На сцене шукстрили Арлекин и Пульчинелла, которые беспрерывно ссорились друг с другом и, как полагается в таких случаях, всё время поносили друг друга и угрожали в любой момент обменяться грузом тумаков и пощёчин.
Вся почтенная публика надрывала животики, слушая склоки этих двух марионеток, которые бранились и оскорбляли друг друга с с таким энтузиазмом, талантом и верностью жизни, как будто были не деревянными куклами, адвумя разумными людишками, живущими в этом мире.
Вдруг что-то случилось, и Арлекин, бросив играть роль, и, повернулся к зрителям, простёр куда-то далеко руку и намекая на что-то, начал кричать трагическим голоском:
– С небосвода! Нет! Не сон! Пиноккио! Это он!
– Это действительно Пиноккио! – заорала Пульчинелла.
– Это он! – воскликнула госпожа Розаура, испуганно выглядывая из дальней кулисы сцены.
– Это Пиноккио! Это Деревянный Человечек! Пиноккио! – хором закричали все марионетки, выбравшись толпой из-за кулис.
– Это Кукла! Это наш брат Пиноккио! Ура Пиноккио!…
– Пиноккио, иди ко мне! – закричал Арлекин, – отдайся в в объятия своих деревянных братьев!
При таком ласковом приглашении Пиноккио ничего не оставалось, как выскочить из задних рядов и одним прыжком добраться до сцены. Ещё один прыжок, и он едва не уселсЯ на голову дирижёра. Её одна секунда и оттуда он брызнул на сцену.
Невозможно вообразить себе все обнимашки, целовашки, подмигашки, щипки и тычки, которые получил Пиноккио в доказательство искренней симпатии этого сообщесттва взъерошенных актеров и актрис этой драматической деревянной труппы.
Это зрелище было неописуемо трогательным, но тут зрители, которые сидели в зале, видя, что комедия буксует, встрепенулись и принялись кричать: «Мы хотим комедии! Комедию! Мы хотим комедии!»
Они орали так, что многие сорвали голос, но марионетки, вместо того, чтобы продолжить игру, только удвоили шум и вопли и, посадив Пиноккио на плечи, с триумфом понесли к краю рампы.
Тогда из-за кулис выскочил Кукловод, такой уродливый, страшный человечек, что все испуганно посмотрели на него. У него была чёрная, густая борода, как чернильные каракули, и такая длинная, что она спускалась с его подбородка до земли. Достаточно сказать, что, когда он шёл, он цеплялся за неё ногами. Рот его был широко разинут, как печь, а глаза были похожи на два фонаря из красного стекла, с горящим светом внутри. Он щёлкал большим хлыстом, сделанным из змей и лисьих хвостов, скрученных вместе.
При неожиданном появлении Кукловода все сморщились и застыли, как неживые: больше никто не вздрогнул. Было слышно, как летают мухи. Эти бедные марионетки, мужчины и женщины, дрожали, как беззащитные осенние листья на деревьях.
– Зачем ты пришёл в мой театр? – спросил Кукловод у Пиноккио, громыхая сиплым голосом, как вконец простуженный людоед.
– Милостивый государь! Поверьте мне, я ни в чём не виноват!…
– Хватит! Сегодня вечером я с тобой рассчитаюсь! Закончив пьесу, Кукловод пошёл на кухню готовить на ужин прекрасного молодого барашка, которого медленно вращал на вертеле, изредка принюхиваясь к восходившему дыму. Ему не хватило дров, чтобы закончить печь и подрумянить барашка, и он позвал Арлекина и Пульчинеллу и сказал им:
– Эй, вы! Принесите сюда ту марионетку, которая висит вон на том гвозде. Кажется эта кукла сделана из очень хорошей, сухой деревяшки, и я уверен, что, бросив её в очаг, я получу прекрасный огонь для моего жаркого!
Арлекин и Пульчинелла сначала колебались, но, испугавшись пристального взгляда своего безумного хозяина, повиновались, а затем вернулись на кухню, неся на руках бедного Пиноккио, который, извиваясь, как угорь, вытащенный из воды, отчаянно кричал: -Святой Отец! Отец мой, спаси меня! Я не хочу умирать, нет, я не хочу умирать!…
XI
Маньяфог принимается за чихание и милует Пиноккио, который затем спасает своего друга Арлекина от смерти.
Кукловод Маньяфог (а его звали именно так) производил впечатление страшного человека, и тут уж не поспоришь, особенно жуткой казалась его чёрная борода, которая с утробы матери покрывала всю его грудь до ног, но в глубине души плохим человеком он не был. Попробуйте-ка оценить, когда он увидел перед собой этого бедного Пиноккио, который бился и орал: «Я не хочу умирать, я не хочу умирать!», он тут же задрожал и захлебнулся от ярости, но, выдержав немного времени, в конце концов помиловал его, и в финале испустил громкий чих.
При этом чихании Арлекин, который до этого страдал и стоял согнувшись вдвое, плача и стеная, сразу повеселел лицом, и, наклонившись к Пиноккио, вдруг шепнул ему вполголоса:
– Мужайся, братец! Кукловод Маньяфог чихнул, а это знак того, что он пожалел тебя, и теперь ты спасён! Тут надо пояснить, что в отличие от людей, которые, когда жалеют и милуют кого-то, начинают пускать нюни, плакать или тереть красные глазёнки, Маджафрог просто начинал элементарно чихать! И если он чихнул в присутствии кого-то, это значило, что тому дозволено ещё пожить какое-то время! Весьма странный способ продемонстрировать своё доброе сердце, не правда ли?
Начихавшись вдосталь, Кукловод, приказал Пиноккио в своём жутко грубоватом стиле:
– Кончай плакать, тля! Не могу видеть чмошных нытиков! От твоего зубодробительного нытья у меня опять заныл живот! Ох, как закололо! Мать честная! Всё из-за тебя! Нет, у меня точно будет спазм! Вот он на подходе! Уже рядом! Почти… Почти… Этчи, э-чхи! Ап! Чхи! И он ещё два раза чихнул на бис.
– Будьте здоровы! – вежливо сказал Пиноккио.
– Спасибо! А твой отец и мать живы? – для проформы спросил Кукловод Маджафрог – Пожиратель Огня.
– Отец – да, а мама – не знаю… Никогда не сталкивался с ней!
– Кто знает, какое горе было бы твоему старому, бедному отцу, если бы ты сейчас расположился между этих жарких углей! Бедный старик! Мне так жаль его… Этчи, этчи, этчи, – Ап! Чхи! И он сделал еще три порядочных чиха, которые свидетельствовали буквально о натуральном приступе доброты.
– Будьте здоровы! – сказал Пиноккио.
– Не стоит беспокойства! Я ещё до конца не решил, что мне с тобой делать! Меня тоже надо пожалеть, потому что, как видишь, у меня больше нет дров, чтобы закончить печь этого чудесного жареного барашка, а ты, если сказать по-правде, был бы мне очень нужен! Но раз уж я пожалел тебя и моё милосердие столь безгранично… Так что придётся потерпеть до лучших времён! Ладно! Вместо тебя я поставлю под вертел какую-нибудь глупую марионетку из моей обширной коллекции. О-ля-ля! Жандармы! Ко мне!!!
По его команде тут же откуда ни возьмись появились два деревянных дуболома-жандарма, длинные, сухие поленицы, с люцернской шляпой на голове и саблями наголо в чудовищных руках.
Тут Кукловод Маньяфог рявкнул хриплым голосом:
– Взять этого глупого Арлекина, хорошо связать его, а затем бросить в очаг, чтобы он хорошо прогорел в огне! Я хочу, чтобы мой барашек хорошо прожарился! Аминь!
Представьте себе лицо бедного Арлекина! С него сразу слетели все румяна и пудра! Он так испугался, что ноги у него тут же подкосились, и он без чувств рухнул на пол.
Пиноккио при виде этого душераздирающего зрелища бросился к ногам Кукловода Маджафрога и, плача, стеная и и орошая всю его длинную противную бороду горючими слезами, начал умоляющим голоском просить за него:
– Господин Маньяфог! Мистер Пожиратель Огня!…Помилуйте!
– Здесь нет господ! – жёстко возразил кукловод, – Здесь все товарищи!
– Помилуйте, господин товарищ!… – взывал Пиноккио – Синьор кавалер!
– Заруби себе на носу – здесь нет синьоров! Здесь нет кавалеров! Откуда ты свалился, нечисть?
– Я? Пожалейте, господин комендант!
– Ты что, рехнулся? Здесь нет никаких комендантов!
– Командир, пощады!
– Бандюга! Где ты увидел здесь командиров?
– Помилуйте, Ваше Превосходительство!…
Почувствовав, что его называют превосходительством, Кукловод Маджафрог сразу же просиял, как полная Луна и стал как будто даже более человечным. Он прямо поплыл на глазах публики и стал куда более сговорчивым. После этого, он, возведя руки к небу, сказал Пиноккио вполне миролюбиво:
– Ну, и чего ты от меня хочешь?
– Прошу помиловать бедного Арлекина!… -И какая мне от этого польза! От милости должна же быть хоть какая-то польза! Если я пощадил тебя, это не значит, что мой барашек не должен нормально подрумяниваться, и кому-то не предстоит заменить тебя в печи! Ты так и не понял! Я хочу, чтобы мой ненаглядный барашек был идеально зажарен и принёс мне счастье! – В таком случае, – воскликнул Пиноккио с достоинством, которого от него никто не мог ожидать, и высоко подняв голову и отшвырнув прочь свой колпак из хлебного мякиша, – в таком случае, я знаю, как мне поступить! Вперёд, господа полицейские! Вяжите меня, и киньте скорее в огонь. Я не могу допустить, чтобы бедного Арлекина, моего лучшего друга, бросили в огонь вместо меня!
Эти слова, произнесённые столь высоким голосом и с таким героическим пафосом, заставили всех марионеток, присутствовавших при этой сцене, заплакать. Сами жандармы, хотя и были деревянными, плакали в четыре глаза, как два молочных ягнёнка.
Пожиратель Огня, по сути, оставался твёрд и непреклонен, как кусок антарктического льда: но затем мало помалу его стала одолевать жалость, наконец, он тоже стал пускать слюни и чихать. И сделав четыре или пять чихов, он ласково развёл руками и сказал Пиноккио:
– Ты очень хороший парень! Подойди ко мне и поцелуй меня!
Пиноккио тут же подбежал и, вскарабкавшись, как белка, по бороде Кукловода, забрался на верхотуру и и поцеловал его в кончик носа.
– Значит, благодать моя? Я помилован? – спросил бедный Арлекин, едва слышным голосом.
– Благодать твоя! Ты помилован! – ответил Пожиратель Огня, потом вздохнул и пощупал голову.
– Ладно! Пусть будет так! На этот вечер я смирюсь с тем, что мне придётся съесть полусырого барашка, но в другой раз горе тому, кого коснётся моя благодать!… Гори всё синим пламенем!
При известии о получении благодати все марионетки помчались на сцену, зажгли там все светильники и люстры, как на гала-вечере, стали скакать, прыгать и танцевать.
Был уже рассвет, а они всё плясали.
XII
Кукловод Манджафок даёт пять золотых монет Пиноккио, чтобы тот отнёс их к его деду Джузеппо, и Пиноккио, с другой стороны, позволяет Лисе и Коту убедить себя отправиться вместе с ними.
На следующий день Манджафок отозвал Пиноккио в сторонку и спросил::
– Как зовут твоего отца?
– Джузеппо.
– И чем он занимается?
– Он нищий.
– Много зарабатывает?
– Зарабатывайте столько, сколько нужно, чтобы никогда не иметь ни копейки в кармане. Представьте себе, что, чтобы купить мне школьный Букварь, он должен был продать единственную куртень, которая у него завалялась: куртень, который весь был из заплат, дырок, бахромы и чумных бацилл!
– Бедный горемыка! Я начинаю почти сочувствовать ему! Вот тебе пять золотых монет. Иди сейчас, отнеси это ему и передай привет от меня!
Пиноккио, как легко себе представить, тысячу раз поблагодарил Кукловода, всё время кланяясь ему. Потом он обнял одного за другим всех марионеток этой гоп-компании, и обнял даже бугаёв-жандармов, а потом, вне себя от радости, отправился в путь, чтобы побыстрее прошмыгнуть в свой дом.
Но он еще не успел пробежать и пол-километра, как столкнулся на дороге с хромой, одноногой Лисой и слепым на оба глаза Котом, которые шли, поддерживая друг друга, как добрые товарищи по несчастью. Лиса, которая была хромой, шла, опираясь на Кота, а Кот, у которого Лиса служила поводырём, всё время вращал головой.
– Доброе утрецо, Пиноккио! – сказал ему Лиса, приветливо поздоровавшись с ним.
– Откуда ты знаешь моё имя? – спросил донельзя удивлённый Деревянный Человечек.
– Я хорошо знала твоего деда!
– Где ты его видела?
– Я видел его вчера на пороге его дома.
– И что он делал?
– Что делал, что делал… Ох! Он был в одной рубашонке и дрожал от холода, как цуцык!
– Бедный дед! Но, дай бог, с сегодняшнего дня он больше не будет дрожать!
– Почему это?
– Потому что я стал важной шишкой!
– Важной шишкой? Ты? – сказала Лиса и стала хохотать, так что морда у неё стала красной, как у рака в Сретенье, раскраснелась, хохочет, обхохатывается от смеха. И Кот тоже стал в усы ухмыляться, но при этом старался не показывать, как ему всё это смешно, а только расчёсывал лапой свои пышные седые кавалерийские усы…
– Нечего смеяться! – невозмутимо воскликнул Пиноккио, – Мне очень жаль, что у вас слюнки текут, когда вы думаете о моих успехах и богатстве, и вам придётся сдохнуть от зависти, но вот тут, имейте в виду, у меня, по секрету, пять прекрасных, распрекрасных золотых монет!
И достал монеты, подаренные ему Пожирателем Огня. При звуке вожделеных золотых монет Лиса невольным движением вытянула ногу, которая казалась сморщенной, а Кот широко раскрыл глаза, в которых внезапно вспыхнули два зелёных дьявольских огонька, но тут же, как будто опомнившись, сразу же закрыл их настолько неприметно, что Пиноккио ни о чём не смекнул.
– А теперь, – спросила его Лиса, – что ты собираешься делать с этими монетами?
– Прежде всего, – ответил Деревянный Человечек, – я хочу купить для своего отца новую красивую куртку, всю из золота и серебра, с большими блестящими пуговицами, а потом я хочу купить для себя Букварь…
– Букварь? Зачем он тебе? Зачем тебе Букварь?
– Затем, что я хочу пойти в школу, чтобы начать там учиться по-настоящему…
– Посмотри на меня! – сказала Лиса, – Я от глупой страсти к учёбе потеряла ногу! Неужели мой опыт ничему не научит тебя?
– Посмотри и на меня! – сказал Кот, – От глупой страсти к учению я утратил оба глаза!
В это время Белый Дрозд, который сидел на изгороди у дороги, запел свою обычную серенаду, и вот о чём там пелось:
– Пиноккио, не слушай Советы дураков! Закрой скорее уши! Беги, и будь таков! Если не послушаешься, то пожалеешь!
Бедный Дрозд! Лучше бы он этого никогда не говорил! Кот резко вскочил, кинулся на него и, не давая тому даже секунды времени, чтобы убежать, хрум-хрум, сожрал его вместе с перьями и всем остальным.
Съев его, он прочистил рот, выплюнул изо рта перья и хвост, мечтательно закрыл глаза и снова стал слепым, как прежде.
– Бедный Дрозд! – сказал Пиноккио Коту, – Почему ты так скверно поступил с ним? Он был хороший!
– Я сделал это, только для того, чтобы преподать ему небольшой, компактный урок хороших манер и здравого смысла! Так что в следующий раз он научится не лезть в чужие делишки!
