– Вчерашний закат, помнишь, был хороший! – крикнул Гельд, стараясь казаться по обыкновению бодрым.
Он и сам замечал, что весло повинуется ему хуже обычного: какая-то непонятная сила противилась усилиям его рук. Передний штевень «Свиньи» уже развернулся к берегу, хотя ее направляли совсем не туда.
– Что за дела? – бранились гребцы. – Весла как рвет из рук!
– А ну давай, налегай! – покрикивал Бьёрн, но его голос было трудновато различить.
Ветер усилился, на поверхности волн появились неприятные барашки пены. Буруны бились вокруг подводных камней, что жадно высунули головы из воды, надеясь на добычу.
– Что за троллиная свинья! – Бьёрн уже со всей силой налегал на руль, но все напрасно. – Твоя проклятая «Свинья» несет нас на камни! – заорал он Гельду. – Я не могу с ней справиться! Я же тебе говорил: не бери чужой корабль! Она нас разобьет! Ты никогда не слушаешь! Она сама!
Гельд налегал на носовое весло и ничего не отвечал. Он тоже заметил: могучее тело корабля двигалось само собой, не туда, куда его направляли усилия весел и руля, даже не туда, куда его подгоняло ветром. Бьёрн прав: не надо было брать чужой корабль. Гельду вспомнилось, как у него на глазах, в Аскефьорде, эта самая «Свинья» стремглав понесла дружину Сёльви и Слагви к вершине фьорда, к их дому, не заботясь о том, что уместнее было бы сначала поприветствовать конунга. Ему как наяву виделся задний штевень «Свиньи» с поросячьим хвостиком и жабьей мордой, что дразнила оставшихся позади высунутым языком. Делалось жутко от ощущения, что ты во власти какого-то странного существа, не человека, даже не нечисти, а корабля, вещи, деревянного, сделанного человеческими руками! С ним не договоришься!
А может… Может, дело и не в корабле. Все эти дни Гельду не давали покоя мысли о том, что он сделал. Да, он отлично выполнил поручение Торбранда конунга и может рассчитывать на прощение, награду, честь. Но на душе у него было так тошно, как будто он предал лучшего друга. Напрасно Гельд убеждал себя, что ему нет дела до фьяллей и квиттов, что он заботится о себе и имеет на это полное право. Но это была неправда. Когда он вспоминал Аскефьорд, все его обитатели казались Гельду близкими друзьями. Но когда он вспоминал усадьбу Нагорье или Речной Туман, ему казалось то же самое. Точно по пословице: что одному смерть, то другому хлеб. Ум и душа его были в смятении, рвались пополам, пытаясь соединить несоединимое.
И вот эта буря! Точно все злые духи Квиттинга сорвались с цепи и гонятся за ним! Или не духи? Или сами боги хотят наказать его как предателя? Хоть бы Локи заступился! В душе Гельда животный страх перед возможной смертью мешался с каким-то посторонним злобным удовлетворением: значит, так и нужно! Заслужил! А слыша изумленные и тревожные крики товарищей, он готов был казнить себя за эти мысли: его товарищи ни в чем не провинились. Холодные брызги окатывали нос корабля, Гельд был уже весь мокрый и дрожал, в душе кипели страх, растерянность и жажда найти хоть какой-нибудь выход.
На берег! Видя близкую бурю, барландцы хотели одного: выбраться на берег, что и было сейчас самым разумным. Но корабль несся мимо высокого каменистого обрыва, и вместо спасения берег грозил смертью: «Свинья» была зажата между скалами и яростью бури, как между молотом и наковальней. Вот-вот холодные руки морских великанш подхватят ее и швырнут на стену обрыва – и крепкий корабль окажется не прочнее яичной скорлупки!
Все пространство под обрывом было усеяно острыми камнями, штевень «Рогатой Свиньи» скользил над ними, чудом избегая столкновения. Подобрав бесполезные весла, барландцы только вскрикивали, когда очередной камень выскакивал из серых волн. Бурая стена обрыва была уже близка; казалось, «Свинья» сама себе желает погибели и нипочем не позволяет людям эту погибель отклонить. Бросив попытки изменить ее путь, барландцы лишь взывали к богам. А «Свинья» неслась по серым волнам, подпрыгивая на валах, будто ее толкали морские великанши. Берег угрожающе придвинулся, и каждый с замиранием сердца ждал удара, треска дерева, означающего гибель.
И вдруг Гельд увидел отмель. Не слишком широкая, всего-то шагов в пятьдесят, отмель неожиданно выскочила из стены бурого камня. Стирая с лица брызги, Гельд успел заметить на отмели другой корабль и фигурки людей, шевелящиеся возле костра. Серый столбик дыма безжалостно пригибало и сминало ветром.
Он хотел крикнуть: туда, на отмель, там мы пристанем и спасемся! Нет, бесполезно – «Свинья» не слушается! Ее не остановить, не направить куда надо! Или все же…
Гельд открыл рот, но сам себя не услышал. Ветер засвистел в ушах: Гельд готов был поклясться, что стремительно идущая «Свинья» оторвалась от воды и летит над волнами, как лебедь. Нос ее сам собой развернулся к отмели. Люди не успели и сообразить, а корабль выскочил на песок и проехал вперед, так что даже задний штевень оказался на суше. Никто, кроме самого Эгира, не смог бы так его подтолкнуть. Корабль завалился на бок, люди попадали, кое-кто прямо выкатился на песок. Всю жизнь они вытаскивали корабль на берег, и впервые он сам вывез их!
И все наконец остановилось. Барландцы видели себя на суше вместе с кораблем, стремительная и неуправляемая скачка по морю осталась позади. А море ярилось совсем рядом: буря догнала и накрыла. Дикий ветер гнал по морю валы исполинской мощи, они жадно накатывались на берег, тянули холодные языки к штевню «Свиньи», но не могли ее достать.
– Ну, что ж, надо выходить, если наш корабль захотел отдохнуть, – проговорил Гельд, едва справляясь со своим дыханием.
Ему не верилось, что уже все.
Опомнившись, барландцы посыпались с обоих бортов на песок. Оставаться во власти «Рогатой Свиньи» после того, как она выказала свой загадочный нрав, казалось даже опасным.
Только Гельд задержался. Его взгляд был прикован к штевню того, второго корабля, который лежал на песке шагах в тридцати от них, на другом конце отмели. На штевне его была вырезана крючконосая голова орла с изогнутыми коровьими рогами сверху. Точно такими же, как и те, что украшали «Рогатую Свинью». И сам корабль, узкий и длинный дреки скамей на двадцать, был похож на нее, как родной брат. Красиво вырезанные перья тянулись вдоль всего борта, на конце заднего штевня широкие перья были развернуты веером, как у орла в полете.
А по мокрому песку от «Рогатого Орла» к «Рогатой Свинье» спешил человек лет пятидесяти пяти на вид. У него было красное морщинистое лицо и полуседая-полурыжая борода, казавшаяся ржавой. Такие же волосы неровно торчали из-под войлочного колпака, а желтые глаза с морщинистого лица сияли молодым задором.
– «Свинья»! – кричал он, еще не дойдя шагов пятнадцать. – Свинка моя! Не ждал тебя увидеть! А где же два твоих одинаковых хозяина! Э, да ты под седлом у кого-то другого!
Он остановился в нескольких шагах от корабля и смотрел теперь на Гельда с явным любопытством и ожиданием.
– Здравствуй, Эгиль по прозвищу Угрюмый! – сказал Гельд и спрыгнул на песок. – Ты – тот самый человек, которого я хотел бы встретить, если бы твоя прекрасная «Свинья» дала мне хоть миг на размышление!
– Я тебя где-то видел! – уверенно определил Эгиль, без опаски подойдя и по-дружески положив Гельду руку на плечо. – Но не помню где. Я встречал столько разных людей… Знаю одно: «Свинью» я делал для сыновей Стуре-Одда из Аскефьорда. Надеюсь, ты не победил их в бою и не отнял у них корабль?
– Нет, они сами мне его одолжили по дружбе. И пусть «Свинья» сбросит меня в море, если это не так!
– Она так и сделает! – заверил его Эгиль. – Однако, пока что, я вижу, она служит тебе неплохо.
– Неплохо? – Гельд криво дернул ртом, пытаясь недоверчиво улыбнуться, но улыбка пока не получалась. – Меня зовут Гельд Подкидыш, я воспитанник Альва Попрыгуна из Стейнфьорда, из усадьбы Над Озером, – запоздало пояснил он. – Из Барланда. Тебе, конечно, виднее, хорошо ли послужил мне твой корабль. Но я бы сказал, что «Свинья» закусила удила и понесла, никого не слушая.
– А ты не видишь? – Эгиль махнул ему рукой на море, где уже ревела самая настоящая буря. Их то и дело окатывали холодные брызги, и им приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. – Наш «Орел» тоже предпочел вылететь на сушу, хотя, признаться, мы собирались ночевать вовсе не здесь. Но, как видно, двинуться отсюда раньше утра не получится. Пошли-ка ты своих людей за дровами. – Эгиль взмахом руки указал ему едва заметную тропку, что уводила с отмели вверх по крутому берегу, к ельнику.
Пока барландцы ходили за дровами, Эгиль увел Гельда к своему кораблю. Собственно, корабль был не его, а одного слэтта. Эгиль сделал «Рогатого Орла» для него и сопровождал в первом плавании, чтобы по пути познакомить с нравом суровой птицы. И, как оказалось, не зря. Слэтты тоже были напуганы до смерти, когда «Орел» внезапно перестал повиноваться рулю и веслам и кинулся искать, где бы выбраться на берег. К счастью, с ними был Эгиль. Он был страшно рад случаю показать несравненные качества своего изделия и объяснил, что его корабли при первых признаках далекой бури сами собой устремляются к берегу и выбираются на сухое место, сколько бы подводных камней и прочих препятствий им ни грозило. И даже если глупые люди хотят им помешать, умные творения веселого Эгиля не дадут воспрепятствовать собственному спасению.
Сидя у костра между Гельдом и слэттом, которого звали Сигвинд сын Хаука, Эгиль толковал обо всем этом многоречиво и охотно. Укрывшись от ветра за бортом «Орла», они до глубокой ночи беседовали, притом говорил в основном Эгиль.
– Видел бы ты мою «Жабу»! – твердил он Гельду и призывал слэтта в свидетели. – Скажи ему, Сигвинд! Ведь правда, лучше «Жабы» корабля нет! Знаешь, я всех моих детей люблю одинаково, но «Жабу» больше всех! Была бы у меня память получше, я бы тебе повторил стих, который в ее честь сложил Сторвальд Скальд, а уж он свое дело знает! Может кто-то скажет, что у меня странный вкус, но нельзя спрашивать отца, почему он одного ребенка любит больше других! Даже если тот и не самый красивый! А моя «Жаба» была куплена Хеймиром ярлом и подарена на свадьбу его невесте, Хельге дочери Хельги. Это теперь ее корабль, а она отпускает «Жабу» на Квиттинг собирать железо.
– А эту красавицу, – Гельд кивнул на «Свинью», – ты тоже предназначил для сбора квиттингского железа? Только даром, в виде дани?
– А почему бы и нет? – не смутившись, ответил Эгиль. Для него не было разницы между фьяллями и квиттами. – Уж наверное она послужит не хуже!
– А ты не боишься, что твои «дети» встретятся когда-нибудь в бою? – решился спросить Гельд. – Для любого отца, как говорят, это большое горе. Можно сказать, проклятье.
Вопрос был острым и, возможно, неучтивым, но для Гельда было чрезвычайно важно услышать ответ. Бродячий корабельный мастер Эгиль Угрюмый пользовался дружбой и доверием всего Морского Пути и слыл мудрым человеком. В нем была воплощена та мудрость, к который Гельд стремился – что выше родов и племен.
– А почему я должен этого бояться? – Эгиль подвигал бровями, точно этот вопрос никогда не приходил ему в голову. – Ведь моя «Жаба» никогда не будет бодать мою «Свинку», хоть я и дал рога им обеим. А если всадники той и другой вздумают убивать друг друга, то… Конечно, меня это не порадует, но разве я могу им это запретить? Это их дело. Они воины – они дерутся. А я корабельный мастер – я строю корабли. Всякому, кто покажется мне достойным человеком, всякому, кому не жаль отдать работу моих рук, ума и сердца. Делать обязательно нужно: и руками, и умом, и сердцем. Я всегда так говорю, и не беда, если ты уже от меня это слышал. А если где-то кто-то воюет, так что же, всем остальным сложить руки и сесть среди женщин? Попросить себе прялку? Делай свое дело. Вот так я понимаю.
Гельд промолчал в ответ, примеривая эти мысли на себя, как чужую одежду. Делай свое дело. Корабельный мастер строит корабли, а торговец торгует. Он не виноват, что из проданного им железа будут выкованы мечи. Все верно. Но…
Он сам не мог понять, почему чужая мысль, при всей своей правильности, так и остается чужой. Он не мог видеть в «злом железе» только товар, а в своей поездке – только торговое дело. Он слишком глубоко вмешался в паутинистые переплетения чужих судеб. Да и можно ли иначе? Гельд знавал людей, что проходили по жизни, как тени: ни к кому не привязываясь и никого к себе не привязывая, никого не задевая, не мешая и не помогая… Сам он так не умел и даже не понимал, как это иным удается. Живой человек всегда к кому-то привязан, с самого начала своей дороги. И еще привязывается по пути. Поначалу он, Гельд, был свободен от этой войны. Даже квиттинская ведьма так сказала. Тогда ему было легко. Сейчас он уже не был от нее свободен. Да разве она ему нравилась, эта дурацкая война? И как решить, на чьей он стороне? Да, он любит Эренгерду и служит Торбранду конунгу. Но разве от этой любви к Эренгерде он почувствовал хоть каплю вражды к тем же Раму Резчику или Эйвинду Гусю? Что за глупость?
Гельд сидел на берегу среди черной зимней ночи, смотрел в огонь костра, а за гранью света разворачивалась холодная бездна, безграничная, как до создания живого мира. Голодное море, обманутое в своих ожиданиях, ревело и грохотало. Ночь и море были как два чудовища, а он, человек, между ними был мал и слаб. Сама душа его была как маленький огонь костра в этой ночной черноте.
Эгиль Угрюмый, никогда в жизни не знавший уныния, ободряюще похлопал его по плечу и пошел к «Рогатому Орлу», где на корме был раскинут кожаный шатер. Он видел, что его молодой знакомый чем-то удручен, но не вмешивался и не давал советов, о которых не просили. Он знал, что из мрака души надежнее выводят к свету тропы, которые человек находит своими собственными ногами. И это не так уж плохо, когда человек пытается найти их сам.
Глава 3
Усадьба Речной Туман еще немало дней толковала обо всех чудесах нынешней зимы: о волке-оборотне из Медного Леса, о Гельде Подкидыше, перехитрившем хозяйку Нагорья и даже Кара Колдуна, о буре, которая три дня ревела и сотрясала берега. Все сходились на том, что это не простая буря, что вызвал ее Кар, чтобы погубить барландца. После бури многие даже ходили на берег поискать обломков корабля, но то, что они нашли, никак нельзя было уверенно привязать к Гельду и его «Рогатой Свинье». Но убеждения в их печальной участи это не ослабило, и о Каре стали вспоминать с большим уважением, чем раньше. Самого Кара никто с того утра не видел, и об этом упоминали с многозначительными взглядами. Даже Рам помалкивал, хотя в другое время просто высмеял бы и Кара, и все вздорные слухи о его якобы могуществе.
Дней через десять, когда умы обитателей Речного Тумана уже поуспокоились и готовы были обратиться к более обыденным делам, незадолго до сумерек в воротах усадьбы показался незнакомый гость. Он был один и шел пешком, держа на плече большое, богато украшенное золотом копье. Несколько работников, бывших в это время во дворе, вытаращили глаза на это копье, будто оно вошло само собой, и посмотрели на его хозяина только тогда, когда он их окликнул:
– Привет вам всем, добрые люди! Как зовется эта усадьба и кто здесь живет?
– Здесь живет Эйвинд хёльд по прозвищу Гусь, – пояснил один из работников. – А усадьба зовется Речной Туман.
– А доблестный Эйвинд хёльд по прозвищу Гусь принимает гостей на ночь-другую? – осведомился пришелец.
– Принимает, – ответил с порога сам Эйвинд. – Мне нынешней зимой везет на гостей. Кто ни зайдет, тот и расскажет что-нибудь любопытное. Наверное, ты тоже из таких?
– Похоже на то, – согласился гость.
Вытянув шею, Эйвинд стал рассматривать его копье, потом его самого. Пришельцу было на вид без малого лет тридцать, и с первого взгляда становилось ясно, что за это время он повидал не меньше, чем иной за все шестьдесят. Среднего роста и довольно легкого сложения, он, однако, выглядел очень сильным, точно был отлит из какого-то живого железа. Его длинные рыжие волосы были заплетены во множество косичек, связанных сзади на шее в общий хвост, а желтые глаза смотрели твердо и остро. Он держался уверенно, точно был хозяином везде, куда ни придет. Даже Эйвинд, привыкший видеть в своих воротах незнакомцев, при взгляде на него ощутил странную робость.
Работники тоже рассматривали гостя в молчании, лица их выглядели растерянными. Что-то было не так. Один-единственный человек, в волчьей накидке и сером плаще, с золоченым копьем… Но вместе с ним во двор усадьбы вошла такая сила, что, будь у него один глаз, его немедленно приняли бы за самого Одина.
Из-за угла кладовки вышли две женщины: Ауд и Гальни. Едва глянув на незнакомца, Гальни истошно вскрикнула и без единого слова бросилась бежать. Незнакомец резко обернулся на ее крик, лицо его мигом стало жестким и настороженным.
– Оборотень! – охнул один из работников.
И тут же это слово вспыхнуло в душах всех тех, кто стоял сейчас во дворе, не исключая и хозяина. Оборотень! Еще один! Опять! Уж повадились ходить к живым людям… Уж слишком все это было похоже на недавние рассказы, еще приукрашенные пылким и праздным воображением слушателей.
– Оборотень! – яростно завопил Мод, могучий конюх, и мигом выхватил из кучи сваленного у амбара хвороста здоровую кривую корягу. – Бей оборотня!
– Бей оборотня! – завопили работники, криком стараясь заглушить собственный страх. – Навались! Бей его!
Пришелец не растерялся: едва лишь Мод успел шевельнуться, как тот уже скинул с плеча копье, ухватил его обеими руками за середину и тупым концом ловко и очень сильно ударил руку Мода с корягой. Коряга отлетела в один конец двора, задев по плечу Хюра управителя, Мод – в другую. Такой стремительный и точный удар показался колдовством, доказательством нечистой силы, и все во дворе завопили еще громче.
Народ сбегался со всех сторон, изо всех дверей, вооруженный чем попало. Целой тучей мужчины устремились к пришельцу, но он был среди них как золотая молния в темной туче – яркий и грозный. Безостановочно действуя то одним концом копья, то другим, он раскидывал нападающих сразу, как только они приближались на доступное расстояние. По двору летели брызги крови, женщины кричали, вопили раненые. Мод, вставший было на ноги и полезший опять, отчаянно ревел, зажимая обеими руками правый глаз; между пальцами струилась кровь, и похоже было, что отныне отважный конюх станет походить на одноглазого Отца Богов.
Сам Эйвинд хёльд, сбегавший в гридницу за мечом, попытался было подступиться к оборотню, но получил в грудь сильный удар концом древка прежде, чем сумел сделать хотя бы один выпад. И он вернулся к дому, благословляя судьбу, что в то мгновение наконечник копья был обращен в другую сторону.
Казалось, у пришельца восемь рук, как у древнего Старкада, и четыре лица, как у золоченого идольчика неведомого бога неведомых земель, что завез сюда как-то один торговец. Кто бы ни пытался подойти к пришельцу, пусть хоть десять человек разом, он видел каждого противника и каждое движение, направленное против него, и каждого успевал опередить. Два конца копья, вихрь рыжих кос, серая накидка и веселое жестокое лицо с белым оскалом зубов мелькали в куче людей, которые только мешали друг другу, и число раненых возрастало с каждым движением оборотня.
– Рам, Рам! – вопили Фрейдис хозяйка и Эйвинд. Кроме кузнеца, как видно, с оборотнем никто не справится. – Да позовите Рама! Да где же он!
Но Рама Резчика нигде не было. Довольно быстро пыл нападающих угас, они отхлынули к хозяйскому дому и там, держа перед собой разнообразное оружие, готовились защищаться. Фрейдис хозяйка пряталась за спину мужа, который держал перед собой меч, но не убегала в дом, желая посмотреть, чем же все кончится.
Суета и крики утихли, во дворе наступила тишина. Оборотень стоял посреди двора, а перед ним, вдоль стены хозяйского дома, выстроились сплошной ряд бледных лиц, перекошенных испугом и болью, и частокол выставленных вперед клинков, палок и дубин. Один из работников держал вместо щита большую литую крышку от пивного котла. Увидев это, оборотень вдруг расхохотался, и обитатели усадьбы боязливо перевели дух.
– Ты оборотень, да? – неуверенно спросил Эйвинд хёльд.
– Я? – Пришелец весело посмотрел на него. – Много дураков я видел в жизни, но таких встречать еще не приходилось. Таких пылких и решительных дураков, что сначала бьют, а потом уже спрашивают, а надо ли было. Да был бы я оборотень, – с какой-то насмешливой и жестокой ласковостью сказал он, – я бы вас всех на клочки разорвал. Славные воины, тоже мне! Крышками от котлов воюете! Хороши же вы будете, когда сюда придут фьялли!
– Сюда не придут фьялли! – дрожащим голосом возразила Фрейдис хозяйка.
– А ты, валькирия прялки, как видно, вещая вёльва и знаешь будущее? – Пришелец с издевкой посмотрел на нее. – Не придут!
– Нас защищает Хеймир ярл! – чуть тверже возразил Эйвинд хёльд. – Как же ему нас не защищать, если мы дали ему клятвы….
– Оборотень! – повторил пришелец и опять усмехнулся. – Я не зря сюда пришел. Теперь я знаю, что тут живут одни рабы! Трусливые и продажные. Вы закопали свое оружие или подарили его слэттам, а сами сели к прялкам. Плохо же вам будет, когда придет настоящий враг!
С этими словами он вскинул на плечо свое молненосное копье, спокойно повернулся спиной ко всей толпе и пошел со двора. Облитые грязью хозяева молча смотрели ему вслед и не могли даже шевельнуться, точно скованные острым взглядом его желтых глаз, его презрительными словами, его уверенными, полными внутренней силы движениями.
Некоторое время стояла тишина, прерываемая только постаныванием раненых и возней женщин около Мода и еще двух работников с тяжелыми ранами. Потом Хюр управитель негромко охнул и протянул дрожащую руку вслед ушедшему:
– Это он!
– Кто – он? – спросило разом несколько голосов.
– Он! – повторил Хюр и оглянулся, окидывая изумленно-просветленным взглядом обращенные к нему лица. – Хёвдинг Медного Леса!
* * *
Турсдален – Великанья Долина – была каменистой, почти лишенной растительности, и поэтому смены времен года здесь замечались меньше, чем в других местах. На рыжих кремневых склонах гор, окружавших Турсдален, лишь кое-где зеленели редкие малорослые ели, как пальцами, вцепившиеся корнями в трещины скал, кое-где серебрился на камнях шершавый сизый лишайник. Шла середина «мягкого месяца»[6 - т. е. февраля.], но догадаться об этом можно было только по цвету сероватого, в редких бледно-голубоватых окошках, неба да по сердитому холодному ветру. Рыжие камни, мелкие ершистые ели и трусливые сизые лишайники были неизменны. И лишь ветер, свободно меж ними гулявший и со скуки дергавший елки за продранные рукава, казался единственным здешним обитателем.
Однако, два путника, которые приближались к Великаньей долине, были уверены, что их встретят не только старчески дремлющие камни. Вторым шагал тот самый человек в сером плаще и с золоченым копьем на плече, которого обитатели усадьбы Речной Туман посчитали сначала за оборотня, а потом за хёвдинга Медного Леса. Второе удивило бы его не меньше, чем первое: Медный Лес от создания мира не имел своих хёвдингов, а сам Вигмар сын Хроара никогда не стремился к званиям, славе и даже к богатству. Нравом он был независим, самоуверен и упрям; власть над людьми его не привлекала, но и над собой он не терпел другой власти и другого суда, кроме собственной совести. Чужие дела его также не занимали, и, не случись войны, он прожил бы жизнь, знать не зная ничего, кроме своей усадьбы и своей семьи – но уж и то, и другое было бы устроено по его собственному вкусу. Но война случилась, и родной дом Вигмара, стоявший на северном рубеже Квиттингского Севера, оказался на ее пути первым.
И тогда выяснилось, что даже очень сильный человек откроет в себе неизмеримо больше сил, если путь его судьбы совпадет с судьбой всего племени. Вигмар сын Хроара был чужд мстительности. В северных горах Медного Леса он нашел себе новый дом и примирился бы с существованием фьяллей, если бы они не трогали его. Но такая опасность теперь возникла, и поэтому Вигмар Лисица отправился в путь. Почти в одиночестве шагая по диким долинам Медного Леса, он был острием копья всего племени квиттов. Но ему самому казалось, что он, как и всю жизнь, делает свое собственное дело.
Спутник его, шагавший впереди, выглядел странно. Так странно, что ему, пожалуй, не стоило бы показываться возле человеческого жилья. Он казался карликом, потому что не доставал невысокому Вигмару даже до плеча, но каким-то долговязым карликом. Тельце у него было тоненьким, как осинка, руки и ноги непомерно длинными и тощими, шея вытянутой и тонкой, а головка маленькой. Зато глаза были велики и кругло выпучивались. Все объясняли длинные, загнутые наружу и заостренные верхние концы ушей – спутник Вигмара был троллем. Он ловко прыгал с камня на камень, хватался руками за елки, которые еще долго после этого качались, то и дело нагибался, чтобы рассмотреть какие-то невидимые следы, что-то хватал с земли и засовывал то за пазуху, то прямо в рот.
– Вон, уже видно! – тонким, ломающимся, как и вся его фигура, голосом воскликнул он и протянул вперед руку. – Вон Пещерная гора, а вон ихняя пещера!
Вигмар кивнул. Они уже почти дошли до вершины перевала, который открывался в Великанью долину, и Пещерная гора была прямо перед ними. Не заслоненный растительностью, чернеющий лаз на рыжем отвесном склоне горы был хорошо заметен. Издалека лаз казался не таким уж большим, но по рассказам было известно, что великан Свальнир входит туда во весь своей великаний рост.
– Хотелось бы знать: великан дома? – спросил Вигмар. – А, Спэрра? Твои замечательные глаза не могут разглядеть этого отсюда?[7 - Имя Спэрра означает «с выпученными глазами».]
Вместо ответа тролль мигом кинулся на землю, точно срезанная былинка, и припал длинным ухом к камню. Некоторое время он слушал, потом сел и помотал головой.
– Нету великана! – объявил он.
Его бледное, сероватое лицо ходило ходуном: брови бегали вверх-вниз, глаза моргали, рот то растягивался до ушей, то сжимался. Вигмар усмехнулся: тролли с Золотого ручья были любопытны и общительны, покладисты и даже услужливы и изо всех сил старались подражать людям, с которыми им случалось общаться. Спэрра видел, что от радости люди улыбаются, от горя хмурятся; он усиленно старался подражать тому и другому, но путался и по всякому случаю корчил все рожи, какие только мог придумать.
– Хорошо, что нету! – слегка передразнил его Вигмар. – У нас не так много времени на ожидание. А странные мы с тобой, однако, гости: ждем, чтобы хозяин не пришел, а ушел… Куда это он отправился среди бела дня, хотелось бы мне знать?
– А Свальнир не боится дневного света. Он такой могучий великан! – Спэрра значительно вытаращил свои и без того вытаращенные глаза и поморгал.
Вигмар опять усмехнулся. Он взял с собой тролля в качестве проводника, но тот оказался полезен еще и другим: глядя на него, Вигмар меньше волновался из-за предстоящей встречи. Он был смелым, по-настоящему отважным человеком, с холодной головой и твердым, как железо, сердцем, но сейчас ему было слегка не по себе. Он повидал в жизни многое, он видел, как прямо на него неслась пылающая яростью валькирия с огненным мечом, но сейчас ему предстояло нечто другое. Он пришел сюда, чтобы встретиться с ведьмой. И ему требовалась дружба этой ведьмы. Про нее говорят, что родителями ее были простые люди. Но это ведь еще не значит, что она способна питать к людям хоть какие-то добрые чувства.
Собственно говоря, о ведьме Медного Леса никто ничего не знал толком. Квитты о ней даже не слыхали до тех пор, пока каменная лавина не засыпала Стюрмира конунга. Заговорили только потом, и больше всех о ней могли сообщить, как ни странно, фьялли, ее враги. Уже после в усадьбе Кремнистый Склон отыскались родичи Фрейвида Огниво, которые знали ее с детства и могли кое-что о ней рассказать. Но они знали ее только до того, как великан Свальнир забрал ее к себе. Что с ней сталось и какой она стала, не знал никто.
– Ну, что ты уселся? Хочешь пустить корни? – Вигмар слегка ткнул Спэрру концом копейного древка. – Пошли!
Тролль вскочил еще прежде, чем древко Поющего Жала коснулось его: странный народец до жути боялся этого копья и называл его «молния». Опасливо оглядываясь на «молнию», Спэрра опять засеменил вперед.
Когда Вигмар и Спэрра стояли на вершине перевала, черный зев пещеры смотрел прямо на них, и даже казалось, что войти в него прямо отсюда не составит труда. Но вот они спустились на дно долины, и пещера оказалась высоко над ними, и чем ближе они подходили, тем выше она возносилась. Подножие Пещерной горы было довольно пологим, и какое-то время Вигмар и Спэрра поднимались, пробираясь по рыжим и острым кремневым обломкам, притом Вигмар помогал себе нижним концом копья, а Спэрра цеплялся за камни руками, так что порою шел прямо-таки на четвереньках. Но шагов через пятьдесят они уперлись в стену: склон стал таким крутым, что двигаться дальше было невозможно. Вигмар озадаченно ткнул в мелкую трещину древком Поющего Жала: здесь требуются не человеческие ноги, а копыта горных козлов.
– Как же она туда попадает? – спросил Вигмар, имея в виду ведьму. – Или она тоже выросла и стала великаншей?
– Нет. – Спэрра на ходу так отчаянно замотал головой, что было страшно, как бы она не оторвалась с тонкой шеи. – Она туда не поднимается, потому что не спускается. Потому что великан ее сам спускает и поднимает. Он боится, что она убежит.
– А она, значит, хочет убежать?
– Не знаю. Мы ее не знаем.
– А что же она не убежит, когда бывает внизу? Ее же видели, она даже заходила в усадьбы. Я сам слышал.
– Великан ее держит даже издалека. Мы тоже так умеем, но мы держим только очень слабеньких людей, у нас тонкие веревочки. Как паутинки. – Спэрра посучил в воздухе своими тоненькими серыми пальчиками (на одной руке их было пять, а на другой шесть), точно свивал невидимую нитку. – А у великана веревка большая! – Спэрра раскинул вширь длинные руки, точно веревка великана была толщиной в три локтя, и даже для убедительности широко разинул рот. – Она хоть дракона удержит. Когда ведьма очень запоздает, великан дернет за веревку – раз, и она приходит. Уж очень он ее крепко скрутил.
– Как цепь Глейпнир, – в задумчивости пробормотал Вигмар.
