Они немного помедлили перед тем, как открыть дверь. Остававшаяся позади квартира была уютной и тихой; за ее стенами бушевала стихия. Квартира обещала быть надежным кораблем, шептала, что не страшны ей никакие бури, но дед Сергей предпочитал твердую почву корабельной палубе. Отпирая дверь, он вздохнул, и домашние ответили ему тяжелыми вздохами. Когда все вышли, дед тщательно запер замок, хотя и не верил тому, что когда-нибудь вернется обратно. Ключ он положил в карман, чтобы потом, много лет спустя, найти его на дне огромного сундука и, повесив на веревочку, остаток жизни носить на груди. Сын председателя партийной ячейки, он так и не смог поверить в Бога, но когда было тяжело, когда не оставалось ничего, кроме надежды и веры, ключ этот помогал ему жить.
Двор был полон бедового народа. Люди семейные и тихие сидели по домам, жгли разноцветные, фигурные, припасенные для Нового года свечи и надеялись на скорое спасение.
Звенели, разбиваясь об асфальт, опустевшие бутылки, вопили сигнализацией машины; их хозяева боялись высунуть во двор нос. Кого-то тошнило в кустах, пьяный смех метался в темноте, натыкаясь на стены девятиэтажек и бесконечно множась.
Бордовый жигуленок деда Сергея стоял во дворе в ряду прочих машин. Он не вопил сигнализацией, потому что дед не включал ее, чтобы не выбегать на балкон каждый раз, когда она запищит; на нем не сидела пьяная компания – потому что машина была невзрачной и пыльной.
Узлы деловито и молча запихали в багажник; то, что не поместилось, взяли в салон на колени, так что сидеть было тесно; завернутая в скатерти и простыни одежда закрывала лица, мешала дышать и смотреть. Внучки молчали, сидели сжавшись, что было так на них не похоже, и казалось, что они стали вдруг худенькими и почти невесомыми. Заурчал мотор, фары включились осторожно, как-то не сразу, словно и машина чувствовала опасность. Узлы закрывали детям обзор, езда убаюкивала, и они уснули, привалившись к жарким бокам родителей. В машине было душно: стекла опускать боялись.
Ехали медленно и с оглядкой, уворачиваясь от автомобилей, что неслись по встречке, петляли, врезались в столбы. Из них, шатаясь, выходили водители и тут же пересаживались в другие машины.
Если на улице было пусто и тихо, а на пути попадался магазин с разбитой витриной, машину останавливали, и дед Сергей приносил еще соли, спичек, муки и крупы. Однажды, возвращаясь к своим, он остановился и стоял, покачивая головой: словно то, на что он смотрел, вызвало у него сожаление. Потом очнулся и сел за руль.
– Что? – спросила жена.
– Да так.
– Что?!
– Нет, ничего. Тащат телевизоры. Зачем?
Дед Сергей говорил отрывисто и коротко, голос его почти не выражал эмоций, но родные знали, как сильно он волнуется, слышали, как он сухо покашливает, видели скованность его движений. Чувствовали меру его страха за них.
Они приехали в деревню глубокой ночью. Старый дом встретил их сыростью и пылью, запахом волглых половиков и сквозняком из рассохшихся рам. Дед Сергей не разрешил затопить печку.
– Будет чадить, – сказал он, и ночь они провели в машине.
Дети спали, склонив на узлы свои головки, прижав к груди игрушечных зверей. Они вспотели, тонкие волосы завились колечками, прилипли к щекам.
Взрослые дремали в неудобных позах, просыпались, переглядывались, прислушивались к звукам извне, снова засыпали. Под утро, перед самым рассветом, пошел мелкий дождик.
Взрослые вышли из машины и встали рядом с ней, кутаясь в куртки, поеживаясь и зевая от холода. Небо, едва тронутое дыханием рассвета, было дымчато-серым, унылым и вялым. Кусты и деревья, понурившись, мокли в противной мороси. Дом казался старой побитой собакой. Голову-крышу он склонил набок, окна-глаза влажно поблескивали слезами дождя, почернели стены, размокшие щепы вылезали из бревен, словно клочья шерсти из растрепанной шкуры.
– Мы сможем тут жить? – волнуясь, спросила жена.
– Сможем, – пожал плечами дед Сергей. – Жили же раньше. Дом поправим, печку… Баньку построим.
– Ты думаешь, надолго? Мы здесь надолго?
– Думаю, нет. Но банька не помешает. Давно мы тут не были. Зря. Надо было ездить.
Наладили печку и протопили дом; пошли за водой.
Деревня была маленькой и мертвой, и даже летом, на дачи, сюда никто не ездил: не было воды, газовые баллоны не привозили, а подстанцию все время портили охотники за цветметом, и света не было тоже.
Колодец был скрыт высокой травой, и дед Сергей с зятем, подходя к нему, оставляли в зелени темный шрам.
Подгнившая скользкая крышка пачкала ладони. Ржавая цепь медленно разматывалась, опуская в недра колодца привезенное с собой эмалированное ведро.
Вода оказалась подернута зеленой ряской и плохо пахла. Дед Сергей и зять вычерпали несколько ведер в надежде, что станет лучше, но вода воняла раз от раза все сильнее.
– Родник был в той роще. Далековато, правда, – сказал, задумчиво прищурившись, дед Сергей, и они пошли в рощу, которая перерастала в небольшой лес, и долго плутали там, пока не нашли родника, что бил из земли, окруженный рыжей жухлой травой и черным ажуром упавших с деревьев веток.
Оба напились тут же, черпая ладонями студеную воду, и вода была сладкой на вкус.
Дед Сергей пил воду, холодные капли стекали по его длинной седой бороде. Эта вода, колодезная, была ничуть не хуже той, ключевой. Колодец они с зятем выкопали сами, это было их первым и важным делом, и каждый глоток напоминал ему о запахе влажной земли, о том, как медленно, венец за венцом, уходил в глубину узкий сруб.
Вокруг их деревни, состоящей теперь из одного только Сергеева дома, был целый венец поселков: Бакшеево, Козляево, Маслово, Погост, Казино, Проскурино и Перхурово. Дед выходил из дома и видел на горизонте окрест мерцающие огоньки окон. В этих деревнях жили разные люди. Жила, например, медсестра Вера Кирилловна Чмыхало, обладательница громадных резиновых сапог, едва налезавших на отечные ноги, готовая идти к больному в любую погоду днем или ночью. Дед Сергей поделился с ней лекарствами, но лекарства закончились быстро, и тогда она достала с полки старый справочник лекарственных растений и принялась собирать и сушить травы. Она варила отвары и, вдыхая их сладковато-терпкий пар, шептала отчаянные, от бессилия приходящие в голову слова.
Жил в Проскурино Николай Николаевич, суровый, угнетаемый приступами сердечного кашля старик в очках, дужки которых были замотаны проволокой. Он делал в советское бедное время всем желающим крепкие бочки, которым не было сносу. Подгонял доски, гнул железные обручи, стучал молотком, устанавливая круглые днища. Потом ремесло его стало ненужным, бочки громоздились, нераскупленные, в сарае, а Николай Николаевич собирался помирать. Теперь же ожил, повеселел и с удвоенной силой застучал молотком, подгоняя одну к одной ладные досочки.
Жили в Маслово два кузнеца, Саша и Максим, и был у них до катастрофы собственное дело: они ковали для загородных домов декоративные решетки да мебель. Деду Сергею Саша и Максим казались самозванцами, ряжеными в кузнецких фартуках. Максим был высоким и худым, и руки у него были длинными и тонкими. Саша сутулился, оттого казался еще ниже, чем был, а рыжие его волосы пылали ярче, чем огонь в печи. Кузница была оборудована современным молотом, но после отключения электричества они доказали, что могут быть настоящими кузнецами: развели огонь, раздули мехи и принялись стучать тяжелыми молотами, перековывая тракторы на плуги, а машины – на ножи.
Жила в Перхурово тихая Наталья Петровна, училка из Дворца пионеров, одинокая и бездетная. Она часто плакала и жаловалась на жизнь, а когда случилась беда, почувствовала себя и вовсе лишней, бралась то за одно, то за другое дело и беспрерывно стонала, что жизнь ее ничего не стоит. Но вдруг оказалось, что и Наталья Петровна может пригодиться. Преподавала она декоративно-прикладное творчество и теперь плела корзины и лапти для всех окрестных деревень, а позже ей в ученики принялись определять способных малышей.
Как появилась у них домашняя скотина, дед Сергей не помнил. Он кряхтел, шевелил губами, стараясь связать порванные нити памяти, но все было тщетно. Временами ему казалось, что помнить этого он не хочет, потому что сделал что-то ужасное, чтобы у семьи были коровы, пара лошадей, несколько поросят и куры. Иногда по ночам ему снились темные постройки, блеснувший в доме свет зажженной свечи, скрип двери и звонкие, отчаянные крики проклятий…
Зато дед Сергей помнил, как появились в доме собаки.
Первая из них, большой старый ньюфаундленд, мягкий, медлительный, похожий на растрепанную диванную подушку, разбудил их ранним утром недели через две после того, как семья поселилась в старом доме.
Ньюфаундленд громко скулил у калитки.
– Кыш пошел! – нахмурив брови, строго прикрикнул на него дед Сергей, но в ответ пес лишь просительно гавкнул и застучал по земле толстым, как полено, хвостом.
– Ну-ка вон! – повторил дед Сергей и притопнул ногой, но пес заскулил еще громче и гавкнул.
– Пусть останется… – протянула с крыльца старшая внучка. – Он такой хороший!
– Ох ты Господи! – жена выглянула из двери. – Глаза какие грустные. Пес ты пес, шел бы ты отсюда. Нет у нас для тебя ничего.
Дед Сергей захлопнул калитку, оставив пса снаружи, и почти сразу же вздрогнул забор: ньюфаундленд, улегшись на землю, привалился к доскам тяжелым боком.
Он жил у забора день и два – старый пес с седеющей мордой – и жена, сжалившись, вынесла ему миску с водой и обглоданных до белизны костей. Он воспрял от этих костей, по-щенячьи выражал свою радость, а после пропал.
Семья даже погоревала по нему: к молчаливому сторожу у забора привыкли, его почти полюбили. Но пес вернулся. Он пришел довольный и сытый, принес в зубах маленького зайчонка и положил его к ногам деда Сергея.
Из зайчонка сварили мясной суп, первый за неделю, а пса впустили во двор. Он остался, спал целыми днями у сарая, а ночами охотился и иногда приносил деду часть своей добычи.
Потом пришли и другие собаки. Они расселялись во дворе, ворчали, выясняя отношения, ластились к деду, как к самому старшему, и первого же мародера, добравшегося до крохотной, из одного дома состоящей деревни, встретили отчаянным, переходящим в истерику, лаем.
Дед Сергей вспоминал, как странно, толчками, текла жизнь: словно билось, пульсируя, огромное сердце. Налаживался быт, а все вокруг неуловимо, но неуклонно менялось. Речка Инюха, мелкая, заросшая осокой, с илистым дном, начавшая уже превращаться в болото, вдруг стала прежней, такой, какой помнил ее дед Сергей много лет назад: чистой и глубокой, словно она освободилась от тяжкого, гнетущего груза. Построили на ней плотину бобры, прибыла рыба, и стало можно за утро наловить на уху.
Появился в доме ткацкий станок. Дед Сергей был инженером, а принцип работы ему подробно описала масловская бабуля, работавшая в прошлом веке служителем в музее деревенского быта.
Выросла в огороде банька, начал строиться новый дом, и планировалась в этом доме большая жаркая печь. К счастью, в годы перестройки деду Сергею пришлось как-то подрабатывать подручным у печника.
У Максима и Саши заказали плуг, распахали кусочек поля за огородом. Стали жить.
Конечно, все они мечтали, что когда-нибудь закончится тяжелое время, и все вернется на круги своя, но с каждый годом надежда слабела. Отчаянные люди сплавлялись по Волге на лодках и плотах и приносили неутешительные известия: всюду было одно и то же. Никакой надежды на возврат к прежней жизни.
Несколько лет спустя стали доходить до окрестных деревень торговые караваны. Новые купцы ни в чем не уступали старым и забирались далеко, привозя не только соль и специи, но и лакомства: сушеные засахаренные фрукты. Дед Сергей с дочерью, услышав об очередной ярмарке в Погосте, смеялись: недалек, говорили они, тот день, когда из Китая привезут, наконец, бумагу.
Дочь деда Сергея привыкала к новой жизни тяжело. Она переживала за детей и даже думать не могла о новых. Но все-таки забеременела через несколько лет, случайно, как ей казалось, а на самом деле потому, что это была новая жизнь без контрацепции и всего прочего, и жить приходилось по новым правилам.
Чмыхало принимала роды, долгие и трудные, и помогала выхаживать младенца, а потом и еще двоих. Рождались девочки. Дед Сергей хоть и радовался внучкам, но тревога о судьбе семьи не оставляла его. Он с беспокойством думал о том дне, когда первая из них уйдет к мужу, а за ней – вторая, третья, и в доме останутся только стремительно дряхлеющие родители. Думать об одинокой, беспомощной старости было страшно.
Но вышло по-другому.
Старшая внучка выросла красавицей. Подругами для нее были сестры; казалось, и не надо ей больше никого, да и не было никого больше в Сергеево, как стали называть вскоре их одинокий, окруженный полями да останками пяти старых изб дом. Она много смеялась, во всем была заводилой, и сестры обожали ее. Но стоило заговорить, например, о поездке на ярмарку – замыкалась и мрачнела.
– Поехали, – уговаривал дед.
– Ну ее, – отмахивалась внучка. – Не хочу. По дому дел много.
– Почему не хочешь?
– Не хочу, и все. Что там делать?
– А с девчонками познакомиться?
– Чего с ними знакомиться? У нас своих полон дом.
Но однажды вечером, накануне большой ярмарки в Перхурово, разразилась страшная гроза. Черная туча легла на небо, а под ней летели, едва касаясь ее брюха, легкие желтые облака, словно обрывки солнечного света, разодранного в клочья. Ветер дунул, склонил к земле деревья, вывернул наизнанку листья, и они вдруг оказались серебристыми, словно их поцеловала зима.
Громыхнул и раскатился над полями гром; от этого удара внучка, мывшая у печи посуду, вздрогнула. Она подошла к окну. "Шшшшш…" – пожаловалась ей растрепанная липа, похожая на бабу, которую муж, ухватив за волосы, тянет за собой и хочет бросить на землю.
Вилки были брошены в лохани, остывала вода, а внучка уже стояла на крыльце, и в лицо ей бил ветер, напитанный влагой. Мать ее загоняла кур, отец сгребал под навес разложенное во дворе для просушки сено, ей кричали что-то, но она не слышала. Блеснула молния, взревел гром. Испуганная бабушка попыталась затащить внучку в дом, но та не поддалась: уселась, как птица, на перила крыльца, вцепилась в них побелевшими от напряжения пальцами и смотрела поверх забора туда, где резкая линия горизонта лежала меж чернотой тучи и яркой зеленью поля. Рухнул стеной небывалый ливень, стремительно потекли по тропинкам и межам ручьи, несущие на спинах яркую белую пену.
Внучка сидела и смотрела, сбросив на пол рубаху, которую вышедшая на крыльцо мать набросила ей на плечи для тепла. Она ушла в дом лишь тогда, когда гром превратился в далекий отзвук, молния почти растаяла на фоне побледневшего от страха неба, а дождь стал мелким и слабым.
На следующее утро внучка встала проводить деда с бабушкой на ярмарку. Она стояла у телеги и молча смотрела на ярко-желтый песок, намытый на дорожку дождем. Песок был гладким, блестящим и словно заплетенным в небрежную косу.
– А можно, я тоже поеду? – спросила она вдруг, и дед согласился.
Ярмарка была большой: Перхурово всегда было популярным дачным местом, а за последние десять лет еще больше выросло, принимая бездомных, ищущих крова и работы, людей.
Большие, крытые двускатными крышами лотки для товаров ставили посреди поля на окраине села. Цвета ярмарки в те годы были спокойными: здесь торговали самым необходимым, жизнь только устанавливалась, и людям было не до красоты. Торговали солью и сахаром, тканями и домашним вином. Дед Сергей привозил мед: отец его был пасечником, в старом доме нашлись роевник, медогонка, рамки с натянутой струной да старые ульи; первый рой дед снял в лесу тем же, самым первым, летом.
Внучка сначала стояла возле телеги, потом прошлась по рядам, но, утомленная однообразием товара, скоро вернулась.
И вдруг послышались в стороне почти забытые дедом звуки гитары.
– Что там? – удивился он.
– Посмотрю, – пожав плечами, ответила внучка.
Она прошла несколько шагов и увидела кучку парней и девчонок, которые сидели на поваленном стволе березы и щелкали молочные семечки, выковыривая их из двух огромных черно-желтых голов подсолнуха.
Играл паренек – маленький и невзрачный, почти целиком скрывавшийся за крутобокой гитарой. Внучка слышала музыку впервые за десять лет, ей нравилось это полузабытое удовольствие, и вспоминался вчерашний, счастливый, вызванный грозою восторг.
Ее разглядывали, перешептываясь. Парни, которых было немного, – с жадным интересом. Девчонка с длинной черной косой жгла ее глазами, заранее готовилась ненавидеть. Маленькая рыженькая худышка почему-то хихикала; две большие, дебелые блондинки смотрели тупо и угрожающе. Но слушая нестройные звуки, что с трудом складывались в мелодию, Сергеева внучка ничего не замечала.
– Привет, – сказал один из парней. – А ты ведь не наша.
Внучка кивнула:
– Я Сергеевская, – и снова перевела взгляд на гитару.
– А что, – продолжил парень, – вы, Сергеевские, все такие красивые?
– Все, – огрызнулась она, – дай послушать!
Парень, посмеиваясь, отошел и принялся смотреть на нее со стороны, зато подошла и встала на его место чернявенькая яркая девчонка.
– Слышь, Сергеева, – шепнула она, обдав внучку едким запахом чеснока и свежего пота, – шла бы ты отсюда. Волосы повыдираю, слышь?
Сергеева внучка, ничего не ответив, глянула на парня: в ней еще играла злость вчерашней грозы. Он улыбался ей широко и открыто, а она, не вполне понимая, что делает, вдруг подмигнула и бросилась прочь, за угол ближней избы.
Парень осторожно огляделся: чернявая успокоилась, увидев, что соперница исчезла, и слушала гитару. Тогда он тоже нырнул за угол. Чтобы догнать девушку, ему пришлось бежать. Она, казалось, уже забыла о том, что сама поманила его, и спокойно шла в сторону леса, прочь от ярмарки и села.
– Привет, – сказал он, нагнав ее.
– Привет, – ответила она.
– Я – Андрей.
– Надюша…
Оказавшись с Андреем один на один, Надюша вдруг испугалась, да так сильно, что назвала себя домашним, не для всех предназначенным, именем.
Она плохо помнила остаток того дня и очнулась, когда рука Андрея, приподняв ее рубашку, нырнула за пояс широких льняных брюк.
– Ой! – она крикнула и отстранилась. Ее сразу начала бить противная, как от сильного холода, дрожь.
Было и вправду холодно: опустилась ночь, роса лежала на траве и листьях, и низки брюк отяжелели от впитавшейся влаги.
