В тот год мне исполнилось тридцать.
* * *
А в тот день, когда мне исполнилось четырнадцать, случилось вот что…
С утра я нагладил белую рубаху и сделал звук приборчика за ухом (знаете, такие бывают у слабослышащих людей?) громче обычного, чтоб расслышать поздравления.
«Женечка! – умилённо сложила ладошки лодочкой наша молодая симпатичная географичка, когда я вошёл в кабинет. – Мы поздравляем тебя с днём рождения!.. Ой, а что это там… на твоей парте? Видимо, подарок?!
Я посмотрел в свой угол, на последнее место в крайнем ряду.
На парте стояла коробка.
В таких, в хозяйственных магазинах, хранятся люстры, чайники, кастрюли.
* * *
Коробка эта (я заприметил сразу!) была перевязана зелёной ленточкой нашей рыжеволосой красавицы Марины, которая многим мальчишкам очень нравилась. И мне Марина нравилась тоже.
Я оторопел.
Замер на месте.
«Ну что ты застыл как вкопанный, – рассыпалась смехом учительница. – Давай же, иди, разворачивай!»
«Давай, открывай», – вкрадчиво шепнула красавица.
«Чё мнёшься, Тетерев?» – подзадорил недруг Бурылов.
«Тетерев, мы ждём», – снова вступилась Марина, теперь уже требовательно, и, картинно скрестив на груди длинные тонкие руки, в упор уставилась на меня медового цвета крыжовинами.
Этот демонстративный Маринкин жест сбил меня с толку.
Но голос… Маринин голос… такой настойчивый, побудил меня к действию.
Я подошёл к коробке.
* * *
Марина…
Девочка, похожая на щенка золотистого ретривера.
Я обожал смотреть на неё.
Марина входила в класс, садилась на стул и, машинально вытягивая из портфеля разные принадлежности, обводила глазами пространство подле себя, всякий раз ища, во что бы вцепиться взглядом.
И каждый раз находила.
Поводом притяжения Маринкиного внимания могла послужить даже мелочь: новая тетрадка с красивой обложкой у приятельницы; сикось-накось застёгнутые пуговицы на рубашке у одноклассника; гора прозрачных карамелек-гостинцев у учительницы на столе…
И эта мелочь, найденная Мариной, всегда была поводом поговорить.
Марина смотрела на собеседника очень проникновенно. Деликатно вела разговор о предмете её заинтересованности.
Её лицо, одухотворённое беседой, неярко ровно светилось.
Всё заканчивалось тем, что Мариша узнавала, где продаются яркие тетрадки; заботливо перестёгивала пуговицы у смущённого парня; либо угощалась фруктовой ледышкой, предложенной ей географичкой.
Но ещё миг…
И Марина теряла интерес к происходящему.
Гасла.
До последней искры.
Но искорка взрывалась вдруг, срывая Маринку с места, и она мчалась восвояси по своим делам, мелькая ягодицами, накаченными спортивной акробатикой и обтянутые тесной юбкой.
И эта способность меняться сразу, в одну секунду, целиком и полностью – всегда меня впечатляла.
Особенность эта была похожа на повадку щенка умной жизнелюбивой собаки.
На Марину я мог смотреть вечно.
* * *
Да и Марине нравилось смотреть на меня!
Я уже сказал, что внимание этой девочки могла привлечь даже мелочь.
А уж тем более я, Тетерев (как называли меня одноклассники за врождённую тугоухость и вживлённый кохлеарный имплантат за левым ухом).
Несмотря на прозвище, я не был в классе изгоем.
Одноклассники привыкли к моей особенности, и вполне нейтральное обращение «Тетерев» никогда не съезжало к обидно-уничижительной кличке «глухая тетеря».
Скажу больше, Маришу привлекал не только мой «дефект», который тянул за собой особую манеру произносить слова, которые как будто извлекались из механического нутра говорящего робота… не только это.
Вообще-то, к слову сказать, тетерев приходится какой-то далёкой роднёй самой чудо-птице, павлину.
К чему юлить?
Я не дурён собой: голубоглаз, русоволос.
Я выше своих одноклассников, шире в плечах, умнее… Мой недруг, Бурылов, напарник Мариши по акробатике, по-подростковому глупо ревнует меня к своей рыжей партнёрше.
Не зря.
* * *
Я бережно развязал на подарочной коробке зелёный Маришин бант.
Открыл коробку.
Там лежал бумажный свёрток.
Я раскрутил его. В свёртке был свёрток. Потом ещё и ещё…
Я, разумеется, чуял подвох. Но тем стремительнее работали мои пальцы, и тем ожесточённо азартнее крутил я бумагу, желая добраться до сути.
И суть себя предъявила.
То был мой старый кроссовок, неделю назад потерянный в раздевалке. И, как рыба на суше, разинувший «рот».
Бурылов громко заржал.
Толпа поддержала.
– Извини, – оправдывалась после учительница. – Я ничего не знала.
– Ты знала! – пылая щеками, зажал я Маришу в углу. – Зачем подначивала: «Открой да открой!»?
– Ладно, Тетерев, забудь, – примирительно приобняла меня Мариша. – Это же шутка… Просто слова.
С тех пор я понял, слова могут быть подарочным бантиком на коробке, в которой хранится обман.
* * *
Я был вторым и последним сыном в семье.
Отец мой, мастер резьбы по дереву, знал отрывки из сказок Пушкина наизусть.
Он учил их, вырезая огромные сказочные панно для детских садиков, лагерей и поликлиник.
Такие картины, с котом учёным на цепи, с русалкой на ветвях и Черномором – в советских детских учреждениях были повсюду.
Многие из них – моего родителя рук дело.
И пока мой малообразованный отец орудовал инструментом, он подспудно зубрил наизусть стихотворные творения Александра Сергеевича.
Ему это нравилось.
Кстати, гений Пушкина как раз и помог распознать мою врождённую тугоухость, почти глухоту.
* * *
«Твой брат, грудной младенец, только под сказки Пушкина и дрых, – сидя с нами, уже взрослыми, на кухне с бутылкой водки на столе, который раз рассказывал нам отец одну и ту же историю и тыкал пальцем в сторону брата. – Проснётся было среди ночи, я к нему. Я вашу мать всегда жалел… Так вот, возьму на руку горлохвата этакого и давай трясти. Трясу и приговариваю: „Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка“… Глядишь, братец твой уже сопит в обе дырки!»
На этом моменте своего рассказа отец всегда тяжело вздыхал и восполнял наши рюмки.
«А ты, Женька – другое дело, – теперь отец тыкал пальцем в мою сторону. —
Помню, ты уже на ножках стоял. Бывало, посажу тебя на колени, давай про петушка рассказывать, а ты ужом вьёшься, сползаешь. Не слушаешь… Думали, думали мы с вашей мамой: почему ты Пушкина не любишь, – да и понесли тебя в поликлинику, врачам показывать. А там – вон какое дело».
В первый раз я услышал эту отцовскую историю, будучи младшим школьником.
И так мне было совестно перед Пушкиным, что я зарок дал: читать его как можно чаще.
Так что кое-что из Пушкина я помню «назубок»!
* * *
Мои родители любили друг друга.
А любовь творит чудеса.
Моя болезнь тем более их сплотила.
Конечно же, отцу с матерью пришлось пройти «огонь, воду и медные трубы», под которыми подразумеваются и бесконечное хождение по врачам; моё вынужденное нахождение в садике для глухих и слабослышащих детей; моя непростая операция по вживлению кохлеарного импланта в левое ухо и коррекционный класс начальной школы.
Однако старания моих терпеливых родителей сделали своё дело.
В средних классах я уже мало чем отличался от других детей.
Напротив, я обладал преимуществом!
* * *
И преимущество это услужливо предоставил мне мой дефект. Дело в том, что вживление импланта, конечно, умная технология.
Но не панацея от глухоты.
Аппарат лишь улучшает слух.
Но не заменяет человеческое ухо.
Как не могут заменить 2—3 десятка электродов в приборе 20 тысяч волосковых клеток в ушной улитке.
Посему я был вынужден осилить следующий список умений: я научился читать по губам; знал язык тела, язык жестов и азбуку пальцев.
* * *
Но и этим дело не закончилось.
Знаете, бывают такие дети, которые, например, рождаются физически слабыми и больными, а потом превращаются в именитых спортсменов?
Так было и со мной.
