязанностях по дому и в школе; меня это огорчало, но с огорчениями такого рода мальчишки обычно справляются без труда; как-то в пятом классе папа по своей привычке хотел меня за что-то отлупить, но увидев в моих руках молоток, не посмел это сделать, и с тех пор он больше никогда не поднимал на меня руку.

Мой папа ещё со студенческих лет, проведённых в Одессе, увлекался фотографией, и наши семейные фотоальбомы, которые я любил рассматривать, многое поведали мне о жизни родителей и старшего брата; папа часто фотографировал аппаратом «Фотокор», снимал на пластинки и печатал контактным способом; ещё работая на ХТЗ и знакомясь с американскими и немецкими техническими журналами, он мечтал о плёночном фотоаппарате, и в 1945 г. в Москве на толкучке купил немецкую цейсовскую «Лейку», очень дорожил ею и не давал пользоваться ни Виктору, ни мне; папа был одним из лучших (а может быть даже лучший) фотографов на АТЗ, участвовал в создании фотолетописи завода, всегда снимал демонстрации; дома папа снимал всю семью и непременно Тихоновну; я помогал ему проявлять плёнки в бачке и печатать фотографии при помощи увеличителя; в раннем возрасте с отцом у меня было мало общего, и виделись мы только урывками, но уже в седьмом классе мы сблизились благодаря моему увлечению фотографией; я начал самостоятельно фотографировать широкоплёночным зеркальным аппаратом «Комсомолец»; этим аппаратом снимал в основном домашних и друзей, с которыми ходил на природу в Забоку; в восьмом классе папа купил мне такую же зеркалку, как «Комсомолец», но более совершенную – фотоаппарат «Любитель», и я стал делать портреты и жанровые снимки, учился смотреть на объект съёмки как фотограф, т.е. «видеть картинку»; начал вырабатываться у меня фотовзгляд, т.е. доверительное общение с предметами, и, конечно же, – с личностями; хорошо помню, как я сделал однажды один из своих лучших снимков; это было осенью, в сентябре, когда мы, прощаясь с летом, посетили Забоку; я вообще любил осень с её яркими тонами, с её бодрящим воздухом, хорошо в Забоке в такую осень: природа отдыхает после жаркого и шумного лета, вокруг тишина и спокойствие; на опушке увидел большую берёзу, ствол и ветви которой сопротивлялись сильному ветру; с минуту я стоял и осмысливал, как это передать на фотографии; затем выбрал позицию, кадрировал красивое дерево и аккуратно нажал на затвор; это была моя первая «живая» фотография; глядя на неё, реально ощущался ветер; снимок также понравился папе, он похвалил меня; я думаю, что именно тогда, по всей вероятности впервые, во мне пробудилась любовь к природе, появилось желание снимать природу; «Нет правды без любви к природе, любви к природе нет без чувства красоты». (Яков Полонский). Летом после окончания восьмого класса, во время групповой поездки в горы (об этом будет написано ниже), папа доверил мне свою лейку и я сделал классные снимки; в дальнейшем на протяжении жизни я не расставался с фотоаппаратом и в итоге сейчас в моих альбомах большого формата хранится фотолетопись всей нашей семьи; этими фотографиями я теперь пользуюсь как путеводителем; сын Кирилл ещё в школьные годы «заболел» фотографией; он тоже в альбомах и компьютере имеет фотовидеолетопись своей семьи.

С фотоделом связан один смешной эпизод; летом после окончания первого курса института я приехал домой из похода по Кавказу, мы с папой стали на кухне печатать мои снимки, которых было очень много; ночью подошло время, когда нужно было добавить закрепитель в ванночку; обычно его хранили в большой тёмной бутылке из-под шампанского; мы не стали зажигать свет и в темноте подняли с пола бутылку, стали наливать закрепитель и к нашему ужасу обнаружили, что вылили подсолнечное масло. Кошмар! Полночи работали зря, все снимки испортились, а утром мама ещё устроила скандал из-за пролитого масла.

Летние каникулы я, как и многие дети заводчан, проводил в пионерском лагере «Песчаные борки?»; он находился в 20 км от города и занимал довольно приличную территорию в степи с небольшими берёзовыми рощами; дети жили в армейских палатках, рассчитанных на восемь человек; недалеко находился общий умывальник с рукомойниками и далее за деревьями – сортир; в большое здание столовой отряды (с первого по десятый) ходили посменно; за длинным столом на лавках усаживалось 20 человек; питание было отменное, свежие продукты поставлялись из заводского подсобного хозяйства и из ближайшего колхоза «Сибирский пахарь»; перед обедом всегда ставился на стол большой чайник с кумысом, дети выпивали по стакану слабо-хмельного целебного напитка, благодаря чему в тихий час («мёртвый час», так мы его называли) хорошо спали, особенно те, кто выпивали как и я два стакана, поскольку некоторые ребята не хотели пить кобылье молоко; когда лагерь только открылся, нам пришлось много работать по обустройству, но не в тягость, т.к. ребят было много; мы полностью оформили линейку, сделали дорожки и места для каждого отряда с разметкой и снятием дёрна, построили стадион: круговую беговую дорожку, футбольное поле с воротами, волейбольную и теннисную площадки; кстати, теннисных ракеток тогда не было, вырезали их по форме из фанеры, сетку использовали волейбольную, мяч – теннисный; каждый день был насыщен событиями: пока не было футбольного поля, воротами служили две берёзы, играли команда на команду, я больше любил место правого инсайда в нападении; часто играл

в паре с Витей Вуячичем, здоровым красивым парнем, который учился в параллельном классе. Несколько слов о нём; в школе учился плохо, был туповат, оставался на второй год, но благодаря своему красивому голосу, вниманием девочек не был обделён; он был гордец, хвастливый, самолюбивый и несколько чванливый, надменный; было видно, что скромностью природа его не наделила; отца у него не было, жил с мамой, высокой блондинкой, о которой ходили по посёлку некрасивые слухи; в нашем классе Витя снова остался на второй год, но летом исчез, вероятно, с мамой уехал в Минск. В пионерлагере, играя в футбол, я и он были нападающими, но Витя проявлял своё болезненное самолюбие и всегда хотел сам забить гол, торопился и мазал по воротам; бесполезно было ему вталкивать в голову, что футбол игра командная, и надо давать пас свободному партнёру, который точно пошлёт мяч в ворота; бегал он хорошо, но что толку, не хотели мы брать его в команду во время ответственного матча; был очень шкодлив, делал ребятам исподтишка мелкие подлости, за что иногда ему устраивали «тёмную»; как говорится, «глупец не может быть добрым: для этого у него слишком мало мозгов»; за его мерзости Борис Фертман однажды при всех отдубасил Витю палкой по ногам; но этот не шибко борзый умом увалень был, однако, замечательным певцом; хорош был его голос, его тембр; девушки млели, когда он пел; в Минске Виктор Вуячич стал народным артистом Белоруссии, исполняя в основном патриотические песни; но если считать, что глупость – первая ступенька ума, то, возможно, после Рубцовска Витя набрался ума в Минске, но всё-таки сомневаюсь; об одной из концертных поездок по Сибири, вспоминал Иосиф Кобзон; как-то за кулисами в кругу артистов, ожидавших выступления, Витя стал о чём-то разглагольствовать, неся очередную чушь (прямо по Саади: «когда решивши говорить, откроешь рот, о результатах ты подумай наперёд»); Кобзон прервал его и сказал: «Витя, ты дурак!», на что певец ответил: «А голос!», все захохотали; Борис Фертман как-то мне рассказывал в 1970-х годах о случайной встрече с Витей, который узнал от него о нашей школьной красавице Ольге Яроцкой, проживающей в Одессе; Витя настойчиво просил дать её адрес, чтобы встретиться, обещал прислать Борису пластинки со своими песнями, но так и не прислал. Футбольные матчи на первенство лагеря были всеобщим праздником, собирающим много публики; к финалу в кухне пекли большой сладкий пирог-приз для победившей команды, и каждому игроку вручался диплом; я играл или в нападении, или в центре защиты, но позже, учитывая волейбольные способности, меня часто ставили в ворота. И ещё о футболе. Известно, что в послевоенные годы страна жила футболом; репортажи Вадима Синявского из Москвы слушали по радио миллионы жителей страны в прямом эфире, но в связи с четырёхчасовой разницей во времени, приходилось их слушать около полночи; в лагере радио не было, но послушать игру ЦДКА – Динамо очень хотелось, ведь там играли звёзды мирового футбола: Бобров, Гринин, Хомич, Бесков и др., которые обыграли в турне сборную Англии с общим счётом 19:9; я мог похвастаться тем, что не достигнув двенадцатилетнего возраста, знал почти всех талантливых футболистов московских команд ЦДКА, «Динамо». «Спартака» и «Торпедо». И вот, после ужина компания футбольных фанатов сговорилась идти тайно, когда стемнеет, в подсобное хозяйство АТЗ, в 5км от лагеря, к одному работнику, который всегда слушал репортажи и приглашал ребят; мы приходили к нему и до начала матча, а также во время перерыва между таймами, с большим удовольствием слушали по приёмнику зарубежный джаз, запрещённый в СССР; ведь ещё в шестом классе многие ребята пристрастились к джазу, быстро ухватив джазовые ритмы; этому способствовала увлечённость старших братьев, которые на каникулах привозили домой джазовые пластинки, «плёнки на рёбрах»; закамуфлированный джаз звучал на концертах в агитпунктах; многие песни, в т.ч. патриотические, исполнялись в джазовой обработке; да и в пионерлагере гармонист, когда был с нами наедине в берёзовой роще, наигрывал джаз; возвращались мы в лагерь ночью возбуждённые в хорошем настроении, обсуждали футбольную игру; иногда тихо пробирались на кухню, дежурная повариха давала что-нибудь пожевать; все эти события были одними из сильных впечатлений моего детства, уже в то время переходящего в раннюю юность.

Сначала директором лагеря была харьковчанка Нина Павловна Лаврова, которую все дети очень любили за справедливость и юмор; вместе с нами отдыхали околодвадцати мальчиков и девочек из детдома АТЗ; однажды на вечерней линейке директор велела выйти из строя троим ребятам-детдомовцам и объявила: «Перед вами стоят курощупы, которые ночью залезли в курятник подсобного хозяйства с целью разжиться яйцами»; все захохотали, и в дальнейшем за ребятами закрепилось это прозвище «курощупы». Однажды летом 1953 г. во время обеда в столовой нам приказали снять все портреты Берии, которые находятся в отрядах; мы их сняли и принесли в палатку воспитателя; ничего нам не объяснили, но в первый же день занятий в школе, учителя потребовали во всех учебниках не только затушевать в групповых снимках лицо иностранного шпиона Берии, но и вымарать все упоминания о нём в текстах; конечно, дома каждый узнал от родителей эту «правду» о Берии; поэтому единственное, что я могу сделать, – это описать всё, как оно было, а читатель пусть делает собственные выводы. Каждый сезон в последнюю смену весь лагерь выводили в колхозное поле «на колоски»; ребятам выдавали наволочки, в которые требовалось собрать пшеничные колоски, неубранные комбайном; работали внаклонку, колоски надо было не только срывать со стеблей, но и подбирать с земли, роясь в пыли; жара нещадная и к обеду дети сильно уставали; привозили обед, но есть не хотелось; все отдыхали в огромном шалаше полевого стана вместе с женщинами колхозной бригады; после обеда работа совершенно не шла, не было сил, и детей отправляли обратно в лагерь. Самое лучшее образование для благоразумного человека–это путешествие. Самое прекрасное– то, что вокруг» (Эммануил Кант).

Однажды вожатыми и воспитателями лагеря был организован двухдневный поход в Шубинку (30 км), шли мы по степной дороге; каждый из шестидесяти мальчиков и девочек, вожатых и воспитателей, нёс какую-либо поклажу: одеяла, или посуду, или хлеб, крупы, сухофрукты, сахар, печенье, или вёдра, бидоны, дрова и т.п.; было очень жарко, раздевались до трусов, сгорали на солнце, но воспитатели следили за тем, чтобы у всех на голове были панамки; я и многие другие стаптывали обувь и шли босиком, набивая подошвы; обедали прямо в степи: меню не помню, а компот был сварен на костре и пили его горячим, поэтому осталось более полбидона, тащить его на палке поручили мне и кому-то из ребят; к концу первого дня прибыли на полевой стан механизаторов и решено было дать для них концерт, он всем понравился, нам аплодировали (стихи, песни, танцы под баян); всё бы хорошо, но один номер в конце всех удивил, и вызвался показать его мальчик Саша Качур; он попросил выйти на сцену зрителей, вышли четыре колхозника; Саша дал им тонкую палку и велел всем четверым держать её над головами; сам отошёл в сторону и, обращаясь к публике, изрёк: «Видите, четыре бугая держат вместе такую тяжёлую палку»; на этом Сашин номер окончился – в публике полная тишина и недоумение, мужики смущённо покинули сцену; если бы это сделал не ребёнок, а взрослый, ему бы наверняка намяли бока; но Саше этот номер не прошёл даром, хотя месть была жестокой; позже в лагере несколько ребят из его палатки принесли после ужина тарелки с манной кашей; они дождались, когда Саша перед сном пошёл в уборную, и вылили кашу в его постель, застелили её одеялом; когда он вернулся и улёгся, раздался взрыв хохота уже «спящих», да такой громкий, что из соседних палаток сбежались ребята, в том числе и я; но жестокие шутки воспитанников нашего хулиганского города были обращены и к взрослым; директором лагеря на следующий год профком завода поставил Сосникова; он вечно ко всем придирался, наказывал по пустякам, третировал персонал, и в отличие от прежнего директора Нины Павловны его никто не любил; ребята из старшего отряда выяснили, что директор ночью спит в своей палатке один и решили «подшутить»; среди ночи они абсолютно без шума перед входом в палатку вырыли траншею, рассчитывая, что утром директор, выйдя из палатки, упадёт и свернёт себе шею; последствия были ужасные: он действительно упал и стал хромать; на утренней линейке всё изложил и разразился угрозами к неизвестным хулиганам; старшие ребята стояли и давились от смеха; профкому завода случай стал известен и после этой смены в лагерь прислали нового директора.

Возвращаюсь к походу. Ходьба босиком имела нехорошие последствия: пальцы были сбиты в кровь, пятки потрескались, в трещины забилась дорожная пыль и некоторым потребовалась помощь медика; всё-таки к вечеру мы добрались до деревни Шубинка, где и заночевали на полу в местной школе; хорошо запомнился вечерний отдых у костра с песнями и шутками; утром проснулись отдохнувшими и бодрыми, а после завтрака начался футбольный матч с местными ребятами; мы выиграли, но игра чуть было не окончилась дракой, поводов для которой хватало, в т.ч местные были недовольны судейством нашего воспитателя; после игры мы двинулись обратно в свой лагерь, по дороге был один привал, основная цель которого заключалась не в отдыхе, а в поедании продуктов, чтобы легче было идти; как говорят опытные туристы: «Лучше нести в себе, чем на себе»; в лагерь вернулись уставшие, загорелые, мои чёрные волосы и брови выгорели и стали белёсыми, но если в дальнейшем волосы приобрели свой прежний цвет, то брови на всю жизнь остались светлыми; впечатлений поход дал достаточно много, ребята почувствовали себя закалёнными; на следующий день участников похода не тревожили поручениями и дали хорошо отдохнуть. Этот первый в моей жизни большой поход дал почувствовать вкус к путешествиям; мне нравится по этому поводу одно высказывание Артура Шопенгауэра: «Чем мы моложе, тем больше каждое единичное явление замещает собой весь свой род. Тенденция эта из года в год становится всё слабее, от чего и зависит столь большая разница во впечатлении, какое вещи производят на нас в юные года и в старости. Вот почему опыты и знакомства детской поры и ранней юности оказываются впоследствии постоянными типами и рубриками для всего позднейшего познания и опыта, как бы его категориями, под которые мы подводим все дальнейшие приобретения, хотя и не всегда это ясно сознавая. И вот таким путём уже в детские годы образуется прочная основа нашего мировоззрения, а, следовательно, и его поверхностный или глубокий характер; в последующее время жизни оно получает свою целость и законченность, но в существенных своих чертах остаётся неизменным».

Не обходилось в лагере и без проказ; кто-то узнал, что неподалеку в 5км имеется колхозное гороховое поле, и около двадцати ребят устроили вылазку; нашли это поле, стали есть вкусный горох, как вдруг нас заметил объездчик; я вместе с Мухой кинулись наутёк, объездчик поскакал за нами и ребята, которые бежали последними получили хорошего кнута; я бежал очень быстро в передовых рядах, боясь кнута и обгоняя многих ребят; Боб Фертман, бежавший за мной, но стал отставать, впоследствии всегда смеялся и рассказывал, что я в тот момент мог легко сдать норматив даже на взрослый спортивный разряд по бегу; да и во многих других случаях я старался, насколько возможно, удирать, если здравый смысл подсказывал мне, что это необходимо; но была колхозникам и помощь от нас; к нашим палаткам как-то прискакали несколько всадников и попросили ребят помочь тушить степной пожар, который продвигался в сторону колхозного поля; мы, обломав берёзовые ветки, кинулись бегом за всадниками; большой участок степи горел и увеличивался; мы стали цепью и ветками тушили огонь, не давали ему распространяться дальше; через час подъехали колхозники, окружили весь участок пожара, затушили огонь и поблагодарили нас за быструю помощь; на другой день во время вечерней линейки с благодарностью к ребятам обратился председатель колхоза «Сибирский пахарь».

В большой столовой после ужина перед ребятами старшие школьники рассказывали на приз интересные и таинственные сказки, в т.ч. из «Тысячи и одной ночи», а мы, затаив дыхание, слушали; постепенно наступал вечер и в полной темноте звучал голос талантливой рассказчицы Лилии Трофименко, которая училась вместе с Бобом Фертманом; при воспоминании о прошлом нельзя удержаться от соблазна представить себе, что тогда я чувствовал, приписать себе тогдашнему сегодняшние свои мысли и чувства; я борюсь с таким соблазном, но он часто сильнее меня. Запомнился мне наш баянист и аккордеонист Григорий Шульгин, очень физически сильный, выжимал двухпудовую гирю более 50 раз; но не это главное: он играл виртуозно, причём без нот, на память огромный репертуар; мгновенно подбирал любую мелодию на слух и аккомпанировал прекрасно; хорошо относился к ребятам и мы его уважали и любили; позже уже в городе зимой нам стало известно, что в Омске на всероссийском конкурсе баянистов он занял призовое место, его пригласили работать в филармонию, а мы порадовались за дядю Гришу; я проводил в лагере все смены, мне нравилось, домой не тянуло; иногда в выходные приезжали родители, как и к другим ребятам, они привозили угощение: клубнику, мамины пирожки, конфеты; однажды они приехали на директорском ЗИМе, оказывается директор завода Рубанов ушёл в отпуск, главного инженера Сидельникова вызвали в Москву, и моего папу назначили временно директором; в этом ЗИМе за рулём все фотографировались, получилась такая импровизированная фотосессия.

Оканчивались каникулы, я вернулся домой, и мама удивилась: за лето вырос и обогнал её, этому есть и документальное подтверждение: сначала в мае и затем в конце августа папа нас вдвоём фотографировал, и сравнение снимков показало, что действительно за такое короткое время я маму перерос. Вернувшись из лагеря, увидел возле нашего дома новый тротуар, протянувшийся вдоль ул. Сталина; вождю поставили красивый памятник; но уже с ноября стояли такие сильные морозы, что приходилось бежать в школу, нигде не задерживаясь.

Учёба с 8-го по 10-й классы.

Не важно, кем ты был;

важно – кем стал!

С 1 сентября 1952 г. наш класс перевели из семилетней школы № 17 в новую школу-десятилетку № 9, мы стали учиться в восьмом классе; никакого изменения во мне по отношению к учёбе не произошло, продолжал учиться плохо, стыдился своих неудач в школе; я находился теперь в том неприятном переходном возрасте – и от маленьких уже отстал и к большим ещё не пристал, и сам, очевидно, конфузился этого своего переходного состояния; вообще говорил мало и держал себя как-то принуждённо и натянуто; испытывал стеснительность, был очень зажатым, но только не в спорте; поэтому особенно не унывал, ведь с конца августа в городе начались осенние соревнования между школами по лёгкой атлетике; теперь наш школьный физрук строгий Иван Матвеевич присутствовал на тренировках каждый день рядом, тренироваться было интересней, чем учиться в классе; именно тогда, впервые началось моё очное соперничество с легкоатлетом Добрицким из железнодорожной школы № 112, в которой, кстати, училась Рая Титаренко, дочь ж/д инженера, будущая жена Михаила Горбачёва; эта школа и весь ж/д посёлок города сохранили лучшие довоенные спортивные традиции; единственный и очень хороший стадион города «Локомотив Востока» находился рядом с их школой и был в полном её распоряжении, а от нашего посёлка до стадиона целых 5км; входные ворота стадиона венчала красивая, художественно выполненная арка, на которой кроме названия нарисовали паровоз, несущейся на всех парах; стадион очень удобный и приспособлен для спортивных соревнований: прекрасное футбольное поле с травяным покрытием, за которым был постоянный уход – впускались туда коровы для «стрижки» высокой травы, хорошо размеченная совершенно ровная 400-метровая беговая дорожка, рассчитанная на пятерых бегунов; в секторах всё оборудовано для прыгунов, метателей диска и толкателей ядра; по боковым сторонам поля устроены 4-х ярусные зрительские трибуны; раздевалки были дощатыми с земляным полом и лавками вдоль стен; вокруг футбольного поля находилась сплошная зелёная зона с высокими развесистыми и явно довоенными тополями; в ней располагались волейбольная и баскетбольная площадки; благодаря четырёхметровому забору и высоким деревьям, стоящим в несколько рядов, ветреная погода не мешала соревнованиям; недалеко от входа располагалось большое бревенчатое здание судейской коллегии, куда никого из спортсменов не пускали; такой же уютный и красивый стадион, даже несколько лучший, я видел в Барнауле и, к слову сказать, в 1950-х годах подобных стадионов ещё не было даже в Ростове-на-Дону, правда, разбитому фашистами. Чтобы посмотреть футбольный матч, родители нам денег на билет не давали; иногда удавалось втереться в толпу входящих взрослых и пройти без билета, но чаще приходилось перебираться через высокий забор или через дыру под забором; однако милиция не дремала, и тогда оставалось наблюдать за игрой в футбол, сидя на ветвях тополей, которые росли вокруг стадиона, но это был худший вариант.

В летнее время горожан привлекали футбольные матчи на первенство и кубок Алтайского края и Сибирской зоны РФ; особенно нашим ребятам нравились игры между сборной командой АТЗ «Торпедо» и местным «Локомотивом»; к сожалению, 90% игр наша команда проигрывала. Почему? Причиной были крепкие старые довоенные традиции железнодорожников; в те времена не существовало профессиональных, т.е. освобождённых от своей основной работы на производстве, футболистов; не знаю, как у железнодорожников, но в нашей команде все игроки работали в цехах завода, уделяя очень мало времени тренировкам; в команде «Локомотив» была классическая сыгранность, всё делалось по науке; кроме того, блистали нападающие, особенно выделялся низкорослый и мощный Суслин, он часто бил по воротам через себя и забивал неожиданные для вратаря голы; правда, был ещё в команде одиозный взрослый с сединой высокий полузащитник Максач; незаметно для судьи он умело бил противника по ногам, калечил нападающих, которых иногда уносили с поля на носилках; этого костолома ненавидели все наши болельщики; в команде «Торпедо» выделялся центральный защитник Ситников, высокий и статный мужчина по прозвищу Б?ыца; он на радость мальчишек сильным ударом по мячу делал «свечу», которая уходила высоко в небо и была значительно выше верхушек самых высоких тополей; как-то завод пригласил защищать ворота хорошего прыгучего вратаря, артиста городского драмтеатра Телегина, в одной из игр он получил очень серьёзную травму: в атаке нападающий «Локомотива» ударом бутсы так сильно разбил лицо вратарю, что пришлось в больнице накладывать швы; после этого случая Телегин стал опасаться в прыжке снимать мяч с ноги нападающих, и вскоре вратаря заменили; играл в команде замечательный нападающий Любашевский (прозвище Любочка), кумир мальчишек, поскольку 100% пенальти успешно реализовывал: всегда сильно и точно бил под верхнюю перекладину; вратари это знали, но не успевали отбивать мяч; в 1989 г., посетив во время школьного 30-летнего юбилея Рубцовск, я поинтересовался судьбой Любашевского, и мне рассказали, что однажды он погиб на охоте от выстрела, но эта тёмная история так и не была разгадана; когда команда «Торпедо» стала участвовать в первенстве Сибирской зоны, завод пригласил из Бийска сильного центрального нападающего – это был наш кумир: черноволосый, крепкого сложения красивый мужчина, испанец, вероятно, привезённый юношей в СССР после испанской гражданской войны 1936 года; его имя нам не было известно, только кличка Испанец; играл он элегантно, у него был хорошая обводка и бег, сильно бил по воротам издалека, забивая голы; однажды от его удара слетела верхняя перекладина ворот, пришлось срочно чинить; но ему больше всех доставалось от Максача, что вызывало ропот болельщиков; несмотря на усиление нашей команды испанцем, всё равно «Торпедо» почти всегда проигрывала «Локомотиву»; мы расстроенные покидали стадион. Основные футбольные матчи проходили по воскресеньям, но чтобы туда попасть, мне надо было выучить все уроки, за этим следила мама; Витя с друзьями подсаживался в пригородный поезд, они проезжали 5км на тормозной площадке, а от вокзала до стадиона было рукой подать; я иногда из-за уроков не успевал на поезд, но окончив их, до стадиона добирался быстрым шагом; однажды по дороге на меня налетела стая собак и я, по неопытности, дал дёру; одна собака всё-таки сумела укусить меня за ляжку, вечером мама осмотрела уже опухшую рану и утром отвела в поликлинику; там сделали укол против бешенства и назначили ещё около двадцати таких же уколов; я был лишён футбола на целый месяц; зато после этого случая мама настояла, чтобы я в воскресенье готовил уроки утром и успевал на поезд.

С постройкой на посёлке АТЗ собственного стадиона начались матчи между цехами завода и в их составе мы увидели знакомых игроков команды «Торпедо»; один из судей был весьма оригинальным, с юмором; после его свистка игроки и болельщики, естественно, поворачивали к нему головы, чтобы увидеть в какую сторону он покажет, куда надо бить штрафной; но судья направление рукой не показывал, это всех удивляло, ведь игра останавливалась; и только внимательно посмотрев на рефери, игроки и болельщики обнаруживали, что он с непроницаемым взглядом, молчал, показывая направление большим пальцем руки, незаметно прижатой или к ноге, или к груди; это вызывало взрыв хохота, игра продолжалась, а судья-шутник, зная, что его уловки разгаданы, изобретал новые места для своего большого пальца руки, и это забавляло болельщиков, поднимало настроение.

В команде модельного цеха нападающим играл огненно-рыжий рабочий Моха; во время прорыва к воротам, он кричал своим партнёрам: «Сам, сам!», призывая их отдать ему пас; так он выкрикивал в течение всей игры; мы, посмеиваясь над ним, скандировали на весь стадион: «Моха сам, Моха сам…!»; взрослые болельщики при этом хохотали; прошло несколько лет, в один из майских дней мы писали контрольную работу по математике на аттестат зрелости; выйдя из класса, сверив правильные ответы, счастливой гурьбой пошли по домам; на полпути с противоположной стороны улицы раздался хорошо узнаваемый голос: «Ответы у вас такие?»; мы всмотрелись, это был Моха, который, как и мы писал в этот же день контрольную в нашей бывшей школе-бараке, ставшей теперь школой рабочей молодёжи; он сообщил свои ответы, и мы закричали: «Моха-сам, ответы правильные!», мужчина приветливо засмеялся в ответ.

Возвращаюсь к сентябрьским городским спортивным соревнованиям; осенняя спартакиада школьников, проходившая по выходным дням, требовала постоянной интенсивной тренировки; я уже упомянул о моём сопернике, высокого роста крепком парне Добрицком из ж/д школы № 112; в восьмом и девятом классах мы выступали по всесоюзной программе «мальчиков», а в десятом классе – по «юношам»; моими коронными видами были бег на 100, 200 метров и 110 м с барьерами, прыжки в длину; у Добрицкого – 100 м, 110 м с барьерами, прыжки в длину и высоту; тренировался я упорно, поскольку Иван Матвеевич требовал высоких результатов; я стал чемпионом города по бегу на 200 м и прыжкам в длину, а мой соперник – по прыжкам в высоту. Финал бега на 100 м и 110 м с барьерами выигрывал иногда он, иногда я; Добрицкий первый сумел достать шиповки, я – годом позже, но всё равно мои спортивные успехи росли; победителей громко объявляли на стадионе по радио и им торжественно выдавали дипломы.

В восьмом классе у нас появились новые предметы и новые учителя; биологию преподавала Стадник Антонина Ульяновна; молодая сибирячка, высокая и стройная блондинка, энергичная, в жаркую майскую погоду могла ходить по классу босиком; спустя 30 лет на юбилее в школе мы увидели её такую же энергичную и бойкую, несмотря на пенсионный возраст; тогда она принесла из учительской классный журнал и стала нас вызывать «к доске», вписывала нас в журнал и велела там расписаться; в общем, она была наиболее активной из всех; на уроках по биологии страстно вбивала нам в головы теории Вильямса и Лысенко вместе с критикой империалистических генетиков морганистов-вейсманистов; когда я плохо отвечал урок, она ехидничала и говорила: «Твой брат Виктор знал предмет очень хорошо», я злился; на последующих её уроках думал, что теперь в безопасности, по крайней мере, до следующего раза, а пока сидел тихо, как мышь, чтобы не вызвала к доске.

Наш математик, Моисей Львович Хейфец, маленького роста, с добрым лицом, с растрёпанными седыми волосами и всегда в перепачканном мелом пиджаке; на столе у него всё разбросано, весь стол в крошках мела; если кто шумел в классе, он поворачивался от доски и несколько раз подряд спрашивал: «Что такое, что, что такое, что?», это очень забавляло нас; был он рассеянным до такой степени, что мог не заметить исчезновения со стола классного журнала, в котором «смелые» ребята переправляли двойки на тройки; когда он просил дневник, чтобы вписать туда двойку, ребята говорили, что дневник забыли дома, и он легко верил мнимому раскаянию лукавых учеников; математика давалась мне с трудом, требовала сосредоточения и напряжения, которых не хватало; не знаю, как другие, а от меня в те годы такое отскакивало; я был забронирован от этого мыслями о спорте, сначала о футболе, позже – о волейболе и баскетболе, да ещё добавлялась лёгкая атлетика.

Начальная физика, которую вёл фронтовик Полянский, мне очень нравилась, т.к. большой новый физкабинет был прекрасно оборудован всеми необходимыми приборами; во времена «борьбы с космополитами в СССР» нас заставляли вычёркивать имена зарубежных учёных, даже давно умерших: например, в описании закона Джоуля-Ленца вычёркивали Джоуля, оставляя только «российского» Ленца; позже в девятом классе появилась в школе приехавшая из Одессы Рахиль Григорьевна Зигельбойм, которая стала преподавать физику и астрономию; это была выше среднего роста черноволосая женщина в очках с очень большими увеличительными стёклами; голос у неё громкий и резкий, а темперамент бойкий, импульсивный, явно одесский; на первом уроке астрономии она рассказала о звёздах, млечном пути и научила находить на небе полярную звезду; придя на следующий урок, заявила: «Астрономию вы всё равно знать не будете, а вам предстоит поступать в вузы; поэтому мы её заменим физикой»; она была совершенно права, ибо физика – один из основных предметов для поступающих в технические вузы, где в те времена были большие конкурсы; учила нас серьёзно, старалась подготовить к поступлению в вузы; часть материала давала углублённо, используя свои университетские конспекты (атомная физика и др.); я старательно готовился к урокам, был твёрдым хорошистом; у Рахили (так мы её звали) был сынишка Рома, и однажды моя сестрёнка Оля, придя из школы, в разговоре с подружками сказала: «… опять Барахло выгнали из класса»; так они называли Рому Бараховича, сына Рахили.

Рисование и черчение преподавал Воронин Василий Иванович, фронтовик; на его неизменном чёрном кителе красовался боевой орден Отечественной войны, а подворотничок всегда был идеально белым; учителем он был не ахти каким, но любили его не за это; он прекрасно играл на аккордеоне, быстро подбирал любые новые мелодии, аккомпанировал певцам школьной самодеятельности; помню, хор нашего класса на репетиции исполнял под аккордеон протяжную мелодию песни «Летите голуби, летите…»; сзади стояли самые высокие и безголосые, Модылевский, Герасименко, Жарнов, Малыхин, и своим басом портили пение; из-за них спевку несколько раз останавливали и делали нам замечание; при этом Василий Иванович был спокоен, и чётко по-военному повторял аккорды; но от следующей репетиции мы были уже освобождены.

Химию вела Дюкина Алевтина Дмитриевна, невысокая красивая женщина с тёмными глазами, спокойная; чётко излагала материал и всегда после урока доброжелательно разъясняла, если было что-то нам непонятно; мне нравился этот предмет, особенно интересно было изучать химические производственные процессы, например, в металлургии.

Немецкий преподавала Поммер Эрна Адольфовна, небольшого роста очень скромная женщина; изучение языка было основано на сплошной зубрёжке слов и запоминания ненавистной грамматики; зубрил слова я отчаянно, но толку было мало, выше тройки не поднимался; завидовал соседу Владику Сандлеру, мама помогала ему, хорошо знала немецкий, ведь он почти такой же, как иврит; но не только я получал двойки, другим тоже доставалось; идя домой с ребятами, мы декламировали: «Дер фатер унд ди мутер, поехали на хутор, у них беда случилась, дас киндер получилось»; только значительно позже, через много лет, готовясь в группе взрослых людей к кандидатскому экзамену с талантливой преподавательницей Красноярского пединститута, я понял, что немецкий язык не мёртвый, как у нашей немки, а живой; за шесть месяцев учёбы по вечерам, я освоил язык, сдал на пятёрку кандидатский экзамен самым строгим доцентам КПИ профессорам Келлеру и Мартинсону, а летом 1970 года в Москве на международной выставке «Химия-70» почти свободно общался по-немецки в австрийском и немецком павильонах.

С русским и литературой было очень сложно; ошибки в диктантах и изложениях были обычным делом по причине запущенной учёбы в младших классах; литературу я любил (читал интересную прозу, стихи), но на уроках часто «находила коса на камень»; нашим литератором была Эмма Зиновьевна Коробкова, небольшого роста, грузная и располневшая женщина, правда, лицо её было красивым; одежду носила дорогую, изысканную, а её поведение и внешность (как же, все должны были её уважать!), как говорится, – «вся из себя»; в учительской среде была активисткой; через очень короткое время она невзлюбила меня и ещё некоторых ребят; я помню латинское изречение: «De mortuis aut bene, aut nihil» («о мертвых или хорошо, или ничего»), но, полагаю, мёртвые не нуждаются в уступке; Эмма (так мы её звали) делила класс чётко на «хороших» и «плохих»; но было ещё несколько «очень хороших» – это любимчики, но не о них речь; хорошие – это те, которые добросовестно вызубрили текст по учебнику Тимофеева и хрестоматии, отбарабанили слово в слово у доски, написали сочинение и диктант без ошибок; я у неё выше тройки не поднимался; бывало, каким-нибудь замечанием захочет меня унизить и ждёт моей ответной реакции, но я молчу, ведь молчание – это месть человека, которого унижают; так же и на собраниях, которые она проводила как классный руководитель; я в обсуждениях не участвовал, молчал, что её раздражало; со временем она стала смотреть на меня как на пустое место, и я был этим доволен; всегда боялся до спазм в желудке, что вызовет к доске, и это продолжалось весь год вплоть до девятого класса; мне и в голову не приходило хорошо готовить уроки по русскому и литературе, а также хорошо отвечать моему ненавистному учителю; эту ненависть я сохранил на всю жизнь; но однажды Эмма заболела и несколько уроков провела Эльвира Иосифовна Шмидт, которая преподавала в параллельных классах русский и немецкий (мне не повезло у неё учиться); это была молодая женщина, стройная, с тёмными волосами и красивыми тонкими чертами лица; говорила спокойным голосом, не спешила и всегда смотрела на лица учеников, проверяя их реакцию; у неё было совсем другое отношение к ученикам, спокойное и внимательное; помню, во время самостоятельной работы в классе, она подходила ко многим, в том числе и ко мне, наклонялась, смотрела в тетрадь и тактично помогала, если было какое-нибудь затруднение; всё это оказывало влияние на меня, было бы странно, если бы это было иначе – и это найдёт своё отражение в моих дальнейших воспоминаниях; когда вернулась Эмма, я часто вспоминал Эльвиру, очень завидовал своим друзьям, которых она учила; конечно, моё фанатичное увлечение спортом, безусловно, отрицательно сказывалось на успеваемости, т.к. голова была забита совершенно другим: методикой бега на разные дистанции, тактикой игры в баскетбол, анализом спортивных книжонок, появившихся в нашем КОГИЗе; Эмма же вообще негативно относилась к спорту, как и многие люди в те времена, особенно женщины; однако о моих успехах могла слышать на педсовете из отчётов физрука; однажды, ставя мне двойку, ляпнула: «Сила есть – ума не надо», после чего потеряла всякий авторитет в моих глазах; Эмма всегда старалась подловить меня и высмеять; никогда не забуду я той сцены, которая теперь вспомнилась; она рассказывала о «Медном всаднике» Пушкина и читала отрывки:

Прошло сто лет – и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознёсся пышно, горделиво…

Я слушал невнимательно, думая о своём, и она это заметила, подняла меня и спросила: «Модылевский, что такое блат?»; сначала я опешил и подумал, к чему этот дурацкий вопрос; ей ли не знать, что такое блат, когда её муж Коробков, редактор городской газеты «Большевистский призыв», всегда имея по блату контрамарку, ходил с женой в кино бесплатно, об этом судачил весь посёлок; и вдруг я увидел Эдика Жарнова, сидящего передо мной на первой парте, там его посадили за постоянную вертлявость; на лице его было явно выражено предвкушение «радости» от моего ляпа, он ждал; я сразу почувствовал какой-то подвох, стоял и молчал; учительница повторила вопрос, класс замер, но я не нарушал каменного молчания; Эдька уже стал извиваться и корчить рожу от нетерпения; и вдруг (есть всё-таки Бог!) зазвенел звонок с урока; на перемене я поругаться и крепко обозвал Жарнова нехорошими словами за его «издевательство»; на первый взгляд эта история кончилась мирно и была мною забыта, но лишь на первый взгляд; с тех пор моё суждение об учительнице было простым: «сучка же она, эта наша Эмма»; слава Богу, что в следующем году нашим учителем русского и литературы стал молодой педагог, который сыграл в моей судьбе значительную роль, а Эмма продолжала учить детей в восьмых классах; тем не менее, я всегда с благодарностью вспоминаю всех без исключения своих учителей, которые дали мне знания; было бы несправедливо сейчас, на склоне лет, швырять камни в огород, вскормивший мою юность.

Жарнов Эдуард Михайлович, о котором я упомянул, в школьные годы был непоседой, проказником, как и многие из нас; несколько смуглое лицо его было не очень красивым, но чрезвычайно живым; выделялась большая шевелюра его тёмных курчавых волос; ростом был ниже меня, но за институтские годы стал выше; играли мы в одной футбольной команде; после школы окончил машиностроительный факультет Минского политеха, защитил диссертацию по вибрации и шуму тракторных двигателей, работал зам директора НИИ тракторостроения во Владимире; женился в Минске на учительнице математики Маргарите, они воспитывали троих детей; старший Юра, прекрасный высокий и стройный парень, умный, волевой, влюблённый в географию, с третьего захода всё же поступил в МГУ; женился, воспитывали с женой двоих детей; после отъезда отца в Чебоксары проживали они в его квартире во Владимире, к сожалению, Юра рано умер от рака; в перестройку отец с семьёй переехал в Чебоксары и работал конструктором на заводе тяжёлых тракторов; сын Андрей учился, затем работал на ЧебТЗ, женился, растут дети; дочь Маргариты и Эдуарда, Евгения, училась в школе; как-то, будучи в командировке на рудном карьере в Железногорске-Илимском, Эдик заехал на обратном пути в ко мне в Братск; я попросил у нашего ректора «Волгу» и показал своему товарищу город: горнолыжную и санную трассы на горе Пихтовой, бассейн «Чайка» и санаторий «Юбилейный», дом отдыха «Лукоморье», центр города и конечно Братскую ГЭС, где мы сфотографировались возле памятника легендарному строителю И.И. Наймушину; мне было очень приятно пообщаться с другом, побывавшем в наших сибирских краях, о многом поговорить, вспомнить одноклассников, тем более, что ему не удалось приехать в Рубцовск на юбилейную встречу выпускников нашей школы № 9. Так случилось, что после переезда семьи в Чебоксары Эдуард перенёс тяжёлые удары судьбы: умер от рака старший сын Юра; в Чебоксарах семья пережила ещё одну трагедию: на почве неприязненных взаимоотношений матери и дочери-старшеклассницы, последняя покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна лестничной клетки с 9-го этажа их дома; ведь работая все годы напряжённо, часто бывая в командировках по всей стране из-за проблем с новыми тракторами, отец мало с ней общался и влиял на воспитание; потрясённый гибелью дочери, Эдуард попал с инфарктом в московский кардиоцентр им. Бакулева; я, будучи в командировке, посетил его, выслушал исповедь об этой трагедии; в настоящее время семья проживает в Чебоксарах, и я общаюсь по Интернету.

Возвращаюсь к уроку по литературе и несостоявшемуся моему позору; а ведь не только я попадался на удочку, как это было со словом «блат»; в девятом классе на уроке анатомии наш чемпион по лыжным гонкам Володя Кулешов, не расслышав подсказку Жарнова, вместо слов эритроциты и лейкоциты, ответил учителю: «антрациты и лейкоциты»; на другой день в классной стенгазете был нарисован голый Володя и в крупных сосудах его рук находились чёрные куски антрацита – да, у всех были проколы; Володя – юноша с открытым светлым лицом и каштановыми волосами, был несколько хвастливым, задавакой; учился средне, умом не блистал; в ребяческих играх был заводилой; хороший спортсмен и амбициозный парень, всегда, играя в футбол и баскетбол, завидовал, что не его, а Муху или меня, поставили капитаном команды; однако в лыжных гонках был лидером; после школы окончил строительный факультет Минского политеха, работал Владимир Кулешов строителем, дорос до управляющего крупного строительного треста, построившего, в частности, знаменитый на весь мир мемориальный комплекс «Хатынь».

В нашем классе было достаточно круглых отличников, и хотя преобладали девочки, но и среди ребят было несколько человек: Марик Певзнер, Лёва Феликсон, частично Ёня Шрайбман; первые двое были начитанными и грамотными ребятами, единственными детьми в семье и, следовательно, в некотором смысле избалованными, послушными, с большим самомнением и большими амбициями; я признавал их превосходство в учёбе, особенно Марика, умевшего ловко строить фразы и подбирать точные слова; его отец работал на заводе, мама Ида Анатольевна, высокая красивая женщина, заведовала заводской библиотекой; я встречался с Марком редко и неохотно, тем более, что замечал в нём скрытую ко мне, слабому ученику, неприязнь; кроме того, он был совершенно неспортивным, часто говорил намёками, будто храня что-то недосказанное про себя; большой чистёха, всегда хорошо одет, всегда в свежем белье; был достаточно высокомерен и принимал начало тщеславия бессознательно, рабски; невольно вспомнились слова поэта: «… мы почитаем всех нулями, а единицами себя»; школу окончил с медалью и поступил в престижный МХТИ им. Менделеева, о чём я узнал на студенческих каникулах зимой 1955 г. от своего двоюродного брата Эрика, учившегося в том же вузе; на мой вопрос, как там Марк, я услышал короткий ответ: «Бесцветная личность». Прошло тридцать лет и во время школьного юбилея в 1985 г. я увидел Марка, мы поговорили несколько минут; он при распределении поменялся с однокашником местом будущей работы, чтобы остаться в Москве, но направление получил в Минмонтажспецстрой к субподрядчикам, знакомым мне по работе в Красноярске; узнав об этом, Марк несколько оживился, нашлись у нас общие знакомые-монтажники; чем конкретно он занимался и что делает в настоящее время, говорить не стал, вышел с ребятами в коридор покурить, хотя в школе не курил; позже я узнал, что всё время работал он инженером в одном из монтажных отделов; удивительно было, по крайней мере, для меня, почему он, умный парень, не достиг чего-то большего; может быть «слишком послушные сыновья никогда не достигают многого» (Абрахам Брилл). Через несколько лет, я как-то решил поинтересоваться судьбой Марка, позвонил ему на работу, но женский голос с раздражением отрезал: «Он здесь уже не работает!»; я хотел спросить, где он теперь, но раздались гудки; узнал позже, что его со всех мест работы быстро выживали, он не умел ладить с людьми, а тем более с начальством; через некоторое время Марк уехал жить в Америку; мне кажется, что к нему подходит фраза, произнесённая В. Белинским: «Разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он видел, что он неразумно живёт».

Лучший друг Марка, отличник Лёва Феликсон, имел противоположный темперамент: был подвижным, активным, гонял на велосипеде, ходил с ребятами в Забоку, организовал школьный радиоузел; учёба давалась ему легко, окончил школу с медалью и поступил в какой-то сибирский вуз; после третьего курса студентов перевели в ЛПИ, где на курс старше учился Борис Фертман; когда я в январе 1956 г., сдав сессию на пятёрки, приехал в Ленинград, то посетил в общежитии Бориса; мы выпили чаю, он одобрил мою культурную программу и ещё что-то предложил, но от моего специально купленного для него билета в филармонию на концерт Давида Ойстраха и Льва Оборина отказался, ибо завтра, в день концерта, у него важный экзамен; я спросил о своём однокласснике Лёве, который учится здесь же, Борис повёл меня по этажам, указал нужную комнату и ушёл к себе; мы беседовали, до экзамена у Лёвы было целых четыре дня, но он, страстный любитель классической музыки, отказался от предложенного билета и рассказал мне, что учёба ему даётся трудно, нахватал троек; вернулся я к Борису и с недоумением спросил, почему Лёва, который был всегда в школе круглым отличником, так дрейфит перед экзаменом и вообще плохо учится? Борис ответил: «Знаешь Толя, со школьными отличниками не то ещё бывает, не удивляйся».

В начале данного раздела я рассказал о том, каков был спортивным наш город Рубцовск; спортивный мир, вместо того, чтобы исторгнуть меня за то, что я плохо учился, засасывал меня всё больше и вовсе не думал выпускать из своих лап; в начале зимы Иван Матвеевич организовал школьное спортобщество «Искра», над которым шефство взял завод; были приобретены в достаточном количестве лыжи с современными креплениями, ботинки и пр.; для хранения спортинвентаря отгородили часть школьного гардероба, там же находился кабинет физрука; нам выдали удостоверения члена общества, отпечатанные в заводской типографии, по которым можно было бесплатно под роспись взять лыжи с ботинками, а летом баскетбольный и волейбольный мячи; о своих летних спортивных успехах я написал подробно, а зимой на лыжах я не был в лидерах, как разрядники Кулешов, Муха и др.; меня хватало только на дистанцию 5км; в гонке на 10км у меня сбивалось дыхание; мне было досадно на самого себя, что я не сумел сдать зачёт, и решил на дистанции выложиться во что бы то ни стало – выполнить норматив, чтобы не опозориться, или умереть; теперь думается, нет смысла скрывать то, что стало известно многим; я бежал, несмотря на сбившееся дыхание, боль в селезёнке и обилие пота; на финише меня встречали смеющиеся наши лидеры, поскольку лицо и куртка были в соплях, но в норматив уложился; однако, когда был организован агитационный поход в ближайшее село, меня не взяли; обидно, но справедливо, ну не тянул я на хорошего лыжника; однако одну девчонку из параллельного класса, Раю Гальченко, взяли в поход; добавлю, что тогда я подумал об этом без усмешки, даже без намёка на неё, просто, как это иногда бывает, засёк глазами Раю, а оказалось, что навсегда.

Зимой уроки физкультуры проходили в спортзале школы, где выполнялись разные гимнастические упражнения на снарядах: брусья, турник, кольца, козёл, конь, а также кульбиты и перевороты на матах, прыжки в высоту; наш учитель Иван Матвеевич, как я уже упоминал, был довоенным всесторонне развитым отличным армейским физруком: на всех снарядах он показывал гимнастические упражнения, выполняемые с филигранной техникой, а летом и зимой на спортплощадке и лыжне умел всё делать идеально; в зале лучше всего у меня получались прыжки с разбегу через козла и прыжки в высоту; сначала через планку прыгал ножницами, затем переворотом и уже потом появилась современная «волна»; по этим видам у меня были четвёрки и пятёрки, а по остальным – тройки; особенно трудно давались брусья, и однажды, глядя на мой мах, Иван Матвеевич громко сказал: «Модылевский, что же ты висишь, как мешок с тырсой» (тырса – это строительная смесь песка и опилок); все ребята засмеялись, мне было стыдно, я сделал вывод, что надо тренироваться дополнительно, чтобы получить хотя бы тройку; в общем, в гимнастике я был слабаком; но чтобы воспоминания мои были верны и полны, а из песни слова не выкинешь, поэтому отмечу, что Иван Матвеевич был, разумеется, человек своего времени, а время его было такое, что излишняя резкость за великое не считалось – тогда была другая мерка: от учителя требовали, чтобы нас, юнцов, сделать образованными, сильными и ловкими, и этого держались все хорошие люди, а в том числе и наш физрук; что же касается порой грубых замечаний, то мы, спортсмены, видели за его напускной строгостью к нам, доброе отношение и справедливость. Важным его нововведением стали летние занятия на школьной спортплощадке; сразу после сдачи экзаменов за восьмой класс Иван Матвеевич пригласил нас тренироваться по утрам в беге на разные дистанции; тренировки назначил на восемь часов, поэтому поваляться в постели после семи утра не получалось; дома выпив чаю, я и Виталий Муха, который жил в соседнем доме, шли быстрым шагом в сторону школы, часто на ходу прожёвывая еще остатки бутерброда; пролезали через прутья ограды на пустынный школьный двор, где нас поджидал физрук с секундомером в руке; мы снимали одежду до трусов и делали разминку; выслушав указания тренера, приступали к ускорениям – бег с ускорением на 40-50м; затем бегали на время, в основном на 100, 200 и 400 метров; сначала ребят было много, но через несколько дней часть их отсеялась, поскольку вставать рано на каникулах не хотелось, да и дисциплина, которую требовал тренер, была жёсткой, военной; уже на второй день наш тренер спросил, кто из ребят курит; в то время многие курили, я и Виталий просто иногда тайно баловались, «подкуривали»; Иван Матвеевич, сам заядлый курильщик, но поставил нам ультиматум: «Или курево, или спорт – курящим здесь делать нечего, на тренировку пусть не приходят!»; я благодарен ему за это, т.к. пришлось бросить, хотя в нашей семье родители и Виктор курили; Виталий начал снова курить только на третьем курсе института по причине, о которой скажу далее; итак, в течение двух недель мы тренировались; для меня это была отработка низкого старта и ускорений в беге на 30, 40 и 50 метров с дальнейшим бегом на мои традиционные короткие дистанции 100 и 200м, для Виталия – средние дистанции; за время этих тренировок, которые нам нравились, была хорошо отработана техника, что благотворно сказалось на результатах июньских соревнований на первенство города; что нас удерживало – это заметный рост результатов, хотя похвал от тренера не было, да мы их и не ждали, не ругает и то хорошо.

SI VIS ESSE, OPTIMUS ESTO!

(ЕСЛИ БЫТЬ, ТО БЫТЬ ЛУЧШИМ!

Здесь я хочу рассказать о Виталии Мухе. Мой лучший школьный друг не был баловнем судьбы, всего достиг исключительно своим собственным трудом, и достиг многого, а поскольку я был с ним близок, могу отметить основные этапы становления его характера и умения, как говорится, всё имеет свои истоки.

Родился он в 1936 г. в Харькове, а их род, по словам Виталия, «исходил из украинской деревни, где почти все жители были Мухами»; детство и школьные годы прошли в небогатой и скромной семье: отец работал шофёром на АТЗ, мать вела домашнее хозяйство; жили в каменном двухэтажном доме рядом с нашим в коммунальной квартире на первом этаже, занимали одну комнату; конечно, как я сейчас понимаю, Виталию, к сожалению, слишком рано пришлось получить некоторое «сексуальное образование», когда родители ночью ворочались в кровати; возможно, это стало причиной ранней влюблённости; мать заботилась о единственном сыне, и хотя семья шофёра жила небогато, она всегда следила за внешним видом Виталия; одежда его была скромной, но со вкусом, что видно на моих фотографиях; стараниями матери он всегда отличался аккуратностью во всём; лишь в девятом классе ему смогли купить двухцветную (синяя с серым) лёгкую модную курточку, которой он гордился; она была с нагрудными карманами на молниях, выглядел в ней он хорошо; чувствовал заботу матери и старался учиться на 4 и 5, хотя круглым отличником не был, нос не задирал.

В школе ещё с раннего возраста начал, как и некоторые ребята, заниматься спортом, увлёкся баскетболом, добился хороших результатов в беге на средние дистанции, был вынослив; но особенно успешно участвовал в лыжных гонках на 10км, соперничая с чемпионом и нашим одноклассником Володей Кулешовым; в этом я завидовал Виталию, поскольку с большим трудом получил на уроке зачёт в гонке на 5км, а он завидовал мне в летних видах – волейболе, прыжках в длину и в спринте, где я часто бывал чемпионом города; именно с тех пор стало проявляться его честолюбие, желание обязательно быть первым, иногда даже в ущерб коллективной игре в баскетбол и футбол, за что я с ним часто ругался, поскольку он свободному нападающему мяч не пасовал, а сам бросал по кольцу из неудобного положения и мазал; правда, в ответственных матчах сдерживал себя; отмечу, что из всех ровесников, только мы вдвоём относились к баскетболу фанатично и добились значительных успехов; например, чтобы не идти лишний раз на школьную спортплощадку, мы нарисовали на стене его дома квадрат, размером как на баскетбольном щите, и ежедневно учились просто попадать в него любым мячиком, лишь бы развить глазомер и точность броска с разных расстояний, отрабатывали также дриблинг; а однажды стали играть вчетвером, два на два, и кто-то из ребят случайно попал в окно первого этажа, разбил стекло; на этом окончились наши тренировки возле дома.

Виталий, учась в школе, был очень влюбчивым мальчиком – это с одной стороны, а с другой, – многие наши девочки заглядывались на него; начиная с восьмого класса, он влюбился в стройную и одного с ним роста Герду Ермакову, слабую ученицу, но обладающую «кукольным» лицом, которое мне не нравилось; однако, «De gustibus non disputandum est» (лат. «о вкусах не спорят»); Виталий помогал ей в учёбе, и это нравилось её матери; вместе проводили время, все ребята и учителя это знали и не осуждали, не подкалывали, понимали – это любовь; но всё же, можно привести здесь слова Пушкина из «Онегина», где эпиграфом к первой главе была фраза: «И жить торопится, и чувствовать спешит»; мать Герды была опытной женщиной, знающей жизнь и, я думаю, после окончания дочерью школы, совсем не желала, чтобы та связала свою жизнь с простым инженером, да ещё из небогатой рабочей семьи; не знаю, что она дочери советовала перед отъездом из Рубцовска, но влюблённые, уезжая, он в Харьков, она в Омск, договорились вскоре пожениться; переписывались, он с нетерпением предвкушал этот момент, и надежда на счастливое будущее служила бальзамом для его сердца.

Виталий учился в ХАИ на факультете самолётостроения; в письмах (он знал мой адрес в Ростове) мы сообщили друг другу, что приступили к занятиям, и я узнал адрес его общежития; летом 1957 г., когда я со стройотрядом ехал через Харьков на Целину, сообщил Виталию, что будет часовая стоянка и наш вагон подцепят к поезду Харьков-Владивосток; мы встретились, но об этом напишу позже, рассказывая о студенческих годах. И ещё одно, осенью 1958 г., когда темой моего дипломного проекта был обозначен ангар для новейших самолётов ТУ-104, я написал ему письмо; у меня не было технических данных об этих новых самолётах (размах крыльев – для определения ширины ворот, отметка верха хвоста – для определения высоты ворот и низа ферм покрытия, масса самолёта – для определения нагрузки на бетонный пол); попросил Виталия прислать данные и получил ответ: «Такие вопросы больше не задавай в письме, параметры эти секретные. Мы работаем в читальном зале с сумками, содержимое которых на выходе тщательно проверяют, поэтому помочь не могу»; но, кстати, эти параметры самолёта мне передал наш преподаватель и главный архитектор Ростова, побывавший с делегацией в Западной Германии; в книжном киоске Мюнхена он купил справочник, в котором были технические характеристики всех самолётов СССР. В январе 1959 г. я проходил преддипломную практику на строительстве завода «Запорожсталь» и на обратном пути домой решил остановиться в Харькове, чтобы повидать, возможно, в последний раз перед отъездом в Сибирь на работу, своего друга; ранним утром пришёл в общежитие, Виталий жил в комнате на трёх человек, ребята ещё спали; мы стали пить чай и я обратил внимание на бардак в коридоре, туалете, в комнате, а Виталий объяснил: каждый день идёт защита дипломных проектов и по вечерам постоянно попойки, оттого и бардак; после завтрака мы поговорили за жизнь и Виталий поведал мне свою непростую историю; он с Гердой переписывался и всё шло нормально, но на четвёртом курсе получил письмо, в котором Герда, уже работавшая на телевидении, сообщила, что вышла замуж; для него это было потрясение, он запил и дело кончилось плохо: попал на операционный стол, ему делал операцию на желудке профессор, который перед выпиской из больницы, сказал Виталию: «Ничего спиртного, кроме водки в умеренном количестве вам пить нельзя, иначе потеряете здоровье»; через некоторое время он понемногу стал психологически приходить в себя; этому хорошо помогло общение с товарищами по комнате, белорусами, которые были постарше и успели до института окончить техникум; правда, хотя учёба шла хорошо, но пили втроём водочку частенько; рассказывая, Виталий признался: «Знаешь, после всего, что со мной произошло, для меня не существует женщин, нет, я не озлобился на них, просто не существует и всё; мне достаточно учёбы, общения с друзьями и зимними любимыми мною лыжными прогулками по нашему большому институтскому парку»; но я видел в глазах его ещё оставалась пустота – чёрная дыра, образованная внезапно обрушившимся несчастьем, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов, и это было связано не столько с его физическими травмами, сколько с душевными.

Виталий был днём свободен, и мы двинулись пешком в город; проходя через какой-то сквер, он спросил меня: «Кому это памятник?» и я ответил, что, конечно, Марксу и Энгельсу; Виталий засмеялся: «на это все ловятся» и, подойдя совсем близко, я прочитал – Герцен и Огарёв; мы шли не торопясь и друг мне сказал, что на втором курсе его друзья уже работали добровольными помощниками в ОБХСС и втянули его в свою компанию; показал мне кожаное удостоверения, точно такое, как и у настоящих сотрудников ОБХСС, рассказал о больших преимуществах владельца такого удостоверения; ведь все боялись этой конторы, поскольку воровство и блат процветали, а предъявив удостоверение, можно было «отовариться» чем угодно, тем более голодным студентам, жившим на стипендию; например, продавцы и директор институтского продуктового магазина знали ребят в лицо и, боясь ОБХСС, всегда откупались продуктами и водочкой; подходя к кинотеатру, где стояла очередь, а билетов на вечерний сеанс уже не было, Виталий показал кассиру удостоверение и купил два билета; прошлись мы и по знаменитой площади Дзержинского, окружённой красивыми зданиями, посмотрели здание Госпрома, которое прежде я видел только на отцовских довоенных фотографиях; Виталию надо было идти в институт, мы попрощались и я направился в ХИСИ; но прежде в сквере посмотрел большой памятник Тарасу Шевченко, а переходя дорогу, с удивлением прочёл цитату из Маяковского, написанную краской прямо на асфальте крупным шрифтом: «Напевая любовные арии, не забывай, что ты подвергаешься автомобильной аварии».

Окончив учёбу в институтах, мы разъехались по местам распределения, я – в Красноярск, Виталий – в Новосибирск; и хотя договорились сообщить новые координаты, но не случилось; прошло много лет, мы ничего не знали друг о друге; однажды в 80-х годах, будучи проездом в Москве, я узнал у Раи Гальченко, которая виделась с Виталием, что работает он в Новосибирске директором завода, и записал его домашний телефон; через несколько лет, уже работая в Братске, я позвонил Виталию, спросил можно ли приехать и услышал: «Какой разговор, конечно, приезжай»; из аэропорта приехал к нему домой, была суббота и мы сразу поехали на базу отдыха завода в посёлок Кудряши, одно из самых живописных мест в окрестностях Новосибирска; в сосновом бору его семья занимала служебный коттедж; к нашему приезду жена Эльза накрыла стол и все сели обедать, а после остались вдвоём, разговаривали, разговаривали…; ведь после окончания школы прошло почти 30 лет, и вот теперь у нас, 50-летних «школьников» появилась такая возможность; мы беседовали, не вылезая из-за стола, до позднего вечера, пили водку, совершенно не пьянели, постепенно перешли на «Слушай, Виталька…» и «Ты знаешь, Толька…», и нам не было никакого дела до теперешней жизни, полной разных забот; «Как же ты женился на Эльзе?» – спросил я. «Ну, подвернулась, вот и женился»; потом родились сын, дочь, а позже родился ещё и неплановый сынишка; я заметил по поведению Виталия, что его отношения с женой натянутые; через некоторое время уже в Братске узнал о разводе, он стал жить с другой женщиной, усыновил её сына, который оказался беспутным, попал в некрасивую историю, о которой узнал весь город, последствий не знаю; детей Виталия я видел в городской квартире один раз, грамотные, воспитанные; сын-студент, дочь-школьница.

Я попросил Виталия рассказать историю жизни и работы после окончания ХАИ, и единственный способ познания этой истории – передача её от сердца к сердцу, как он передал её мне, так и теперь я передаю её вам. В 1960 г. (а не в 1959 как в РИСИ, поскольку их учили 5,5 лет, нас – 5 лет), получив диплом инженера-механика, Виталий в Новосибирске работал на авиазаводе им. Чкалова мастером цеха, затем прошёл все производственные ступени до главного инженера, позже назначили директором нового завода «Сибэлектротерм», на котором осваивалась новейшая секретная технология, и частично выпускалась военная продукция; когда я вскользь упомянул, что недавно съездил первый раз за границу в ГДР, он усмехнулся и сказал, что, работая на этом уникальном заводе и помогая осваивать на разных предприятиях современную технологию, объездил чуть ли полмира и только не был в США из-за опасения наших властей, что он, знающий все секреты военного производства, может быть похищен; рассказал и о том, что однажды в посольстве Румынии ему вручали орден за работу и пуск нового завода в Бухаресте: «После церемонии я спросил, а что дальше и мне показали бокалы с шампанским; я им объяснил по-русски, что так дело не пойдёт, достал из своего кейса две бутылки водки и попросил посла и его сопровождающих не уходить; принесли закуску и за обильной трапезой обмыли награду, как положено это делать в России»; когда мы прибыли домой, Виталий вытащил из серванта этот орден и показал мне – здоровая бляха с расходящимися золотыми лучами от центра. Через тринадцать лет в 1982 г. он был назначен директором самого крупного оборонного завода «Сибсельмаш», который построен в 1930-х годах при активном участии Серго Орджоникидзе, а в годы войны был главным поставщиком вооружений для артиллерии; Виталий продолжал рассказывать: «В первые дни работы на этом заводе, разбирая бумаги, я наткнулся на заготовленное письмо предыдущего директора, в котором был отказ от 19 гектаров плодородной земли, принадлежащей заводу, в пользу пригородного колхоза; бог ты мой, подумал я, да ведь это такое богатство, и распорядился нарезать для рабочих и служащих участки под собственные огороды»; воистину, вспомнилось мне: «добродетель не достигла бы таких высот, если бы её в пути не помогало тщеславие»; завод и сейчас выпускает самые современные снаряды для обычных и танковых пушек, в т.ч. с атомной начинкой; Виталию приходилось ежегодно бывать на секретном полигоне, расположенном на Каспии близ Шевченко, и участвовать в испытаниях новых выпускаемых заводом вооружений, поскольку только ему положено ставить подпись в акте передачи нового изделия военным; когда я сказал, что его большое пузо вредит здоровью, он ответил: «Ты понимаешь, мне часто приходится в командировках обязательно присутствовать на испытаниях заводского оружия, а по вечерам десяток и более генералов устраивают попойки, я же не могу им сказать, что не буду пить; всё понимаю, но сделать ничего не могу».

Во время нашего трёхдневного общения он не хвастался и ни разу не упомянул, что его должность директора крупного оборонного предприятия приравнена к генеральской, не сказал он и о своих орденах «Трудового Красного Знамени», «Знак Почёта» и многих медалях, о чём я узнал впоследствии из прессы; поскольку завод был крупным, я, естественно, поинтересовался его строительной программой и Виталий сообщил, что у них имеется свой трест с годовой программой около 45 млн. рублей, и это меня впечатлило; я, рассказал о своей жизни и в частности, когда подробно сообщил «в красках» о директорской чехарде на ростовском заводе ЖБИ, где я работал главным инженером, Виталий хохотал до слёз; кстати, известное восклицание «Бляха-муха!» я опасался употреблять, думая, что Виталий может обидеться; но когда он сам в разговоре употребил «бляха-муха», всё стало на своё место. Я ночевал на даче, а в воскресенье мы отдыхали, гуляли в сосновом бору, выходили на берег Оби и снова разговаривал, разговаривали… Мне понравилось, что за прошедшие годы Виталий, работая на высоких должностях, не растерял своё чувство юмора, которым мы все обладали ещё со школьных времён; здесь от него я впервые услышал анекдот, теперь уже ставший всенародным: «лектор рассказывает о продовольственной программе ЦК КПСС, в зале встаёт пожилая женщина и спрашивает, кто придумал эту программу, коммунисты или учёные; лектор отвечает, что, конечно, коммунисты; тогда женщина ответила: «я так и думала, а вот, если бы учёные, они бы сначала на собаках попробовали». И ещё, конферансье объявляет: «А сейчас рак матки, ой, простите, Марк Фрадкин»; ну и солёных анекдотов мы рассказывали друг другу много. Когда я упомянул о своей работе на строительстве цеха п/я 121 в Красноярске и виделся с Косыгиным, Устиновым, Ломако, он сообщил мне о том, что несколько раз отчитывался в Москве на заседаниях Совета Министров, которые вёл Косыгин; а поскольку там иногда страсти накалялись, и за провалы в работе карьера министра висела на волоске, то могло случится с человеком всё что угодно, вплоть до инфаркта; поэтому в приёмной всегда на всякий случай присутствовали врачи кремлёвской скорой помощи; однажды все заметили нервное волнение во время отчёта министра химической промышленности Костандова, и опасались за его здоровье; я спросил, а как же ты себя чувствовал и Виталий сказал: «А чего мне было бояться и переживать, я имею инженерную специальность, если снимут, всегда найду работу»; мне понравилось, что мой школьный друг, поднявшись на работе очень высоко по карьерной лестнице, с годами не стал важной персоной в худшем смысле слова, и как говорится, не скурвился на высокой должности; позже я узнал из прессы, что вёл он себя с людьми прилично и это знал не только многотысячный коллектив завода, но и весь Новосибирск; ведь его натура была довольно богата, он был неглуп и вместе с тем талантлив; но я знал также по школьным и студенческим годам, что более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией; у него было одно из тех самолюбий, которое до такой степени слилось с жизнью, что он не понимал другого выбора, как первенствовать, и что самолюбие было двигателем даже его внутренних побуждений: он сам с собой любил первенствовать над людьми, с которыми себя сравнивал; характерный случай я наблюдал во время школьного 30-летнего юбилея в Рубцовске; наш одноклассник, ныне доктор биологических наук, профессор Александр Жежер, начал высказывать при Мухе какие-то претензии директора своего НИИ к властям; Виталий, как член обкома КПСС, знал об этой ситуации и вмиг, одной фразой, посадил Сашу и его «знатного» директора в «лужу»; крыть, незнающему всей ситуации, Жежеру было нечем, он заткнулся; Виталий обладал удивительным многосторонним тактом и при содействии этого такта не только «умел сделать из мухи слона, но также легко умел сделать из слона муху» – простите за мой невольный каламбур. Но это я отвлёкся.

В понедельник утром мы поехали на завод; я увидел на фасаде заводоуправления шесть высших орденов страны, а на стене у входа – памятную доску с рельефом Серго Орджоникидзе; мне вспомнился ХТЗ, когда папа, начальник моторного цеха, неоднократно встречался с Серго на планёрках у директора завода; мне надо было в этот день улетать домой в Братск, я дал деньги и Виталий послал кого-то за билетом на самолёт; утром, пока он был занят неотложными делами, я сидел в комнате отдыха, расположенной позади его кабинета, и впервые увидел велотренажёр, правда, он был неказистый, явно советского производства, а, возможно, был сделан на этом заводе; когда меня секретарь позвала в кабинет, я случайно услышал концовку телефонного разговора по внутренней связи директора с главным инженером, который в этот день вернулся из отпуска; в частности я услышал: «В пятницу в обкоме партии собирали директоров заводов и учили нас работать» – смеясь, сказал Виталий своему коллеге.

Я знал, что на крупных предприятиях имеются хорошие типографии, и на всякий случай взял в поездку свои отпечатанные рукописи методических указаний для студентов, которые в моём молодом институте нельзя было издать; теперь обратился к Виталию со своей просьбой отпечатать их; он сказал, что это не вопрос, и вызвал начальника заводской типографии, которому я всё объяснил и передал рукописи; спросил я о сроке и Виталий улыбнулся: «всё будет нормально»; и действительно, через месяц я получил хорошо упакованные посылки из Новосибирска, в которых для каждого курсового проекта имелось 300 экземпляров отлично оформленных пособий с плотной обложкой; в институте сдал их в библиотеку; не скрываю, что был горд, поскольку все студенты, включая сотни заочников строительного факультета специальности ПГС и ЭОС, перестали пользоваться устаревшими пособиями, работали с новыми, изданными с помощью моего любезного друга; теперь каждый мой студент был обеспечен не только учебником по ТСП, но и МУ, что помогало качественно выполнять курсовые проекты, защищать их и хорошо сдавать зачёты и экзамены; но и мне стало легче работать: когда студент приходил с готовым проектом, я сверял его содержание с требованием МУ, и если объём был неполным, отправлял проект на доработку, только после исправлений допускал к защите. Уезжая из Новосибирска, я рассказал Виталию об идее, поддержанной всеми одноклассниками, встретиться летом в Рубцовске и отметить 30-летие окончания школы; а поскольку он не смог приехать в Москву на встречу выпускников школы в 1985 г., сказал, что постарается приехать; и летом 1986 г. приехал, хотя ему трудно было отлучиться с завода, но об этом напишу после. Вот, собственно, что я знаю от него самого; а через несколько лет узнал из прессы, что его выбрали первым секретарём новосибирского обкома партии; это было не случайно и без какого-либо блата, ведь он был крепким производственником, а в то время уже началось разложение в партийной верхушке; Горбачёв это чувствовал и желал сохранить партийное статус-кво.

Мы жили в Братске, Галю прооперировали по поводу желчного пузыря, она нуждалась в фестале, который отсутствовал в аптеках, и я позвонил Виталию на работу в обком, спросил, как дела на новой работе и вот что он рассказал: «Прихожу в первый день по привычке к восьми утра, никого в здании нет, в девять тоже никого нет, а к десяти начинают подтягиваться; ты понимаешь, куда я попал после работы на заводе; а так, ничего, осваиваюсь, работать можно»; я пожелал успеха и передал просьбу насчёт лекарства, а через неделю мы получили две упаковки дефицитного в те годы фестала. С 1990 г. после избрания в областной Совет Виталий Муха совмещал должности председателя областного Совета народных депутатов, председателя исполкома облсовета и первого секретаря обкома партии; в обкоме партии он работал до 1991 г., а в августе во время путча ГКЧП призвал население Новосибирской области руководствоваться положениями Конституции СССР и не поддаваться на призывы Ельцина к всеобщей забастовке; вскоре после известных судьбоносных для страны политических событий, победив на первых областных выборах, он стал губернатором Новосибирской области, поскольку люди знали Муху как успешного директора самого крупного завода; следующие выборы он проиграл кандидату, которого поддержали люди, требующие демократических преобразований «по Ельцину»; дело в том, что Муха никогда не скрывал, что он государственник, открыто это проповедовал и стремился не допустить упадка во всех сферах жизни общества, а к этому, все мы знаем, всё шло; в сентябре 1993 г. он был одним из организаторов Всесибирского совещания представителей местных советов, выдвинувшего Президенту Ельцину требование о снятии блокады с Дома Советов в Москве; открыто выступил в октябре на стороне Верховного Совета: он приглашал депутатов приехать в Сибирь и отсюда пойти освобождать Москву от антинародного режима; вдвоем с соседом, губернатором Кузбасса Аманом Тулеевым, они грозили Борису Ельцину, что перекроют Транссибирскую железную дорогу. «Народ не быдло, а я не шестёрка» – сказал Муха президенту; Ельцин, объявив о введении «особого порядка управления страной», одновременно издал указ об отрешении от должностей губернаторов Новосибирской и Иркутской областей – Виталия Мухи и Юрия Ножикова «за систематическое невыполнение распоряжений президента и злоупотребление служебным положением», но через два дня президент отменил свое решение; главам администраций были принесены официальные извинения; неудивительно, что после разгона Верховного Совета Ельцин отправил Муху в отставку, впрочем, на своей пресс-конференции Муха пообещал, что «еще вернётся»; на его место был назначен мэр города Иван Индинок, а Виталий Муха занялся банковской деятельностью; в 1995 году Муха действительно «вернулся» – в жесткой борьбе он победил Ивана Индинка и снова стал губернатором, как он себя называл «директором области»; не последнюю роль сыграла и поддержка коммунистов, хотя Муха не состоял в КПРФ, однако после 1995 года Муха и КПРФ поссорились – коммунисты не получили от него каких-либо чиновничьих постов, а Муха так ни разу и не появился на их митингах. Губернатор высказал свои политические убеждения: «Мне одинаково ненавистны как большевистское раскулачивание, так и не менее, большевистское «закулачивание»; во всём этом я не приемлю именно революционный нахрап; предпочитаю действовать спокойно и вдумчиво, без разрушения и разорения нажитого; я за свободный труд свободных людей». Вот ещё некоторые его высказывания на посту губернатора: «Я договорился с мэром Франкфурта, чтобы немцы приняли наших людей и показали им свою систему ЖКХ. У них человек знает, за что платит и потому экономит и воду и тепло. Там выдали ссуду каждому владельцу жилья, но не в виде денег. Им заменили окна на герметичные, переделали все крыши, трубы, поставили приборы учёта; короче, наши съездили, изучили тамошнюю систему, но ничего не сделали; подняли тарифы более, чем в два раза и всё; нет у них чёткого понимания, что нужно делать». И ещё: «У нас отбирают и политические и экономические права, пытаясь загнать нас в стойло, сделать из нас быдло; вот интересно, у нас растёт штат чиновников, а не растёт штат людей, творящих своими руками»; «Нам разрешили с барского плеча проводить выборы, но это ведь наше конституционное право»; «Истоки терроризма – это ужасающее экономическое положение подавляющего большинства населения. Почему Чечня, почему Осетия? 99% безработных, им жить надо. Если есть нечего, если детям нечего есть, они идут воровать и убивать». Через четыре года в 1999 г. коммунисты выдвинули другого кандидата, а Виталий Муха тогда уже опирался на движение «Отечество»; в результате Муха проиграл губернаторские выборы в первом же туре, уступая дорогу двум своим соперникам – мэру Новосибирска Виктору Толоконскому и замминистра экономики, новосибирцу по происхождению, Ивану Старикову; в последующие годы Муха работал в банковской сфере.

В 2006 г. я хотел отправить из Пятигорска сохранившиеся фотографии Виталия разных лет, которые были в моём архиве, но не знал его нового адреса; открыл Интернет и увидел сообщение о смерти, которая произошла год назад в мае 2005 г., т.е. когда ему было 69 лет; в некрологе было сказано, что по уточненным данным, причиной смерти стал оторвавшийся тромб, закупоривший легочную артерию; по свидетельствам видевшихся с ним в последнее время людей, экс–губернатор большую часть времени проводил с внуками, рыбачил, охотился, зимой ходил на лыжах; вечером 22 мая ему стало плохо; близкие вызвали «скорую помощь», но, когда она прибыла, Виталий Муха был уже мертв. Похоронную процессию, которая шла через весь город к кладбищу, сопровождал парадный конвой и военный оркестр. «Директора области» похоронили на почетном месте – возле центрального входа; могила Виталия Мухи соседствует с могилой академика Геннадия Лыкова, построившего весь Академгородок и многие здания в городе; в ходе церемонии В. Юрченко, который тоже, как первый губернатор, долго работал на новосибирском заводе «Сибсельмаш», сказал, что В. П. Муха был чрезвычайно добрым человеком; будучи строгим и ответственным, как и положено руководителю, он имел очень доброе сердце; эти качества Виталия Петровича всегда отмечали и коллеги, и подчинённые, ведь Виталий Муха 26 лет проработал на производстве; один из коллег Мухи напомнил, что покойный был против «так называемой перестройки» и, как мог, пытался смягчить ее последствия для области, был он настоящим патриотом; Виталия Муху проводили оружейным троекратным салютом; на открытие памятной доски на доме, где жил Виталий Муха, пришли его родственники, жители Новосибирска и области, а также нынешний глава региона; минутой молчания собравшиеся почтили память первого губернатора. В мае 2006 г. на заводе «Сибсельмаш» в день 70-летия Виталия Мухи был проведён митинг и открыта мемориальная доска в память о нём; люди отмечали вклад, который он сделал в развитие промышленности области в непростое для страны время; в выступлениях подчёркивали, что за внешней суровостью Виталия Петровича у него было огромное достоинство – человеколюбие; если он говорил людям, что какой-то вопрос решаем, они могли быть уверены, что он будет решён; поэтому у многих людей он остался в памяти как человек, не бросающий слова на ветер. Из прессы я узнал, что дочь Виталия учится в академии госслужбы, сын – в академии путей сообщения.

Летом 1952 г. из Москвы приехал на каникулы Витя, который тренировал меня и Шуру Вепринского непосредственно на стадионе, где мы участвовали в прыжках в длину; с этого времени у меня со старшим братом установилась большая близость, он увидел во мне успешного спортсмена, я восхищался его высокими результатами в беге, старался подражать ему; в прыжках я показал приличный результат, и меня поставили в сборную школы по этому виду на осеннюю городскую спартакиаду.

Мой товарищ Шура Вепринский был спортивным малым, крепыш, а в шахматы он играл лучше всех среди одноклассников; привожу письмо, которое он мне прислал. «Здравствуй, Толя! В Рубцовске мой отец был начальником машиносчётной станции АТЗ, мама работала бухгалтером. Уехали мы в 1952 г. Немного о себе. Закончил Ждановский Мариупольский) металлургический институт по специальности "Обработка металлов давлением". К счастью, не работал по этой специальности ни одного дня. По распределению попал на Харьковский завод имени Малышева в отдел механизации и автоматизации. Так и проработал конструктором по нестандартному оборудованию и оснастке всю жизнь. Сменил за это время 8 предприятий и проектных институтов, закончив свою карьеру в должности начальника конструкторского отдела. Мой уход на пенсию очень удачно совпал с отъездом в Германию. 8 марта 1997г. покинули мы нашу ридну Украину, о чём ни разу не пожалели. Через год приехали в Кёльн и наши дети. Описывать нашу жизнь в Германии не буду. Ты был здесь и всё сам видел. Мои хобби: шахматы и немецкий язык. В прошлой жизни я был кандидатом в мастера по шахматам. Сейчас посещаю клуб, играю блиц. В процессе занятий языком перевожу стихи с русского на немецкий. Это очень помогает запоминать слова. Огромный привет всем членам твоей семьи».