В наш дом она не вернулась.
* * *
Марину я никогда не любил.
…добрая тихая девочка.
Но я её не любил.
Слишком жилистая, слишком плоская… Водолазка эта её, чёрная, сильно подчёркивала первые морщинки под глазами.
Про нас с Маринкой песня есть: «Вот и встретились два одиночества, Развели у дороги костёр. А костёр разгораться не хочется – Вот и весь разговор».
Сорок лет – мучительный возраст.
– Я стал похож на мёртвого пирата, который приведением скитается по кораблю. Фильм такой есть, – пожаловался я на свою незавидную участь приятелю, когда мы сидели с ним вдвоём в полутёмном тихом баре, – хочу яблоко съесть, выбираю самое красное, самое спелое. Кусаю, а вкуса не чувствую – пресная мякина, хоть сплюнь. Душой и телом я стал вялый.
Как то пережёванное яблоко. Хочу пойти куда, а ноги не несут. Иду работать – скучно. Я стал нелюдимым, старым, злым. Что скажешь, что со мной? Может, мне жениться?
– Женись. Но не ищи любовь, – глубокомысленно изрёк приятель, – за любовь баба с тебя «три шкуры сдерёт». Чтоб женщина любила, надо быть умным, красивым, богатым… Женись на той, что пожалеет. Жалость ничего не стоит. Её бесплатно раздают… Через жалость излечишься.
* * *
– Инга, тебе нужно остаться в больнице, – тогда, много лет назад, сказал я своей возлюбленной.
Она лежала на спине, бледная, как луна. Молчала. Я осторожно, как к драгоценности, прикоснулся к её огненным, почти красным волосам.
– Тебе отдохнуть нужно… Выспаться. Просто выспаться! Ты снова станешь весёлой, как раньше. Помнишь, как ты со своими подружками-ПТУшницами хохотала надо мной. Там, на стадионе? Ну, помнишь?
Инга молчала.
Её мать передала дочери в наследство тяжёлое психическое заболевание.
У старой карги недуг проявился поздно. И разум не сильно глумился над ней, наслав на голову старой ведьме воняющих чертей.
И та, ворча сама с собой, днями напролёт тёрла суровой тряпкой стены и пол, злясь, что повсюду в квартире следы от говённых копыт.
А с Ингой всё было непросто.
Болезнь ребёнка сгустила её недуг, пустив под гору колесом. Врачи считали Ингу сумасшедшей. Опасной. Твердили, что место ей только в больнице. Не дома!
В конце концов, они меня убедили.
Я каждый день был рядом. Инга меня знать не знала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря.
Рассерженный санитар выдирал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.
* * *
Шло время. Но время Ингу не лечило. Совсем наоборот.
В один из дней врач запретил мне свидания. Тогда, чтобы выжить, я пригласил Марину в дом.
И мы втроём (я, Марина и Влад) отпраздновали Новый год.
Марина…
Тогда, десять лет назад, после смерти сына я предал её. Уехал в Москву, там работал фотографом в глянцевом журнале. Весьма успешно.
В столице у меня жилище, оно мне вспоминается из-под крыла забивающего уши свистом приземляющегося самолёта.
Вот оно.
В центре неоново-светящейся сетки-матрицы.
Это столичная высотка.
А в ней, как дева в башне, тоскует та, моя почти пустая холостяцкая квартира, одетая в скупой, не любящий людей хай-тек. Здесь, в этом доме, я многим женщинам дарил красивые фотографии.
Всё хорошо, вот только как же быть с яблоками? Когда-то я почувствую их вкус?
* * *
– Вам нужно ошейник питомцу купить, – сказал ветеринар, суя мне в руки блестящего чернотой, недовольного бесцеремонным к себе отношением, вьющегося ужом котёнка, – побежит на улицу, блох нахватает. У нас хорошие ошейники. Противоблошные.
Я впихнул котёнка в сумку, чиркнул молнией.
– Давайте ваш ошейник, – смиренно огласился я.
– Ассортимент на витрине, – поставил меня перед выбором доктор, – какой хотите?
– Но тут все со стразами, с блёстками, – недовольно пробурчал я, – у меня ж мужик!
– Розовый возьмите. Он без блёсток, – посоветовал ветеринар.
– Того краше! – возмутился я.
– Зря вы так, – не согласился мой собеседник. – Чёрный цвет с розовым хорошо сочетается.
– А!.. Давайте розовый! – обречённо махнул я рукой.
* * *
Перед отъездом я решил наведать Ингу.
Мой родной город встретил меня первым снегом.
Я, с непокрытой головой, в куртке нараспашку, скользил тяжёлыми ботинками по липкой лесной тропинке. Там, между соснами, белой пугающей тряпкой зиял больничный забор.
Инга меня не узнала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря. Рассерженный санитар выдрал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу.
В тот вечер, чтобы выжить, я позвонил Марине.
Мы встретились с ней в кафе.
– У тебя волосы полынью пахнут, – чмокнув Чугункову в макушку, а потом расцеловав в обе щёчки, сказал я ей.
– Мне в редакции коллеги подушку с фито-травами подарили, – пояснила Маринка. – Я на ней сплю.
– Одна спишь?
– Одна. А ты с кем свою подушку делишь?
– Таким не делятся… А ты спи на своей фито-подушке. Обязательно спи! У тебя щёчка на вкус горькая, полынная получается.
– А ты шарфик так и не носишь?
– Не ношу. Твой потерял, другого не надо.
– Когда обратно в Москву?
– Не знаю. Я подумал, возьму да не поеду в Москву, лучше махну на какой-нибудь остров. Буду там жить, устроюсь поваром в ресторан, стану готовить на гриле свежую рыбу.
– Когда полетишь?
– А, хоть сегодня.
– Эко тебя мотыляет… Бедный мой Вовочка. Бедный…
* * *
Под Новый год на этом острове пахнет полынью.
Как от Маринкиной щёчки.
Тут, на Средиземноморском острове, всегда так: стоит начать лить зимним дождям, и всё вокруг оживает.
Растения, иссушенные жарким летом, начинают крепнуть, цвести, невеститься и женихаться. И, следуя схеме, не читаемой человеческим разумом, искусно и без усилий сплетать свои атомы-молекулы в «нательные» запахи-ароматы.
Божественно.
Вот куст роз бурно пенится дорогими атласными лепестками цвета бургундского вина.
Но сейчас мне нет дела до его избыточной красоты, до его слишком излюбленного многими парфюмерного аромата.
Запах терпкой полыни, простой и честный – другое дело. Он полыхнул вдруг резко горечью, вздрогнув от ветра.
Одного движения воздуха, запустившего в атмосферу этого вечера полынный дух, хватило сполна, чтобы полоснуть мне душу, наподобие того, как рассекает пространство рьяная лопасть мельницы, чтобы из зёрен сделать муку. А из мыслей моих, тяжёлым камнем повисшим в душе – живые чувства.
В груди жгло.
Так мне и надо.
* * *
Я вытряхнул из дорожной сумки кота.
Он растерянно осмотрелся по сторонам, освоился. Потом понюхал воздух и пока неуверенно потрусил к холодильнику.
Щёлкая языком, вылакал из миски молоко, мною для него налитое. Потом, облизнув довольную мордочку, не глядя на меня, сиганул к зияющей чёрным прямоугольником открытой балконной двери.
Кот чиркнул розовой меткой чернильную ночь и был таков.
«Сбежал», – уныло подумал я. Мне стало невыносимо.
В ту ночь, чтобы выжить, я позвонил Маринке.
– Слышь, Чугункова, ты у меня свои фотки оставила, – сказал я ей, – я ведь помню, ты их забрать обещала.
* * *
Для новогоднего ужина мы купили огромную морскую рыбу.
Володя жарил её на гриле. Я накрывала на стол.
– Что в редакции нового? – спросил Володька, когда мы, наконец, принялись за пиршество.
– Редактор Филина – редактирует. Корректор Вера – корректирует…
– А фотограф Владимир – фотографирует, – весело подхватил мою фразу Вовка и, метнувшись к шкафчику, вынул оттуда нарядную коробочку, протянул её мне.
В коробке лежали снимки.
Десять лет назад Володя запечатлел меня за работой, то склонившуюся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке.
Это были живые фото.
Сделанные исподволь.
Других таких у меня не было никогда.
И уже не будет.
* * *
Я, зная Вовкину привычку ходить с голой шеей, подарила ему лёгкий шарф, согласно здешнему климату.
Вдруг с балкона послышалось настойчивое мяуканье.
