Андрей Михайлович Истратов "Диалель"

Диалель
Андрей Михайлович Истратов

Фантастическая повесть основанная на реальных событиях. Герой повествования, разбирая семейный архив, получает знания, способствующие перемещению по времени и пространству.

Андрей Истратов

Диалель

ДИАЛЕЛЬ (греч).

Ошибка в доказательствах, состоящая в том,

что истину, которую нужно доказать, принимают, в то же время,

за основание доказательства; так называемое круговое доказательство.

Середина августа. Жара не спадает, хотя уже интуитивно понимаешь, что лето заканчивается. Очередное лето. Сколько таких августов уже было по жизни. Наберётся больше шестидесяти. И если в детстве и юности с нетерпением ждёшь лета, с возрастом удивляешься скорости его прихода и ухода. Скоро осень, потом зима, весна и снова лето. И каждое время года несёт для тебя что-то особенное: новизну, умноженную на память, и ностальгию по предыдущим годам. Как скучно, наверное, прожить жизнь на широтах, где постоянное лето. Без возможности ощутить весенние распутицы, осенние дожди и зимние трескучие морозы. Переменчивая, не зависящая от тебя окружающая обстановка даёт и тебе постоянную возможность для изменений. Это состояние внутри тебя по умолчанию. Будто горная река, стремящаяся вниз по перекатам и водопадам, по пути бьющаяся о камни и пороги, в какой-то момент вырывается на равнину и замедляет свой бег в дельте, разделяясь на множество рукавов и протоков. Даже не могу представить себе обстоятельства, которые заставят мою тихую речку устремиться в горы.

Я сидел на мерно покачивающихся садовых качелях. Тело было лёгким и свободным после традиционной пятничной русской баньки в предвкушении приятного ужина с запотевшей бутылочкой самогона, заботливо изготовленного своими руками и бережно настоянного на травах. Передо мной возвышался трёхэтажный дом, точно указать цвет которого было сложно, так как всё зависело от освещения на улице. При солнечной погоде дом был почти белый, а на закате, подсвеченный заходящим солнцем, или под тяжёлыми грозовыми тучами он приобретал ярко выраженный лиловый или фиолетовый цвет. Сзади качелей тянулся шестиметровый забор, верх которого был сделан из поликарбоната, подсвечиваемого в тёмное время несколькими цветными прожекторами. Высокий забор был не прихотью, а необходимостью. Пятнадцать лет назад, когда только затевалось строительство, рядом с участком проходила тупиковая дорога, за которой располагалось поле. Обычное поле, на котором испокон веку сеяли всё, от пшеницы до гороха. По дороге если и проезжали машины, то в количестве, на которое не обращалось внимания. Всё резко изменилось после присоединения этой территории к Москве. Поле внезапно из сельхозугодий превратилось в промышленную зону. И в этой зоне, не обращая внимания на законы и экологию, как грибы после дождя стали возникать разного рода предприятия: склады, бетонные узлы и асфальтовые заводы. Соответственно дорога из местечковой превратилась в проспект для самосвалов, грузовиков и бензовозов. Круглосуточное движение многотонных автомобилей, несмотря на наличие запрещающих знаков, создавало постоянный шум. Забор, а точнее шумо- и пылепоглощающая стена, закрывала дом и участок, делая проживание более комфортным.

Покачиваясь на качелях, я рассматривал свой дом, который в такт качелям то слегка приподнимался, то опускался. Дом был моей гордостью. Сам нарисовал проект, который проектировщики только просчитали. Сам занимался материалами. Сам контролировал каждое действие строителей. Знал в доме каждый сантиметр. Воспринимал дом как свою частичку, считая, что дом обладает сознанием. Дом отвечал взаимностью. В моём присутствии всё функционировало как часы. Стоило мне отъехать на несколько дней, как дом начинал обижаться. В самом начале в моё отсутствие, когда уже взрослые дети остались одни, вдруг загорелась парилка. Ни с того ни с сего. Сам дом остался цел, но закоптился знатно. Пришлось полностью менять отделку. Позже, повзрослев, дом стал проявлять свои обиды не столь рьяно: то где-то что-то протечёт или замкнёт, то ещё какая-нибудь легко устранимая неисправность. Но это только в отсутствие хозяина. В другое время ощущалась полная гармония.

– Иди за стол, – на пороге веранды появилась жена.

– Иду, – ответил я, и в этот момент из-за забора со стороны дороги раздался приглушённый звук резкого торможения и глухой удар.

– Ещё один. Надо сходить посмотреть. Может, что серьёзное, –подумал я, вставая с качелей.

Не спеша дойдя до ворот и выглянув на дорогу, увидел знакомую картину. Дорога была настолько узкая, а движение до такой степени интенсивное, что совершить разворот не представлялось возможным. Водителям приходилось использовать для этого любое расширение. Заезд с дороги к воротам моего участка как раз и был таким местом. Мне даже пришлось ограничить ширину заезда, установив металлические отбойники, чтобы исключить грузовики из разворотных манёвров. Что, однако, не мешало легковым засовывать нос, а потом задом пятиться назад на дорогу. Вот один из таких разворотчиков при выезде не обратил должного внимания на летящий самосвал, не успевший вовремя затормозить, и, как итог – отдельно лежащий задний бампер легковушки. Хорошо, что только жестянка. Из старенького «Опеля» уже вышел мужчина лет пятидесяти и рассматривал повреждения. Самосвал встал на обочину метрах в ста по ходу движения, и его водитель не торопился вылезать из кабины.

– Добрый день, если сегодняшний день можно назвать добрым, – обратился я к водителю легкового автомобиля.

– У меня на заборе установлены камеры видеонаблюдения, и я Вам могу переслать записи, если Вам понадобится доказать свою правоту. Но, скорее всего, сейчас к Вам подъедут хозяева этого самосвала и предложат решить все вопросы на месте без вызова ГИБДД. У них, как правило, водители не имеют ни регистрации, ни других необходимых документов. Да и нахождение на дороге, проезд по которой ограничен запрещающими знаками для проезда грузового автотранспорта, не освободит их от вопросов.

– Спасибо большое, – ответил явно расстроенный водитель «Опеля».

– Предложенную сумму можете смело умножать на два. И если они начнут наседать, требуйте вызова ГИБДД. И обязательно потребуйте от них расписки, что они к Вам претензий не имеют. А пока сделайте фотки на всякий случай. Если что, то вот мой номер телефона.

– Да, конечно, – ответил водитель, протянув мне свою визитку в обмен. – Держите, может пригодиться.

На скромненькой стандартной визитке была фамилия с именем и отчеством и какая-то замысловатая должность с ещё более замысловатым названием организации, по смыслу имеющей отношение к науке, причём скорее теоретической, чем прикладной.

На дороге стал притормаживать тёмно-синий минивэн, как и предполагалось, хозяев самосвала.

– Ну, удачной разборки. Если что – звоните, – попрощался я и, закрывая калитку, вслед услышал очередное «спасибо».

Как всегда, пятничный ужин не разочаровал. А графинчик чистейшего самогона, с любовью настоянного на разных травах, с нотками аниса, добавил в вечернюю гармонию целостность и согласованность всех частей и элементов вечера.

Субботнее утро ничем не отличалось от других. Если только лёгкое, почти незаметное похмелье предлагало сделать день свободным от каких-либо дел по дому. Бассейн, душ и лёгкий завтрак окончательно прояснили сознание и наполнили тело энергией. Жена с младшим сыном собирались на занятия большим теннисом, а я, в ожидании их отъезда, просматривал в телефоне новости за последние сутки. Поднималась новая волна надоевшего всем ковида, которая, в отличие от предыдущих двух лет, не вызывала ажиотажа с локдаунами, куар-кодами и другой сопутствующей атрибутикой. Продолжалась специальная военная операция на Украине, которая уже не вызывала такой бурной реакции, как в самом начале. Чем дольше она длилась, тем больше укреплялось понимание необходимости в её проведении. Запад все накладывал и накладывал на нас санкции, лишний раз показывая свой дебилизм.

Просмотрев все новости и убедившись в отсутствии чего-либо значимого, я зашёл в одну из комнат на первом этаже. Раньше в ней жил отец. Всю свою жизнь он собирал документы и предметы, связанные с нашим родом. Вся комната при нём была заставлена разнообразными коробками, для надёжности перевязанными верёвками. Шкафы и полки ломились от папок и шкатулок. Вот уже второй год после его смерти я пытался навести в комнате порядок. Справа под единственным окном смастерил самодельный верстак с ящиками, куда удалось запихнуть разнообразный инструмент. Не одну неделю пришлось потратить на строительство высоких деревянных самодельных стеллажей по обеим сторонам комнаты. Туда были распиханы разные, как будто нужные вещи. А вот по левой стене располагался архив, состоящий из большого платяного шкафа и стола на двух тумбах, на котором стояла полка. На полке разместились три иконы. Одна большая, в серебряном окладе, в киоте со стеклом и в массивной раме. Наша фамильная икона.       Раньше икона, написанная по заказу после пожара 1826 года, хранилась в фамильном доме, расположенном в километре отсюда. Дом, построенный лет двести назад, сначала двухэтажный, с каменным первым этажом, где располагался трактир, и вторым деревянным, где были номера, а потом после пожара и революции, став одноэтажным, стоял до сих пор, на метр уйдя в землю. Ещё восемьдесят лет назад, по словам моего отца, чтобы войти в дом, надо было подняться на крыльцо из четырёх ступенек. Сейчас же приходилось опускаться вниз по двум ступенькам. Сначала была большая комната с небольшими окошками почти на уровне пола. Справа примыкала ещё одна комната.      По левой стороне основной комнаты располагалась русская печь, точнее, то, что от неё осталось. После смерти моего деда по его желанию лежак был полностью демонтирован. За печкой в красном углу висели все иконы с почти постоянно горящей лампадкой. Раньше в доме на выходные или в праздник собиралась вся родня. После того как все разъехались по своим квартирам, дом опустел. Зимой периодически дом протапливали, чтобы не промёрз. Оставлять икону в фамильном доме без присмотра было бы неправильно, и поэтому икона переместилась в новый дом как символ нашего рода. Икона была написана на трёх досках и представляла собой семейный иконостас. В верхней части – изображение Иисуса Христа. Слева от него Божья Матерь, справа – Иоанн Креститель. Внизу иконы справа – Святая Троица. В левой части – святые покровители семьи, среди которых Николай Чудотворец и два святых, один из которых священник, а другой воин.

Две других были попроще, хоть и в окладах, но без стекла и рамок. Да и их размеры были в четверть от основной. Одна икона – вспоможение роженицам, а другая – защита от пожаров.

Каждый раз, глядя на закопчённую икону, я хотел заняться её реставрацией, но это желание постоянно откладывалось на потом.

В шкафу, в ящиках стола и на полке хранился семейный архив, заботливо собираемый всеми поколениями нашего рода. Уже второй год эпизодически я занимался наведением порядка в нём. Систематизировал по разным критериям. Работы было ещё непочатый край. Я только закончил просмотр и сортировку поздравительных открыток, которых насчитывалось более двух тысяч. Отсортировал и прочитал около тысячи писем. Что интересно, не только те, которые написаны были в наш адрес, но и письма отправленные, наличие в архиве которых я не мог объяснить. Распределено по альбомам было и множество разных фотографий, и не только семейных, от пожелтевших от времени до высококачественных цветных. Кроме документов и предметов, связанных с историей рода, было множество старинных артефактов, собранных за последние лет сто.

Одна часть имела отношение к нашему роду, а другая часть была, как говорится, с улицы. Моя мать всю свою жизнь проработала в школе учителем истории. Всё это время благодарные ученики приносили ей разные исторические реликвии, а мой отец всё это сохранял. Газеты, плакаты, книги, рукописи начала двадцатого века и более ранних периодов – всё это хранилось в нескольких ящиках и требовало скрупулёзного осмотра и систематизации.

Разбор старинных артефактов, не знаю почему, но постоянно откладывался. Хотя даже беглый осмотр показывал, что каждый из предметов представлял если не историческую, то уж семейную ценность обязательно.

– Вот сегодня я и начну копаться в старине, – определил я себе занятие на ближайшее время, даже не представляя, что меня ждёт впереди.

Я выдвинул ящик и взял в руки лежавшую сверху книгу карманного формата. На титульном листе, пожелтевшем от времени, как, впрочем, и все остальные листки книги, было написано: «ИСТОРIЯ ГОСУДАРСТВА РОССIСКАГО царствованiе ?ЕОДОРА IОАННОВИЧА» сочиненiе Н.М. Карамзина С-Петербургъ издание А.С. Суворина. На обратной стороне этого листа – «Дозв. Ценз. СПб. 29 декабря 1884 г. Типографiя А.С. Суворина. Эртелевъ пер., д.11-2.

Мне понравилось, как была устроена компановка текста. Сначала шло краткое описание, которое было достаточно информативно и позволяло сразу определиться в приоритетах. Например, в первой главе шло перечисление тем, описание которых следовало далее. «Свойства Феодоровы. Члены Верховной Думы. Волнение народа. Собрание Великой Думы земской. Царевич Димитрий и мать его отправляются в Углич. Мятеж в Москве. Власть и свойства Годунова. Царское венчание Феодорово. Разные милости. Годунов Правитель Царства. Усмирение Черемисского бунта. Вторичное покорение Сибири. Сношения с Англиею и с Литвою. Заговор против Годунова. Сравнение Годунова с Адашевым. Перемирие с Швециею. Посольство в Австрию. Возобновление дружества с Дашею. Дела Крымские. Посольство в Константинополь. Царь Иверский, или Грузинский, данник России. Дела с Персиею. Дела внутренние. Основание Архангельска. Строение Белого, или Царева, города в Москве. Начало Уральска. Опасности для Годунова. Ссылки и казнь. Жалостная смерть Героя Шуйского. Судьба Магнусова семейства. Праздность Феодорова».

Интересно было прочитать про сношения с Англией и Литвой. Я аккуратно перелистывал обветшавшие страницы, выхватывая взглядом абзацы и спотыкаясь о буквы, которых давно уже нет в нашем алфавите. Практически за четыреста пятьдесят лет ничего не изменилось. Так же, как и тогда, англосаксы зарились на наши богатства.

«Торговля, хотя отчасти и стесняемая казенными монополиями, распространилась в Феодорово время от успехов внутренней промышленности: любопытству и наблюдательному духу Англичан, которые всех более умели ею пользоваться, обязаны мы весьма обстоятельными об ней сведениями. «Мало земель в свете (пишут они), где природа столь милостива к людям, как в России, изобильной ее дарами. В садах и в огородах множество вкусных плодов и ягод: груш, яблок, слив, дынь, арбузов, огурцов, вишни, малины, клубники, смородины; самые леса и луга служат вместо огородов. Неизмеримые равнины покрыты хлебом: пшеницею, рожью, ячменем, овсом, горохом, гречею, просом. Изобилие рождает дешевизну: четверть пшеницы стоит обыкновенно не более двух алтын (нынешних тридцати копеек серебром). Одна беспечность жителей и корыстолюбие богатых производят иногда дороговизну: так в 1588 году за четверть пшеницы и ржи платили в Москве 13 алтын. Хлеб и плоды составляют важный предмет торговли внутренней; а для богатства внешней Россияне имеют:

1) Меха, собольи, лисьи, куньи, бобровые, рысьи, волчьи, медвежьи, горностаевые, беличьи, коих продается в Европу и в Азию (купцам Персидским, Турецким, Бухарским, Иверским, Арменским) на 500 тысяч рублей». (Ермаковы и новейшие завоевания в северной Азии обогатили нас мягкою рухлядью: Феодор строго предписал Сибирским Воеводам, чтобы они никак не выпускали оттуда в Бухарию ни дорогих соболей, ни лисиц черных, ни кречетов, нужных для охоты царской и для даров Европейским Венценосцам.) «Лучшие соболи идут из земли Обдорской; белые медведи из Печорской; бобры из Колы; куницы из Сибири, Кадома, Мурома, Перми и Казани; белки, горностаи из Галича, Углича, Новагорода и Перми.

2) Воск: его продается ежегодно от десяти до пятидесяти тысяч пуд.

3) Мед: употребляется на любимое питье Россиян, но идет и в чужие земли, более из областей Мордовской и Черемисской, Северской, Рязанской, Муромской, Казанской, Дорогобужской и Вяземской.

4) Сало: его вывозится от тридцати до ста тысяч пуд, более из Смоленска, Ярославля, Углича, Новагорода, Вологды, Твери, Городца; но и вся Россия, богатая лугами для скотоводства, изобилует салом, коего мало расходится внутри Государства на свечи: ибо люди зажиточные употребляют восковые, а народ лучину.

5) Кожи, лосьи, оленьи и другие: их отпускают за границу до десяти тысяч. Самые большие лоси живут в лесах близ Ростова, Вычегды, Новагорода, Мурома и Перми; Казанские не так велики.

6) Тюлений жир: сих морских животных ловят близ Архангельска, в заливе Св. Николая.

7) Рыбу: лучшею считается так называемая белая. Города, славнейшие рыбною ловлею, суть Ярославль, Белоозеро, Новгород Нижний, Астрахань, Казань: чем они приносят Царю знатный доход.

8) Икру, белужью, осетровую, севрюжью и стерляжью: продается купцам Нидерландским, Французским, отчасти и Английским; идет в Италию и в Испанию.

9) Множество птиц: кречеты продаются весьма дорогою ценою.

10) Лен и пеньку: их менее отпускается в Европу с того времени, как Россия лишилась Нарвы. Льном изобилует Псков, пенькою Смоленск, Дорогобуж и Вязьма.

11) Соль: лучшие варницы в Старой Русе; есть и в Перми, Вычегде, Тотьме, Кинешме, Соловках. Астраханские озера производят самосадку: купцы платят за нее в казну по три деньги с пуда.

12) Деготь: его вывозят в большом количестве из Смоленской и Двинской области.

13) Так называемые рыбьи зубы, или клыки моржовые: из них делают четки, рукоятки и проч.; составляют также лекарственный порошок, будто бы уничтожающий действие яда. Идут в Азию, Персию, Бухарию.

14) Слюду, употребляемую вместо стекла: ее много в земле Корельской и на Двине.

15) Селитру и серу: первую варят в Угличе, Ярославле, Устюге; вторую находят близ Волги (в озерах Самарских), но не умеют очищать ее.

16) Железо, весьма ломкое: его добывают в земле Корельской, Каргополе и в Устюге Железном (Устюжне).

17) Так называемый Новогородский жемчуг, который ведется в реках близ Новагорода и в Двинской земле».

За сии-то многие естественные богатства России Европа и Азия платили ей отчасти своими изделиями, отчасти и свойственными их климатам дарами природы. – Означим здесь цену некоторых вещей, привозимых тогда в Архангельск на кораблях Лондонских, Голландских и Французских: лучший изумруд или яхонт стоил 60 рублей (нынешних серебряных 300); золотник жемчугу, не самого мелкого, 2 р. и более; золота и серебра пряденого 5 рублей литра; аршин бархату, камки, атласу около рубля; Английского тонкого сукна постав 30 р., среднего 12 р., аршин 20 алтын; кусок миткалю 2 р.; бочка вина Французского 4 р., лимонов 3 р., сельдей 2.; пуд сахару от 4 до 6 р., леденцу 10 р., гвоздики и корицы 20 р., пшена Срацинского 4 гривны, масла деревянного l 1/2 р., пороху 3 р., ладану 3 р., ртути 7 р., свинцу 2 р., меди в деле 2/2 р., железа прутового 4 гривны, бумаги хлопчатой 2 р., сандалу берковец 8 р., стопа писчей бумаги 4 гривны. Сверх того иноземцы доставляли нам множество своей серебряной монеты, ценя ефимок в 12 алтын; на одном корабле привозилось иногда до 80000 ефимков, с коих платили пошлину как с товаров. Сия пошлина была весьма значительна: например, Ногаи, торгуя лошадьми, из выручаемых ими денег платили в казну пять со ста и еще отдавали Царю на выбор десятую долю табунов своих; лучший конь Ногайский стоил не менее двадцати рублей.

Довольные выгодною меною с Европейскими народами в своих северных пристанях, купцы наши не мыслили ездить морем в иные земли, но любопытно знать, что мы в сие время уже имели корабли собственные: Борисов Посланник в 1599 году возвратился из Германии на двух больших морских судах, купленных и снаряженных им в Любеке, с кормщиком и матросами Немецкими, там нанятыми».

Конец пятнадцатого века. Четыреста пятьдесят лет назад. И после всего этого англосаксы будут доказывать своё превосходство? Не говоря уж про европейские страны. Вот такие «варвары» жили на Руси в пятнадцатом веке.

Из описания второй главы интересно было прочитать про пожар в Москве. Ну и про Литву, которая когда-то была страной, с которой вели переговоры и заключали перемирия, в отличие от сегодняшних дней, где это русофобское недоразумение, кроме как тявкающую по указке из-за океана шавку, никто не воспринимает.

Третья глава, описывающая в основном взаимодействие со Швецией, опять с Литвой и другими зарубежными странами, после прочтения оглавления особого интереса не вызвали. Ну если только избрание Годунова в цари.

А вот четвёртая глава была прочитана почти полностью. Как можно было пропустить состояние России в конце XVI века! «Безопасность России в отношении к соседственным Державам. Войско. Жалованье. Доходы. Богатство Строгановых. Суд и расправа. Пытки и казни. Торговля. Цена разных товаров. Корабли Российские. Образование. Геометрия и Арифметика. Тайное письмо или цифры. География. Словесность. Художества и ремесла. Москва. Обычаи. Примеры местничества. Двор. Вина иноземные, меды и яства Русские. Хлебосольство. Долгая жизнь. Медики. Лекарства. Аптекари. Разные обыкновения. Убогий дом. Одежда женщин. Забавы. Бани. Пороки. Набожность. Смерть первого Борисова сына. Юродивые. Терпимость. Уния в Литве».

А следующие далее цитаты вызывали гордость за свою принадлежность к великому русскому народу.

«Но Россияне, кроме знатных, не верили аптекам: простые люди обыкновенно лечились вином с истертым в нем порохом, луком или чесноком, а после банею. Они не любили выхухоли в лекарствах и никаких пилюль; особенно не терпели промывательного, так что самая крайность не могла победить их упрямства».

«Говоря о страсти Московских жителей к баням, Флетчер всего более удивлялся нечувствительности их к жару и холоду, видя, как они в жестокие морозы выбегали из бань нагие, раскаленные, и кидались в проруби».

Четыреста пятьдесят лет назад в России развивалось образование, геометрия и арифметика, тайное письмо и цифры, география и словесность, художества и ремёсла. А в это время в Европе в Варфоломеевскую ночь просвещённые католики вырезали тридцать тысяч своих соплеменников, оказавшихся гугенотами. Американцы начали привозить на свои плантации рабов из Африки. Ну и вишенка на торте просвещения – сожжение Джордано Бруно. А что касается любви к баням, так это было за сто пятьдесят лет до изобретения в Европе одеколона.

Вот только то, что по повелению Александра Первого Карамзин получает звание историографа и начинает писать «Историю государства Российского» с 1803 года, когда ему было тридцать семь лет, слегка смущает. Не его достаточно молодой возраст, а то, что он описывает периоды за несколько веков до него с поразительной точностью в деталях. А уж личные моменты из жизни известных особ, присутствующие в его описаниях, явно были плодом его воображения.

Завернув книгу в лист бумаги, предварительно продублировав на нём титульный лист, я аккуратно положил её в выдвижной ящик стола. Погружение в историю оставило какое-то чувство сопричастности с прошлым. Ведь кто-то сто пятьдесят лет назад эту книгу купил, читал или просто перелистывал, оставив частичку себя среди страниц.

– Так. На сегодня хватит. Вернёмся сюда попозже. Когда будет соответствующее настроение.

Мгновенно пролетела очередная неделя, и вот снова суббота и лёгкое состояние после вчерашней бани и соответствующей традиции после лёгкого пара. Продолжаем вести семейно-исторические изыскания. В руках появилась следующая книга.

Это был карманный «Псалтирь», выпущенный в 1912 году Синодальной типографией Санкт-Петербурга. Первые страницы, как, впрочем, и последние, отсутствовали. Сначала в книге было Евангелие от Матфея, Иоанна, а потом непосредственно «Псалтирь». Быстро пролистав пожелтевшие страницы, у некоторых из которых были загнуты уголки как закладки, что говорило о частом использовании этой книги, я отправил её к Карамзину.

Следующая книга, оказавшаяся в моих руках, уже была обычного формата в твёрдой обложке. Школьная библиотека. В. Г. Белинский «О классиках русской литературы». 1948 год. Из интересного в ней было только то, что на ней стоял штамп принадлежности к школе, которая располагалась в километре от нашего фамильного дома и была закрыта в конце пятидесятых годов. Может, она и оказалась у нас по причине ликвидации школы. Причём я её нашёл в киоте фамильной иконы, где она использовалась как прокладка между самой иконой и задней стенкой. С Белинским было всё понятно, да и вторая половина книги была чем-то залита, от чего несколько страниц склеились и представляли собой единое целое. В последний момент, перед тем как отложить книгу в сторону, что-то меня остановило. Уж больно аккуратно были склеены страницы. Как будто кто-то специально сжал страницы и смазал их клеем. Да и цвет этих страниц и их толщина отличались от несклеенных и свободно листаемых. Отогнув переплёт, я увидел, что склеенные страницы не от этой книги, а вставлены взамен настоящих.

Попытки просто разделить их не увенчались успехом. Клей со временем закаменел и даже не ломался. Взяв в руки строительный нож и металлическую линейку, я сделал надрез по полям, освободив таким образом страницы от склейки. Со второй открытой страницы передо мной предстала исписанная мелким почерком рукопись. По первым же строчкам стало понятно, что написанное принадлежит моему деду.

Не составило большого труда освободить и остальные страницы. Это было что-то наподобие дневника, заботливо спрятанного от посторонних глаз. То, что всё это было заклеено, позволило сохранить текст, написанный чернилами, в первозданном виде. Влага не попадала на страницы, и чернила не расплывались. Сразу возникло множество вопросов. Почему и кем спрятано? От кого и для кого? Ответы на эти вопросы я мог получить только после прочтения.

Да. Это был дневник моего деда, написанный уверенным, хорошо читаемым, с равномерным нажимом почерком, в котором он описывал события своей жизни. Цвет чернил был от светло-голубого, практически не читаемого, до почти чёрного, что говорило о том, что записи были сделаны не за один раз, а пополнялись в течение долгого времени. Несколько записей было сделано химическим карандашом. Больше сорока лет он заносил важные для него события, скрывая свои записи от окружающих и в конечном итоге замуровав их в книгу, которая вряд ли кого заинтересовала бы. Что я точно знаю, так это то, что среди моих родственников почитателей Белинского не наблюдалось. Передо мной был живой документ, написанный сто лет назад. Сто лет! Начав читать записки, я представлял, как мой дед тщательно выводит каждое слово, описывая свою жизнь. Дед, который редко слазил с печи, откуда раздавался постоянный надрывистый кашель, который я слышал в те мои детские годы, когда на школьные летние каникулы мы приезжали в гости. На секунду отвлёкшись на воспоминание о времени, в котором я его застал, я начал чтение.

1921 год.

Я, […………….], Сергей Сергеевич, начинаю вести сию летопись о делах, которые приключались и будут приключаться со мной, для того, чтобы последующие дети и внуки имели знания о нашем роде, история которого известна уже не одно столетие. Род наш происходит не из дворян и не из крепостных, а из служилых людей. Дед моего деда рассказывал ему что его дед был внуком служилого воина, образовавшего сторожевой пост на берегу реки Пахра в 36 верстах по Екатерининскому тракту от Калужской заставы в Москве. Сам я родился в 1897 году от рождества Христова. В шесть лет от роду начал обучение в земской школе, которую и закончил через три года, научившись письму и счету. Появились познания и по другим предметом, изучение которых доставляло интерес. В тринадцать лет начал работу на Быловском арматурном заводе владельца Простова учеником слесаря по арматурному производству. Поднимали меня на работу во время утренней дойки, и, дождавшись заводского гудка, который отличался от всех других, я шел две версты до завода вместе с другими работниками.

В шестнадцатом году призывная комиссия Подольского уезда признала меня годным к военной службе и призвала через месяц явиться на сборный пункт для зачисления меня в действующую армию. Я был готов к этому. Уже два года шла война на западном фронте. Многие мои старшие товарищи ушли на фронт. Один из моих троюродных братьев пропал без вести на Балтике в чине механика на подводной лодке. Другой залечивал раны в одном из госпиталей. От многих односельчан давно не было ни каких вестей.

Про войну я слышал от своего отца, который участвовал в русско-турецкой войне и вернулся с легким ранением в 1879 году. Участвовал в составе Московского полка Гренадерского корпуса в боях под Плевной и почти дошел до Софии.

Когда подошло назначенное время, рано утром, две повозки стали спускаться по главной улице, останавливаясь у домов из которых выходили уходящие на фронт. Закинув нехитрый мешок с провиантом, забирались в повозку. Провожающие двигались рядом. Многие плакали. Обняв на прощание отца с матерью и своих сестер, забрался в повозку и я. В конце села остались провожающие, махавшие нам в след, а мы по дороге двинулись в Подольск. Двадцать человек с которыми прошло мое детство. Двадцать две версты до Подольска мы ехали до обеда. По дороге к нам присоединялись еще повозки с людьми из деревень, расположенных по дороге. Обоз остановился невдалеке от железной дороги, где под парами стоял эшелон из шести теплушек, двух платформ, на которых какие-то ящики были закрыты брезентом и одного пассажирского вагона.

До вечера я получил шинель, папаху, гимнастерку, нательное белье, шаровары и сапоги. Свою гражданскую одежду я сложил в мешок и закинул на повозку, которая нас сюда привезла. Котелок, кружку, флягу, патронташ и другую мелочь засунул в выданный парусиновый вещевой мешок. Винтовку выдали без патронов, но зато со штыком.

Распределившись около вагонов, мы ждали команду на погрузку, которая поступила глубокой ночью. В вагоне, в который нас набралось человек сорок, стояли деревянные нары, стены были оббиты войлоком, а посредине вагона стояла печка буржуйка с наваленными рядом дровами. Как только стало светать, эшелон тронулся.

Мы ехали несколько дней, останавливаясь на каждой станции, где пустые вагоны заполнялись такими же, как и мы. Паровоз загружался углем, а мы пополняли свои запасы воды и продуктов. Иногда на разъездах стояли среди лесов и полей, где была возможность размяться и справить нужду.

Мы проехали Орел, Курск, Киев и высадились в Жмеринке. Здесь нам выдали по три пачки патрон к винтовкам. Дальше, где пешком, где на повозках добрались до поселка Богородчан, что в Галичине. Здесь нас распределили по казармам. Помещение с деревянными нарами и матрацем набитым соломой. Вместо подушки вещмешок. Накрывались шинелью. Кормили три раза в день. Хлеб, каша и щи. До линии фронта было несколько верст. Обучение было не долгим и уже скоро нас отправили на передовую. Двенадцать дней на передовой в окопах, а потом шесть дней в казармах. Боевые действия не велись. Кричали в сторону противника разные скабрёзности. Иногда лениво перестреливались.

Здесь я сдружился с Василием, настоящим мужиком из Сибири. Дважды он спасал меня от смерти. Первый раз весной семнадцатого. Мы находились на передовой в окопах вдоль реки Быстрицы. Ночью, когда я заснул, австрийцы произвели газовую атаку. Волна газа стала наполнять окопы и низины. Василий вытащил меня из окопа, когда я уже начал задыхаться. Осенью в столице произошла революция. У нас ходили разные разговоры. Никто ничего не знал. Снабжение прекратилось. Есть было нечего. Стали появляться разные агитаторы. Мы сдались в войне и отступали от немецких и австро-венгерских войск. В январе 1918 я сильно обморозился, так как обмундирование сильно износилось. Василий настаивал, что надо становиться за тех, кто за революцию и что они победят. Добравшись до реки Дон, мы вступили в состав рабоче-крестьянской красной армии. Освобождая юг от войск Деникина, мы дошли до Одессы. Под Одессой погиб Василий. Рядом с нами разорвался снаряд и осколок попал ему в грудь. Он умер на моих руках. Один из осколков зацепил мне руку, а другой в плечо. Наши подобрали меня и помогли добраться до санитарного пункта, в котором меня загрузили в санитарный поезд. На этом поезде, где мне зашили раны, я доехал до Тулы. Через месяц, уже в госпитале мне выдали документы о демобилизации. Я вернулся домой после четырех лет отсутствия. Из тех, кто уходил со мной на войну, вернулось только трое. Много что изменилось за это время. У нас создали колхоз и отобрали наших двух лошадей и семнадцать десятин земли. Постоялый дом закрылся еще раньше после пожара. Я снова стал работать там же где и до войны.

1922 год.