Мой изъян родители шлифовали как могли. В какой-то момент они приняли решение учить меня иностранным языкам.
Весьма успешно!
Я мечтал стать переводчиком, разъезжать по разным странам, купить дом на берегу океана, ножичком вырезать из деревяшек фигурки (чем каждый день занимался с отцом) и желал жениться на Маринке.
* * *
«Ну, это уже чересчур!» – глядя на Маринкину красоту, думал я.
Ту деньрожденскую коробку с бантиком я давным-давно забыл.
И простил Маринку.
Так прощают любимого щенка, когда тот возьмёт да напакостит, сгрызя ваш любимый ботинок. «Чего уж там?» – думаете вы и целуете пса в лобик.
Так и я относился к Маринке.
А она вместе с Бурыловым готовилась поступать в цирковое. Они с утра до ночи репетировали свои этюды.
Марина иногда приглашала меня в зал как зрителя.
Говорила, что ей нужно привыкать к вниманию публики.
Я приходил.
Бурылов злился.
И яростно зашвыривал Маринку на плечо; бросал на пол; безжалостно крутил её вокруг себя, имитируя в своём акробатическом этюде безумную страсть.
Однако мы были юны.
И наши чувства были сродни красивому пейзажу в тумане. Туман должен был осесть, раствориться, распылиться, чтобы картина стала отчётливо ясной.
Так и случилось.
Мы: я, Марина и Бурылов – разъехались в разные стороны.
Вернее так, я начал учить языки в университете, а Маринка с Бурыловым уехали в другой город поступать в цирковое.
* * *
Прошло пять лет.
Я закончил университет. И отличное знание языков, а также мой врождённый недостаток, превращённый в достоинство, сделали своё дело.
Помимо иностранных языков, я знал язык тела.
И потому легко отличал ложь от истины. Я часто видел, как люди лгут друг другу в лицо. Как изворачиваются, юлят.
Но всякий раз, когда неправда «колола глаза», я вспоминал Маринку, свой четырнадцатый день рождения.
«Тетерев, это просто слова», – сказала мне она тогда.
«Видимо, в нашем мире людей так положено», – думал я и смирялся.
Тем не менее моя обострённая интуиция в распознании не просто речи, а человеческого нутра действовала на моих работодателей магически.
Я поднимался вверх по служебной лестнице, не надрывно пыхтя и сутулясь, а посвистывая, откинув лёгкий пиджак на плечо.
* * *
Я очень много летал.
Самолётное кресло казалось мне теперь привычней домашнего.
Но я не желал с этой мыслью мириться.
Я думал о доме.
Моя тоска по постоянному пристанищу вылилась в привычку каждую свободную минутку вырезать из деревяшек разные фигурки. Мне не терпелось жить оседло, в домике с маленькой мастерской.
С хозяйкой в доме.
Её-то в поле зрения пока не наблюдалось.
Я нравился женщинам.
Но их любовь была казённой, штампованная по одной колодке.
* * *
По вечерам, ложась спать в номерах гостиниц, я отключал свой имплантат.
Хотел быть в полной тишине.
Но однажды, едва я успел проснуться и включить прибор, как раздался телефонный звонок.
«Ну, здравствуй, Тетерев», – прозвучало в трубке. Я сразу узнал Маринкин голос.
С тех пор я очень боялся пропустить её звонок, раз и навсегда избавившись от привычки оглушать себя на ночь.
Нас закружило.
Мы встречались в разных городах и странах: там, где заставали нас её цирковые гастроли либо моя работа.
* * *
Мы гуляли по улицам Хельсинки, покупая на набережной копчёную миногу и держа её как мороженку, задорно съедали рыбину наперегонки.
В Амстердаме мы лопали сыр, нарезанный для дегустации, и, перепробовав десятка полтора, уходили, так ничего и не купив.
В Риме мы праздно шатались по музеям.
А в Барселоне ходили на футбол.
Нам было радостно и душевно вдвоём.
И моё желание не расставаться с Мариной особенно обострялось перед очередной предстоящей разлукой.
«Ещё чуть-чуть потерпи. Это мои последние гастроли», – всякий раз говорила она.
Я ей абсолютно верил.
Она не лгала.
* * *
Но позже выяснялось, что гастроли всё-таки не последние.
Марина в телефонную трубку, сбивчиво (приплетая директора цирка, мировую экономическую ситуацию и своё настроение), торопясь и волнуясь, убеждала меня ещё чуть-чуть подождать.
Я всё понимал.
Хотя моя мечта о домике на берегу океана опять и опять летела как «фанера над Парижем».
«Ничего. Мы ещё слишком молоды. Всё успеем», – говорил я скорее себе, чем Марине.
И смирялся.
Впрочем, иногда я всё-таки вновь настораживался, как будто кто-то колол меня в самое сердце.
«Как Бурылов? – сердито спрашивал я в телефонную трубку, свято помня о том, что Марина с моим школьным недругом продолжает крутить акробатические этюды.
«Жениться собирается», – равнодушно отвечала Маринка.
Я «в тряпочку» замолкал.
* * *
В тот год мне исполнилось 30.
Как и Маринке.
И те гастроли точно были последними.
Я присмотрел уже домик. С маленькой мастерской. На берегу океана.
Я сидел и ждал Марининого звонка.
Но мне позвонил Бурылов.
* * *
– Привет, Тетерев, – сказал он мне. – Как живёшь?
Я вздрогнул.
– Где Марина? – торопливо перебил его я.
– Маринка? Это она попросила меня тебе позвонить. Не жди её. Она не приедет, – с лёгкой ироничной расслабленностью сообщил мне Бурылов.
– Что с ней? Она заболела? – почти кричал я в телефонную трубку.
– Ну, Тетерев… успокойся, – с усмешкой в голосе советовал Бурылов. – Её здоровье в порядке… Впрочем, ты знаешь, её сегодня тошнило. Беременный токсикоз, знаешь ли, не шутка.
– О чём ты? – не сразу понял я.
– Я говорю о том, что мы с Мариной ждём ребёнка, – хладнокровно резанул мне словами по сердцу победитель Бурылов.
– Но ты жениться хотел… Марина мне говорила… – что-то противно-невнятное промямлил я.
– Хотел. На Марине, – резко осёк меня Бурылов. – А ты крал её у меня. Много лет крал.
– Но она любила меня, – достал я «козырь из рукава». – Я это видел.
– В том-то и дело, что видел, – всё-таки снизив накал презрения в голосе, чуть тише произнёс Бурылов. – Но только когда по телефону с человеком говоришь – его не видишь… Неужто Маринку не знаешь? Пока ты с ней рядом – она тебя любит. Сама себе верит…
Чуть отдалился – она уже не твоя…
Маринка «лила тебе в уши сироп», а сама была со мной.
Рассказать, каково мне было?
Я ведь всё про вас знал.
А ты не знал ничего. Счастливый…
По телефону ты не мог уличить Маринку. В твоём распоряжении были только слова. А что такое слова? Звуки! Пустые звуки… Маринка водила тебя за нос. А ты хоть бы хны… Верил! А знаешь, почему? Потому что ты… ты… просто глухая тетеря!
* * *
«Я не верю словам», – сказал себе я.
И оглох на четыре дня, вырубив имплант под самый ноль.
Я лежал и думал о том, почему Бог дал людям возможность говорить неправду?
Почему мы не общаемся азбукой Морзе?
