– Почему положено чадам отцу своему покоряться? Пока слабы и неразумны чада, сильный и мудрый отец, как пес, бережет их, от всего худого хранит, ночей не спит, трудится в поте лица своего. Чада же самоуправством по незнанию могут дело великое испортить, беду большую навлечь. Так испокон веков у людей и волколаков было. Волколаки за людей грудью на поле брани стояли, в быту помогали. Люди за это волколаков кормили.
Верно, возгордились мы, мелкодушные, сверх всякой меры. Из чад любимых сделали их рабами. Много хорошего было сотворено при князьях из наших: и терема строились с башнями до небес, и торговля велась бойкая, и подвиги ратные совершались – только все это стояло на крови и слезах человеческих. Много веков прошло. Устали люди от жизни трудной и презрения. А до земель этих дошли монахи, несущие веру новую из далекого Златграда[1 - Прототип – Византия.]. В добрую землю посеяли они свои слова, как зерна. Бывшие рабы наши идолов стали топить или сжигать, а господ-волколаков истреблять безжалостно. Их было много, а нас мало!
Здесь, у реки Рюнды, стоял Волчок, город князя Любомудра. Я был там и сражался плечом к плечу или хвостом к хвосту с многими славными витязями. Когда семь дней прошло и ясно стало, что нет надежды на спасение, государыня Негослава, первая жена владыки, обманом отослала из города сына своего Огнедара. А не успело солнце закатиться – пали высокие и крепкие стены[2 - Прототип – взятие Иерихона.]. О, что же это было! Сколько волколаков загублено, сколько слез пролито! Я сам чудом спасся. Горько про это речь вести. На теле моем с тех самых пор много ран, в холода ноющих. Но на сердце моем еще больше ран – до сих пор кровоточащих!
Ясинка, вторая жена Любомудра, оставшихся волколаков подобрала, как рыбешку мелкую, выпавшую из сети. Никто больше не хотел войны. Вдалеке от места позора нашего построен был Новый Волчок на реке Улуг-Хем[3 - Прототип – Енисей.]. И вокруг него живем мы сейчас в покое, ни в чьи дела уже не вмешиваясь, но пропитание добывая, красоту созидая и детей растя. Ясинка правит мудро и справедливо. Долго ждали все, что отыщется Огнедар и сядет на трон отцовский, да не судьба.
Сколько бы ни шли дожди весной, а солнышко придет и поле высушит. Утешил государыню нашу Велеба. Та уже и не против от дел отойти, чтобы создать семью новую, да по законам нашим отпустить княгиню-вдовицу может только новый владыка. Не ждут друга сердечного Ясинки государем.
К счастью ли, к горю ли, но в Налимов Плес пришла женщина израненная, измученная, полуживая. На шее ее был тот оберег, что отдал Любомудр сыну перед разлукой. В тереме в Новом Волчке рассказала несчастная, что она Стояна, жена Огнедара, мать Честимира да Елицы. Муж ее узнал, где волколаки прячутся, и пошел на их поиски – болен был, у своих хотел исцеление получить. Да, видно, пропал по дороге. Суженая его младшую дочь подросшему сыну доверила и сама в дальний путь пустилась – любимого найти. Мало Стояна успела рассказать – скоро умерла. Имена детей Огнедара мы в тайне сохранили.
Быстро собрала меня княгиня за сиротами-внуками Любомудра. Только на поиски я и дети мои много лет потратили. А все-таки надежды не теряли. И вот Воика, младшего моего сына, от смерти на костре недалеко от северного города Мех спасли две девицы. Одна из них и про Огнедара, и про Честимира знала, родственницей им приходилась. По ее наводке и пришли мы сюда, – рассказывал русоволосый мужчина с хитрыми и умными глазами.
Он сидел на полу избы очень бедной и ветхой, чудом еще стоявшей на полянке посреди глухого леса. Благообразный гость в шубе собольей подходил к бедному убранству, состоявшему из очага, из камней сложенного, где теперь весело лизал поленья огонь, котла грязного на крюке, звериным шкурам и гнилому сену, составляющим ложе хозяина, как камень драгоценный к старому дырявому берестяному[4 - Из березовой коры.] коробу. Мужчина этот был не один. Рядом сидел сын его Воик в такой же шубе – совсем молодой, с лицом добрым, открытым, простым и волосами кудрявыми и русыми. Напротив рассказчика устроился сам хозяин избы – волколак и знахарь деревенский Честимир. Был он высоким, носил кое-как залатанную старую рубаху до пят, а во всклокоченные волосы темные и бороду вплетенными оказались косточки и перья птичьи. В зеленых смелых глазах прочитали гости мужество и силу воли. Грубые черты лица не делали Честимира пугающим, а широкая белая с щербинкой улыбка кого угодно бы подкупила. По правую руку от него, тоже бедно одетая, сидела племянница, княжна Агафия Светлоровская, дочь человека Юрия и Елицы-Евпраксии, волколака, людскую долю выбравшего. Девица была росту высокого, а очень длинная коса золотой змеей спускалась на сено и шкуры. Зеленые глаза красавицы следили за язычками пламени в очаге, и весь трепетный, чистый и нежный облик ее будто черту проводил между княжной и земным миром. Возле Агафии сидела подруга ее Бортэ, дитя степей, дочь истинная кочевого народа – кередов. Под густыми черными бровями узкие карие глаза девицы горели. Необычно бледным для тех мест было лицо ее, покрытое рисовой пудрой, и оттенял его светло-голубой халат, украшенный золотыми птицами. Алый пояс темной волнистой линией уходил к полу и – по грубому подолу чужой рубахи – к правой руке княжны. На плечах, груди и пальцах рук Бортэ сверкали драгоценные каменья. Девять гребней, подобных лезвиям ножей, торчало из высокого черного пучка на голове красавицы. А от затылка над плечами девицы шли две дуги из широких пластин костяных – халха в виде крыльев птицы хангаруди. Именно на Бортэ первую посмотрел бы любой, кто зашел в избу. Он бы удивился, восхитился, навеки сохранил в памяти этот образ. Но взгляни он потом на Агафию – и именно от этой девицы никогда бы не хотел он отвести глаз.
Честимир спросил у рассказчика:
– Радолюб, что ждет нас в Новом Волчке?
– Престол княжеский, – ответил тот, головой кивая, будто о таком важном деле говорить, ровно сидя, не мог.
– Так уж и обрадуются все моему приезду? Тогда у кормушки потесниться кому-то придется, а место хорошее кому потерять охота?
– Не бойся, Честимир, мятежа и крамолы. Коли сомнения сердце гложут, все равно с нами поезжай. С Ясинкой поговоришь – так все и решится. Против воли никого держать не станем. Не будьте ломтем оторванным. Всяко лучше с нами поехать, чем жить в лесу на землях, войсками Бату-хана захваченных.
Услышав последнее имя, Агафия для других незаметно нашла в складках халата и рукаве широком руку Бортэ и пожала ее. Подруга еле заметно улыбнулась княжне.
– Да и о племяннице подумай. Где ей еще жениха искать, как не среди достойных юношей Нового Волчка? – опять начал Радолюб.
Сын его при этом слегка покраснел. Видно, что-то уже говорилось ему про златокудрую красавицу. Агафия подняла глаза на гостя в шубе собольей и сказала:
– Раз пока у дядюшки моего нет жены и сыновей, я наследница?
– Так, – согласился помощник княгини Ясинки.
– Матушка Евпраксия и брат Даниил Светлоровский меня к браку ни с кем не принуждали. В Новый Волчок готова ехать, коли позволят мне выбирать суженого, по сердцу друга.
Честимир и Бортэ переглянулись, такого от Агафии не ожидая. Радолюб ответил охотно:
– У нас в теремах и избах девиц неволить не принято. Выбирай с умом, а мы поддержку окажем.
Девица кивнула с благодарностью и снова словно в мысли свои погрузилась.
Ночью пошел снег. Бортэ, руки на груди скрестив, стояла на крыльце из гнилых досок и смотрела на поляну и темневшие вокруг деревья. Дверь скрипнула. На улицу вышла Агафия с рушником на плече и миской, полной воды, в руках.
– Иди скорее. Умою, пока вода не замерзла. Видеть на тебе это не могу!
– Только отойдем, – ухмыльнулась кередка послушно. – Так уж все худо?
– Как харю чужую нацепила, – притворно проворчала княжна, наступая на снег скрипучий по пути к деревьям, росшим так близко друг к другу, что ветки у некоторых сплелись в узлы.
Агафия терла лицо подруги рушником, пока не очистила всю желто-коричневую кожу от пудры. Бортэ пожала плечами.
– Матушка моя такой ходила. И прекраснейшей казалась и мужу ее – хану великому, и отцу моему – воину, его слуге, его псу… Ах, Лан, ты царевна была в Хуа-го. А твоя дочка где… и кто? Бату-хан мертв. Его убил родной сын Абукан, любимую свою от гнева, мной вызванного, защищая. Хороша же я. Неладно мне, Агафия! Он не родной батюшка, он меня за измену матушки казнить хотел, а я его люблю за силу, гордость, ум бодрый, ласку, доверие. За то, что многому научил. Понимаю, что жить-то дальше буду, только как?
– Как Бог даст, – вздохнула княжна. – Ты одна уговорила жен с детьми бежать из стана, чтобы войско кередов их догонять пустилось и в водах Рюнды не потонуло?
– Наврать пришлось. А у тебя что? Каков из себя речной Хозяин?
– Высокий, волосы очень светлые, с голубым и серым, одет не по-нашему, а у ног сом как собака вьется. Его матушка смогла убедить Светлоровск от погибели спасти, на дне Рюнды спрятать. Там можно и хлеб растить, и на охоту ходить, а вместо звезд жемчуг речной…
Агафия уронила миску, расплескала воду, закрыла руками лицо. Бортэ руку на плечо собеседницы своей опустила:
– Ну-ну, зачем плакать? С княгиней Евпраксией беда?
Девица всхлипнула, головой замотала.
– Даниил? Варвара?
– Я их больше не увижу никогда. Через триста лет матушка сможет открыть путь на сушу и со мной встретиться. Но людей моих близких, дорогих тогда и на свете не будет! А я не простилась с ними, когда в последний раз Светлоровск посетила…
– Помнишь, как провожали они тебя в Валгедское княжество от кередов и меня спасти? Разве тогда мало слез было пролито, слов в утешение сказано?
– Я помню, мы еще в тот день совсем убежали. Только знаешь, я еще верила, что смогу вернуться. Пусть другой, не прежней, все равно. А они хорошие. Кого бы мы с тобой еще ни встретили, сильнее брата Даниила и мамки, боярыни Овсеевой, любить меня никто не будет, – бормотала княжна, размазывая пальцами по щекам слезы.
Бортэ посмотрела на нее, не зная, что сказать, а потом потянула к избушке за руку.
– Я так утомилась, что голова кружится, дышать тяжело. Нам обеим отдохнуть бы надо, – подняла миску, опиравшуюся одним краем о корень дерева. – Хорошо, однако, что не чувствуют волколаки холода. Иначе как бы ты меня зимой на улице умыла?
Агафия, еще не до конца успокоившаяся, пришла в благоговейный трепет от темного леса, белых хлопьев, падавших с неба в конце зимы, и вида девицы черноволосой в одеждах голубых, которая будто отделилась от ствола или ветви, покрытых светлым и сиявшим в ясные ночи снегом. Бортэ же, прищурившись, наблюдала за маленькой фигуркой с не то рогами, не то крыльями на голове, отражавшейся в больших зеленых глазах. И в эти мгновения тоска, страхи и сожаления на время перестали грызть и рвать на части сердца молодые, горячие да открытые.
Глава 3
О ветер, ты, ветер!
К чему же так сильно веешь?
Начто же наносишь ты стрелы ханские
Своими легковейными крыльями
На воинов лады моей?
Слово о полку Игореве (перевод В. Жуковского)
Утром Агафия попросила Честимира и Радолюба осмотреть Бортэ. Воика выставили вон с наказом разведать, безопасна ли будет дорога на Валгедское княжество. Кередка уже стояла к одной из стен лицом, сняв искусной работы парик, спустив до пояса дорогое одеяние. Княжна с болью в сердце смотрела на обрезанные черные вихры, чуть приподнятые от корней, не доходившие теперь даже до шеи, и голую спину, покрытую буграми светлых и темных рубцов, как сетью. Агафии было стыдно – за двоих, потому что Бортэ не смущалась вовсе, на вопросы отвечая обстоятельно и внимательно знахарей своих слушая.
– Еще с тех пор, как вы в Белоостровной монастырь ворвались? – покачал головой Честимир, хмурясь.
– Да. Все должно было пройти уже, да и волосы отрасти хоть немного. Я волколак все-таки. Первый раз такое.
– А что еще горело в хранилище книжном? – спросил Радолюб осторожно.
Бортэ не сразу, но ответила:
– Голубиная книга.
– Вы сожгли Голубиную книгу? Ту, где мудрость народа нашего была изложена? – простонал слуга верный княгини Ясинки.
– Я сожгла. Одна, – ответила кередка осторожно.
– Нет, это я сожгла, да еще и Бортэ туда толкнула, – выдавила княжна, опустив красное от стыда лицо.
– Агафия! – выпучив глаза, прошипела ее подруга.
– Коли я сама виновата…
– Кабы я тебя виноватой считала, не вернулись бы мы вместе под Светлоровск.
– И ничего не осталось? – вмешался Радолюб слабым голосом.
– Проверять недосуг было. Из монастыря бежать пришлось, – ответила Агафия уже смелее.
– Ох, да кабы Голубиная книга самой важной была, не хранили бы ее волколаки в монастыре человеческом, а нашли бы способ увести в Новый Волчок, – попытался всех одним махом утешить Честимир. – Лучше придумай, Радолюб, как Бортэ помочь. Спину-то она прикроет, а с волосами что делать? Стриженая девка – позор.
Агафия подняла с охапки сена парик. Костяные пластины и гребни уже вынуты были оттуда. Кередка головой покачала:
– Он при и после моей тетки Донгмеи хранился в сундуке, плотно закрытом. Рабыни волосы эти мыли, чесали, маслами пропитывали, воском смазывали. В дороге это все неудобно, да и делать некому. Может, в Новом Волчке… Но отрастут косы мои к тому времени, Радолюб?
– В том-то и беда, что не носить тебе, Бортэ, своих длинных прядей. Коли вещь с чарами горит, непростое пламя получается. Навеки тебе и отметины эти во всю спину, и голова бедовая – стриженая!
Агафия выронила парик и посмотрела на подругу, у которой желваки на скулах заходили. Девке без косы везде путь заказан. Княжна бы ахнула, да постеснялась, не хотела Бортэ бедной еще сильней докучать – и так непросто ханум бывшей, без изъянов раньше красавице. Племянница Честимира сказала только:
– Я помогу ей выбрать платок на голову. Никто ничего не увидит…
… – Что за времена настали, ума не приложу! Слыхано ли дело, чтобы целый город зимой под воду ушел?
– Там княжил государыни нашей племянник Даниил.
– Жаль его, сестру и матушку.
– Много кого жаль! У меня младший зять родом из Козыры, это на границе между Светлоровским и Сороцким княжествами.
– Ижеславец, Лопастна, Поронск, Росьтовец, Ужеск, Сороцк, Козыра, Светлоровск, Распутье, а сел сожжено немерено! И за какие грехи нам кереды окаянные посланы? – сетовал зрелый, но молодящийся, с лихими длинными усами мужчина – купец, вышедший из-за своего прилавка под пестрым навесом с кистями, чтобы побеседовать с другими людьми на площади торговой.
Пирожник с лотком, где из-под белого рушника тянулся запах румяных кулебяк и расстегаев, кивал, щурясь и гладя рукой в слишком большой варежке узкую козлиную бородку. Молодой поп в темной шубе слушал знакомых своих внимательно, а сам говорил мало. Сынишка его, закутанный, как клубочек, тянул ручку к гладкой черной кошке с короткой шерстью, голой и с еле заметными следами от ожога на спине до середины и узкой мордой, сидевшей в крепкой корзине, поставленной аккуратно на свободное от товара место на прилавке. Зверек уши навострил, будто беседа человеческая интересна ему была, а глазами большими впился в хозяйку свою, светловолосую девицу с длинной косой, падавшей из-под бирюзового платка, в очень темную шубку и белую рубаху с голубыми узорами. Красавица приподнимала то один, то другой платок с прилавка и постоянно совала их к корзине ближе, будто советуясь с любимицей домашней, на базар взятой для забавы.
– Ты бы, душенька, сестрицу али матушку взяла помочь, – заметил купец.
– Я с дядьями и братом в дороге. Они торгуют воском и медом, к нарядам их вовек не затащишь, даже на веревочке, – ответила девица, откладывая в сторону желтый платок с петушками красными.
– А кошку зачем с собой в дорогу?
– Нигде нельзя одну оставить. Вон, горшок с кипятком опрокинула. Любимая, хоть и дурашка.
Зверек выполз из корзины и потянулся носом к ручке ребенка. Носик и усы шевелились смешно. Уши были к голове прижаты. Тощий хвост стоял трубой.
– Бери шелковый, на лето. На зиму лучше этот шерстяной, – советовал купец, расправляя, как стяг княжеский, перед золотоволосой красавицей розовый платок.
Кошка сделала неловкий шаг и кувырнулась с прилавка в небольшой сугроб. Немедленно подняв морду, она осталась сидеть, не отряхивая с темной шерсти снег и выпучив недовольно глаза. Ребенок засмеялся, поп и пирожник улыбнулись. Девица сказала купцу:
– Нет-нет, весна скоро. Шерстяной ни к чему. Я возьму этот, шелковый, – аккуратно дернула за зеленый платок с узором из ромбов и крестиков между ними. – И две кулебяки с курицей, капустой и грибами.
Мальчик, кряхтя, помог кошке устроиться в корзинке.
Когда девица отошла от лавки, то сунула один пирог зверьку:
– Поешь, Бортэ, – и сама принялась уминать за обе щеки.
Агафия понесла подругу по базару, где на три работавших прилавка приходилось десять пустых, снегом, покрытым следами птичьими, заваленных, и улицам, заполненным людьми. Из сожженных княжеств беженцы наводнили Валгеду[5 - Прототип – Великий Новгород.] – большой белокаменный город. В Светлоровске базар был у самого берега, на реке Рюнде. Здесь же торговали в особой части города, а за рядами прилавков начинались терема, избы и огороды. Местная река – Веда[6 - Прототип – река Волхов.] – бежала через столицу княжества, словно рассекая на две половинки скорлупу яичную. Стены стояли по берегам, и мост от двух ворот в высоких башнях вел с торговой стороны на площадь с белокаменным княжеским теремом и большим собором с шестью не золотыми, как привыкла Агафия, а темно-серебряными куполами не луковицей, а полукругом. Многие улицы дальше начинались крохотными и крупными церквушками и тянулись к белым стенам и валу, и высокие боярские палаты переходили в избы и мастерские зажиточных горожан, а после в хижины бедняков. И везде толкались люди, ржали лошади, а дорогу то и дело преграждали сани, заваленные сундуками с хозяйским добром или связками хрюкавших поросят и кудахтавших кур. Война страшным помелом прошлась по земле, и по миру полетели в разные стороны люди, как соринки. Только дети малые, как птички, беззаботные, улыбались и лепетали что-то товарищам или родне. Отцы и матери, вдовы и бездомные, многие еще и не знали, куда податься на ночлег, – беженцы были угрюмы, злы, и боль, страх и страдание нанесли на лица отпечатки. Агафии хотелось отвести взгляд и сжаться в комочек каждый раз, когда проходила она – сытая, тепло одетая, к родному человеку спешившая – мимо несчастных семей. До ушей долетали обрывки чужих разговоров:
– Мы-то ждали, что Бату-хан помер – и беде конец, а щенок его Абукан взял Распутье. Сюда движется…
– А все-таки Абукан прежнему хану не чета. Нет у кередов больше мира. Каждый хочет урвать кусок пожирнее…
– Ой, не выстоит Валгедское княжество…
– Собаки…
– Вороны…
– Кабы встретил любого кереда – руками голыми задушил…
– Конем затоптал…
– Глаза бы выцарапала этими ногтями…
Агафия посмотрела на черную кошку, кусавшую положенную между передних лап кулебяку, и жалела, что не может бросить все и заткнуть уши: и свои, и Бортэ. Так и дошла девица с корзинкой почти до самых ворот, а после завернула во двор шинка. Там рослые парни вводили лошадей в конюшню. Под навесом стояли сани богатые и бедные, а недалеко от них спал мирно тощий медведь с кольцом в носу, короткой цепью к столбику прикованный. Двое мальчишек – в сапожках и лапотках, хозяина шинка сын и работник – ловили пестрых кур у колодца. С крыльца, выдавая ногами коленца, как в пляске, спускался пьяный, то и дело припадая головой к груди простоволосой гулящей девки с красными от сока свекольного щеками. Внутри был полумрак. Свет тусклый лился сквоь узкие оконца, затянутые бычьим пузырем – органом из брюшины зверя рогатого. За длинными столами люди пили и ели. Кто-то кушал уху, а в глазах застыли слезы от потерь. Некоторые только хлеб жевали, с завистью смотря на горшки и вдыхая запах вареной птицы и рыбы. Трое мужиков, видно желавших прокутить последнее, плясали под игру на гуслях, бубне и домре скоморохов: старика и мальчиков в пестрых рубахах, хозяев заснувшего во дворе медведя.
Агафия поднялась наверх и в горнице, для них предназначенной, закрылась. Корзина была поставлена на пол, и черная кошка тенью выскользнула на старательно вымытый, но все равно страшный и исцарапанный пол. Княжна воткнула нож между досками. Зверек, перескочив через него, обернулся Бортэ-девицей. На кередке была белая рубаха с вышивкой и тесьмой цвета травы молодой. Агафия сбросила на лавку платок и шубку. Пояса у подруг были одинаковые – красные, широкие. Княжна с улыбкой смотрела, как подруга ее достает из корзины шелковый зеленый платок.
