Керк Монро "Белые завоеватели. Повесть о тольтеке и ацтеке"

IV

Последняя битва Тлауиколя

Амфитеатр, в котором Тлауиколю предстояло выйти отчаянную битву за свою жизнь, был с трех сторон окружен невысокими зданиями с крышами, образовавшими террасы, где могло разместиться множество зрителей. В центре его находился огромный круглый камень, похожий на гигантский жернов, на поверхности которого и сражались все воины-гладиаторы. После полудня в тот праздничный день, когда тысячи зрителей утомились от смертельных игр, которые в то время служили им главным развлечением, над толпой собравшихся возник шум разговоров, который внезапно сменился приветственным ревом. Шесть воинов, рожденных в знатных семьях, на головах которых были золотые шлемы в форме головы волка, лисы, собаки, медведя, оцелота и горного льва, что говорило об их воинском умении, вышли в амфитеатр и медленным шагом прошли вокруг наружного края большого камня. Когда они оказались у точки, ближней к беседке, в которой под зеленым, царского цвета, балдахином, возлежал повелитель, окруженный благородными приближенными, эти шесть воинов простерлись ниц, коснувшись лбами земли. Потом они продолжили свой марш, пока не оказались у противоположной входу стены амфитеатра.

Теперь, под дикие звуки барабанов, аттабалов и раковин вышел один человек, которого сопровождали два отряда солдат, и толпа взорвалась громом аплодисментов в его честь, и со всех сторон звучало его имя.

– Тлауиколь – оцелот! Тлауиколь – волк! Тлауиколь – горный лев! Ужасный Тлауиколь! – кричали зрители, и глаза великого воина загорелись при виде почестей, которую воздают ему враги. Его подвели прямо к центру большого камня, где привязали за щиколотку короткой цепью к кольцу, вделанному в камень. Потом один из стражей снял с него тлиматли, показав всем, что на нем нет одежды, кроме набедренной повязки, и никаких доспехов. Одновременно другой стражник вручил пленнику макуатль, которым он и должен был защищать свою жизнь.

Тлауиколь подержал его, оценив балансировку, а потом вдруг одним движением переломил и с презрительным жестом отбросил обломки. Повернувшись к императору, он громко крикнул:

– Это просто игрушка! Игрушка для детей, а мне дали ее, чтобы я защищал свою жизнь! Молю тебя, о повелитель, дать мне мой меч. Тогда я покажу по-настоящему интересный бой.

Император кивнул в знак согласия. Одного из солдат послали за оружием, и тот скоро вернулся, держа обеими руками макуатль столь огромный, что над толпой поднялся ропот удивления – всем казалось невозможным, что один человек способен им орудовать. Но Тлауиколь взял его с довольной улыбкой, два или три раза крутнул над головой, а потом рассек им воздух, словно приглашая врагов подойти. Другого приглашения не требовалось, ибо нет ничего позорнее для ацтекского воина, как недостаток храбрости. Молодой воин, носивший шлем в виде головы лисы, рванулся к нему, и, готовясь отразить удар, приблизился к прикованному, но все еще ужасному противнику.

Некоторое время лис кружил вокруг соперника, пытаясь найти незащищенное место, куда можно нанести удар. Хотя со своей прикованной ногой Тлауиколь мог поворачиваться только на полоборота, все же он крутился так быстро, что, несмотря на ограниченность движений, не оставлял противнику возможности атаковать его. Наконец, устав от этой бестолковой игры, он замедлил движения, и тогда лис, думая, что поймал момент, рванулся, чтобы нанести смертельный удар. Тут же меч вылетел из его руки. Разбитый и бесполезный, он, вращаясь, отлетел к дальнему краю арены, а лис отлетел назад от сильного удара. Придя в себя, он подскочил к стоявшему рядом воину, выхватил у него из рук дротик и метнул, целясь в голову Тлауиколя. Не двинувшись с места, тот чуть склонил голову набок, левой рукой поймал дротик и обратным движением метнул его назад с такой силой, что он прошел сквозь тело ацтека и вонзился в землю за его спиной. Тот покачнулся, упал, и его, умирающего, унесли.

Его место тут же заняли двое его товарищей. Ослепленные яростью, они набросились на него, позабыв об осторожности. Когда они подняли оружие, готовясь нанести удар, ужасный макуатль расколол череп одного из них, словно яичную скорлупу, а потом, обратным махом, с огромной силой отбросил второго на дюжину шагов, с такой ужасной раной, что было очень сомнительно, что тот придет в себя. Хоть это и было невероятно, превосходило воображение, но все же совсем избавить тольтека от меча третьего врага не смогло. Острое обсидиановое лезвие разорвало кожу на его боку, и он теперь истекал кровью.

Но раненый воин не имел времени подумать о себе, потому что еще двое противников набросились на него. Голова одного из них была рассечена до самых плеч могучим макуатлем Тлауиколя, который затаившим дыхание зрителям казался молнией в руках бога. Прежде, чем тольтек смог собраться, другой налетел на него и сбил с ног, надеясь теперь нанести смертельный удар своим мечом. Но прежде, чем он смог это сделать, руки тольтека обхватили его с такой силой, что воздух вышел из его груди с таким звуком, что его было слышно во всех концах амфитеатра, а ребра его сломались, как стебли тростника. Поднявшись на ноги под оглушительные аплодисменты зрителей и оттолкнув безжизненное тело, тольтек поднял свой тяжелый меч как раз вовремя, чтобы встретить атаку шестого, самого сильного врага, шлем которого был сделан в форме головы оцелота.

Дыхание тольтека стало прерывистым, он ослабел от потери крови, и казалось, что он уже не в силах сопротивляться яростному напору полного сил противника. Но все же в течение двух минут они обменивались ударами с такой скоростью, что звуки ударов сливались. Потом оцелот отскочил, чтобы оказаться вне досягаемости своего привязанного противника. Тольтек рванулся за ним и едва не упал. Внезапно он, собрав последние силы, метнул свое тяжелое оружие так метко и с такой силой, что последний из его соперников слетел с камня и, не подавая признаков жизни, откатился к беседке повелителя.

На мгновение в амфитеатре настала мертвая тишина. Ее разорвал крик на языке майя:

– Отец! Отец! Ты победил! Ты свободен!

Тлауиколь, после последнего усилия упавший на колени, поднял голову и посмотрел туда, где Уэтзин пытался вырваться из рук двух державших его могучих жрецов. Потом он, едва двигая правой рукой, сделал знак, который понять могли только двое из всех собравшихся. Он коснулся лба, груди и обоих плеч. Это был знак божества Четырех Ветров, почти забытый знак веры тольтеков. Уэтзин его знал, как и один из державших его жрецов.

Показав это знак своего народа, могучий воин упал ничком и лежал, распростершись, на окровавленном камне, не внимая грому аплодисментов, отмечавших его никем не ожидаемую победу.

Внезапно, в момент всеобщего возмущения, зловещая фигура Топиля, верховного жреца, вскочила на платформу, и, вытащив из-за пояса ужасный нож для жертвоприношений, он наклонился над распростертым человеком. В следующий момент он выпрямился с торжествующим криком высоко поднял сердце храбрейшего сына Анауака. Шум аплодисментов моментально сменился криками ужаса от такого вероломного поступка. Любого другого за это разорвали бы на куски, но личность верховного жреца была священной.

Даже природа, казалось, осудила это ужасное деяние, потому что, хотя до заката было еще далеко, небо потемнело, словно на него упала чернильная завеса, и воздух наполнился стонами.

Не обращая внимания на все эти предзнаменования, ни на суровые взгляды окружающих, Топиль крикнул своим друзьям, что сын должен разделить судьбу отца, что бог устал ждать, когда получит эти сердца. Потом, приказав им следовать за собой, он поднялся на ступени большого дворца. Резкими криками раздвигая толпу, жрецы потащили за собой Уэтзина. Даже император не мог их остановить, потому что в Теночтитлане верховный жрец обладал большей властью, чем он сам.

Так что группа одетых в белые накидки жрецов поднималась по ступеням, обходя теокалли по террасам. Наконец они добрались до вершины пирамиды и скрылись с глаз наблюдателей, которые в полном молчании, словно зачарованные, смотрели на них.

Хотя судьба Уэтзина была горькой, и избежать ее было нельзя, мысли его, пока его тащили по лестнице и потом по площадке на вершине пирамиды, были об одном. Он думал не о себе, но о своей сестре, Тиате, которую он так любил и о которой в своем последнем слове отец просил его позаботиться. Без отца, матери и брата – какая судьба ожидала ее? Что с ней будет? И, когда его растянули на жертвенном камне, он крикнул в последнем усилии:

– Тиата! Сестра! Богу тольтеков, богу нашего отца и нашему богу, вручаю я твою судьбу!

ГЛАВА

V

Чудесное спасение Уэтзина

В этот момент жизни Уэтзина, юного тольтека, сцена, в которой он был центральным персонажем, вдруг изменилась так, что это внушило безотчетный страх всем собравшимся. Толпе, собравшейся вокруг храма самого ужасного из своих богов с поднятыми вверх лицами, ожидавшей, когда начнется дикая песнь жрецов, что говорило о том, что жертвоприношение свершилось, показалось, что вершина пирамиды скрылась во тьме, словно с небес на нее вдруг опустилось черное покрывало. Только свет алтарного огня оставался ярким пятном, за которое мог зацепиться взор. Площадь вокруг пирамиды замерла, наблюдая за этой сценой. В воздухе раздавались стоны, словно голоса бесчисленных жертв, испустивших там свой последний вздох. Воздух был совершенно неподвижен, даже малейшее дуновение не колебало ровного языка алтарного огня, освещавшего покрытую запекшейся кровью площадку. Перед алтарем, столпившись в темную массу вокруг жертвенного камня, стояли жрецы Уицилопочтли. Их белые накидки были сброшены, и их испачканные кровью тела и длинные волосы представляли отвратительное зрелище. В центре их толпы, растянутое на полированной яшме, лежало тело прекрасного юноши, жить которому оставалось считаные мгновения, ибо того требовали языческие обряды, сопровождавшие празднество в честь календарного камня.

Внезапно ужасная тишина была нарушена звуком удара по большому бубну из змеиной кожи. Звук этот разнесся эхом по всем концам города и далеко за его пределами, возвестив всем, что последний акт драмы близок к завершению. Когда звук этот достиг ушей собравшихся у подножия теокалли, вся толпа издала сдавленный крик. Его услышал Топиль, главный жрец, который сам только что дал сигнал, а теперь, с ножом в руке, склонился над жертвой, ожидавшей своего конца, но это отлько заставило его презрительно улыбнуться. Это было всего лишь еще одно доказательство его власти, и он только радовался знамениям, делавшим эту последнюю сцену столь впечатляющей.

Пока Топиль стоял над ним, Уэтзин продолжал читать начатую молитву. Потом ужасный нож, омытый в крови тысяч жертв, поднялся. Прежде, чем он начал движение вниз, из спустившейся тьмы сверкнула такая яркая вспышка, и раздался удар грома, такой сильный, что сама земля содрогнулась, и могучая пирамида сотряслась до самого основания. Огромный огненный шар – настоящая молния, пущенная богом с огромной силой и верно нацеленная, упала на храм Уициорпочтли. Он взорвался, ударившись о каменную вершину теокалли, и в одно мгновение все пространство было объято языками пламени, такими яркими, что глаз смертного не мог на них смотреть. Многие каменные блоки рассыпались на куски, алтарь, ни котором горел негасимый огонь, был перевернут, и священный огонь погас. Жрецы, собравшиеся вокруг жертвенного камня, оцепеневшие, не в силах вздохнуть, разбежались кто куда. Некоторые из них, от ужаса потеряв рассудок, даже спрыгнули с края платформы и разбились о камни, которыми была вымощена площадь.

Мгновенная тьма последовала за этим первым проявлением силы бога. Пока она продолжалась, со всех сторон огромного города поднимались крики ужаса и жалобные причитания. Со всех концов его было видно, что священный огонь больше не горит, и в голове у каждого мелькнула мысль, что это – дурное предзнаменование. Всего на мгновение стих божий гнев, а потом одна за другой молнии засверкали над объятым ужасом городом, над ним пронеслись дикие порывы ветра, и потом на город обрушились потоки дождя, словно начался всемирный потоп.

С первым порывом бури Уэтзин, освободившись из рук державших его жрецов, скатился к подножию жертвенного камня. Когда он пришел в себя и поднялся на ноги, порывы ветра и струи дождя обрушились на его нагое тело, в то время как вокруг сверкали молнии и гремел гром. Но он был жив, и никого из тех, кто готовился отнять у него жизнь, не было видно. Надежда вспыхнула в его груди, и он осмотрелся в поисках пути к спасению. Его не было. Если он станет спускаться по длинной лестнице, то неминуемо окажется внизу, на огороженной площади. Он мог бы найти временное убежище в алтаре на краю площадки, но это в лучшем случае продлило бы его существование на несколько жалких часов. В конце концов, он мог бы избежать мучений, спрыгнув с края площадки. Да, это был лучший выход. Другого выхода не было. Едва он собрался осуществить это намерение, как из-за жертвенного камня поднялась человеческая фигура и шагнула к нему. Это был один из жрецов, и, когда вспышка молнии обнаружила его присутствие, мгновенный порыв Уэтзина схватить его и вместе с ним совершить смертельный прыжок, был остановлен картиной, приведшей его в изумление.

При второй вспышке молнии он увидел, что жрец Уицилопочтли сделал священный жест, символ веры тольтеков, который в последнюю минуту жизни сделал его отец, и который не должен был знать во всем Теночтитлане никто, кроме него самого. Пока он стоял, застыв в изумлении, странный жрец крикнул громким голосом, слышным сквозь шум грозы:

– Следуй за мной, и я спасу тебя – я тоже знаю священный знак Четырех Ветров, и я тоже тольтек!

С этими словами он схватил юношу за руку, и последний послушно пошел за ним. Вместо того, чтобы направиться к лестнице, как решил Уэтзин, они вошли в грязный и дурно пахнущий храм ацтекского бога войны. Уродливый идол во всех подробностях виден был при свете молний, и Уэтзин содрогнулся, оказавшись рядом с ним. Для него он был олицетворением жестокой и вероломной веры, поработившей страну его предков, и, если бы он мог уничтожить ее, посвятив этому всю свою жизнь, он был бы рад это сделать.

Проскользнув за спину идола, жрец, назвавший себя тольтеком, сдвинул каменную панель, которая бесшумно скользнула по отполированным канавкам, открыв темное отверстие. Войдя туда, он потянул за собой Уэтзина. Потом он закрыл проход и, приказав Уэтзину не двигаться, наклонился и провел рукой по каменному полу у своих ступней. Послышался тихий скрип, и по внезапному дуновению воздуха Уэтзин понял, что открылся потайной ход.

– Теперь, – прошептал проводник, – мы должны спуститься по тайной лестнице, известной только верховному жрецу и мне. Могу сказать, что, если он узнает, что я открыл эту тайну, мое сердце будет дымиться на алтаре Уицилопочтли. Поэтому я прошу тебя поклясться богом Четырех Ветров, что ты никому не откроешь этой тайны, пока Уицилопочтли сидит на своем троне.

– Священным именем Четырех Ветров я клянусь никому не выдавать этот секрет, – ответил юноша.

Они начали спуск, тщательно закрыв ход, нащупывая дорогу. Воздух был сырым и холодным, узкие каменные ступени были скользкими от влаги. Лестница спускалась зигзагами, и Уэтзину казалось, что они оказались намного ниже основания пирамиды – так долго пришлось им спускаться.

В конце спуска была дверь, открыть которую мог только тот, кто знаком был с ее секретом. За ней был длинный узкий коридор, от которого отходил еще один, как понял Уэтзин, идя за провожающим и держа того за руку. Провожатый аккуратно отсчитывал повороты, и наконец свернул в тот, что отходил вправо от того, по которому они шли. Немного дальше он стал подниматься, и в конце его оба оказались в маленькой комнате, которая все же по сравнению с душными узкими коридорами казалась большой и полной воздуха.

Предложив Уэтзину остаться здесь, жрец оставил его в полной темноте и тишине. Времени до его возвращения прошло столько, что юный тольтек ужа стал думать – не променял ли он смерть на жертвенном камне погребению заживо в этом таинственном месте. Пока он с колотящимся сердцем размышлял над ситуацией, в которой оказался, дверь бесшумно открылась, впустив поток света. Вошел жрец, державший в одной руке факел, в другой сверток. Его сопровождал раб, несший корзину, увидев которого Уэтзин отпрянул.

– Не бойся, – шепнул жрец, – он слеп и не знает о твоем присутствии.

Поставив на пол свою ношу, раб исчез, закрыв за собой дверь. Из принесенного им свертка жрец достал накидку из грубо выделанного хлопка (некуэн), какие носили представители низших слоев, которую Уэтзин с удовольствием надел на свое голое тело, пару сплетенных их травы сандалий, и кинжал, или итцли. Помимо этого, в корзине были фрукты и другая еда, и Уэтзин, не видевший пищи со вчерашнего вечера и умиравший от голода, наконец смог насытиться. Его товарищ тоже поел, и во время разговора он беседовал с Уэтзином, в основном расспрашивая его. О себе он сказал лишь:

– Маня зовут Халко, я из тольтеков. Почему я здесь в таком обличье, и как я узнал тайну Топиля – сказать не могу. Поверь лишь, что я – злейший враг жрецов ацтеков и их богов. До самой его смерти я не знал, что твой отец, храбрый Тлауиколь, был тольтеком, иначе я бы спас его, но, когда он сделал знак, было уже слишком поздно. Теперь я скажу, как ты можешь спастись. Иди в лагерь белых завоевателей, о которых ты слышал, и веди их в этот город. Только на них вся наша надежда одолеть Уицилолпочтли и его кровожадных жрецов; вернувшись сюда, ты еще услышишь обо мне.

– Но Тиата, моя сестра, я не могу оставить ее без защиты, – перебил его Уэтзин.

– Не бойся за нее. Сейчас она в безопасности, а если это и не так, ты для нее все равно ничего сделать не можешь. Я буду следить за ней, и, если ей будет грозить опасность, пока ты будешь у белых завоевателей, я тебя извещу. Теперь т должен поесть и восстановить свои силы, твоя борьба продолжается. Топиль озабочен твоим исчезновением, ведь он поклялся всем богам, что твое сердце будет дымиться на алтаре Уицилопочтли.

ГЛАВА

VI

Два раба из Ицтапалапана

Следуя за таинственным жрецом, который нес факел, освещавший им путь, Уэтзин шел по длинной череде галерей, коридоров и залов, пока, наконец, Халко не остановился, сказав:

– Дальше я идти не могу. Сейчас я должен быть среди жрецов, и мое отсутствие не должно вызвать беспокойство. Иди по этому коридору до конца, дальше тебе будет понятно, как спастись. Пусть все у тебя будет хорошо, сын Тлауиколя, и пусть бог Четырех Ветров защитит тебя и укажет тебе верный путь.

С этими словами, не дожидаясь ответа, жрец повернулся и ушел, и в следующий момент исчез и он, и свет его факела. Минуту Уэтзин стоял неподвижно, но, когда его глаза привыкли к темноте, он смог разглядеть слабый свет в том направлении, куда ему следовало идти. Он пошел в ту сторону, и скоро до его ушей донесся звук льющейся воды, и в следующий момент он оказался у выхода на берег широкого озера Тескоко. Буря закончилась, ярко сияли звезды. Прохладный ночной воздух освежал, и Уэтзин вдохнул его полной грудью. Осмотрев стену, в которой был выход, он заметил очертания каноэ с единственным гребцом, который, похоже, ждал его. Решив, что это устроено жрецом для его спасения, он тихонько кашлянул.

В ответ он услышал шепот:

– Ты тот, кого нужно отвезти на другой берег?

– Да, это я, – не раздумывая, ответил Уэтзин.

Каноэ подплыло к месту, где он стоял, он сел в него, и оно сразу отправилось к дальнему берегу по воде, в которой отражались звезды. По пути они видели много лодок с горящими огнями, но встречи с ними смогли благополучно избежать, пока каноэ не оказалось среди группы искусственных плавучих островков. Некоторые из них использовались как место отдыха для любящих радости жизни ацтеков, другие – как маленькие сады для выращивания овощей и цветов, которые продавались на городском рынке. Когда каноэ с Узтзином и его молчаливым гребцом медленно проплывало между ними, резкий голос окликнул его, потребовав сказать, кто они и куда направляются. Не получив ответа, голос велел им остановиться именем императора.

– Что мне делать? – нерешительно спросил товарищ Уэтзина.

– Делай то, что он говорит, и, когда он удовлетворит свое любопытство и позволит нам плыть дальше, приплывешь за мной к той чинампе, – шепотом сказал Уэтзин.

Говоря это, он указал на плавающий островок, смутно видневшийся невдалеке от них, и плавно скользнул в воду. Плыл он бесшумно, но греб так мощно, что за дюжину гребков добрался до островка, на который указал компаньону. Сперва он хотел выбраться на него, но потом, внезапно изменив свое намерение, чего даже сам себе не мог объяснить, он снова соскользнул в воду и направился к другой чинампе, которую смутно рассмотрел на некотором удалении. Было очень хорошо, что он повиновался интуиции, не давшей ему высадиться на первый остров, потому что, добравшись до соседнего и растянувшись на нем под укрытием росшей там высокой травы, он услышал частые удары весел и звук негромкого, но ясно слышимого разговора, доносившегося со стороны того островка. Он вздрогнул, услышав свое имя и имя своего отца. Звук далеко разносился над спокойной водой, и это убедило его в том, что ищейки верховного вождя идут по его следу.

Не дожидаясь, пока его опасения получат дальнейшее подтверждение, Уэтзин быстро пополз по островку, едва не упершись в стену легкой, покрытой травой хижины, служившей жилищем его владельцу. Тот услышал его и окликнул. Уэтзин быстро добрался до воды, спустился в нее и поплыл, а хозяин выскочил из хижины, продолжая орать – юный тольтек очень хотел бы, чтобы тот замолк. Скоро он добрался до следующего острова и нашел привязанное к нему каноэ. Едва он сел в него и отчалил, хозяин, разбуженный криками, прибежал к месту, где оно было привязано. В следующий момент, когда он обнаружил пропажу, его крики добавились к остальным. К счастью, каноэ так далеко отплыло после могучего толчка Уэтзина, что скрылось в темноте с глаз хозяина, который не смог увидеть ни того, кто его похитил, ни того, куда он поплыло.

Уэтзин тихо лежал на дне хрупкой посудины, пока та двигалась, а потом осторожно поднялся и стал наощупь искать весло. К его разочарованию, его не было. Хозяин был осторожен и уносил его в хижину, и теперь беглец, завладев лодкой, не мог никуда плыть. У него оставались только руки, и он, встав на колени, стал грести ладонями. Это было медленно и утомительно. Более того, это было довольно шумно. Чувства юноши были обострены, и ему казалось, что плеск обязательно достигнет ушей его преследователей.

Он добился хорошего результата и был измучен столь непривычными усилиями, но надеялся на спасение. Внезапно он услышал голоса за спиной, которые быстро приближались, и пал духом – в своем положении он был беспомощным. Со страхом слышал он приближавшиеся звуки – говорившие двигались прямо к нему, так что он не мог избежать того, чтобы быть обнаруженным, если останется в каноэ. Но в этот момент ухо его уловило нечто, вызвавшее моментальное облегчение, отчего он едва не закричал от радости. Голоса принадлежали мужчине и женщине, говорившим на тласкаланском диалекте.

– Хо, рабы! – крикнул он повелительным тоном, когда другое каноэ приблизилось к нему.

Гребля прекратилась, и мужской голос тоном, выражавшим покорность, произнес:

– Да, господин мой.

– У вас есть еще одно весло? Мое сломалось, а я посланник императора и выполняю поручение, которое не терпит задержки.

– У нас только два, они оба нам нужны. Но если господину нужно одно из них, и он готов возместить потерю нашему хозяину…

– Давай сюда! – перебил его Уэтзин самым суровым голосом, каким только смог. – Хотя лучше постойте, – продолжил он, когда другое каноэ отплыло, – лучше я сяду в ваше каноэ, и вы отвезете меня на дальний берег озера. Так я быстрее туда доберусь, а вы не потеряете свое драгоценное весло.

Сказав так, Уэтзин перебрался в другое каноэ и безапелляционным тоном приказал его обитателям поторопится, потому что его миссия не терпит задержки.

С послушанием, выработанном долгими годами службы, они вновь заработали веслами, чтобы выполнить его приказ, не задавая вопросов. Некоторое время все было тихо. Потом любопытство Уэтзина возобладало над благоразумием, и он спросил рабов, что они делают на озере в столь поздний час.

– Мы везли груз цветов из сада нашего хозяина, рядом с Ицтапалапаном, на рынок Теночтитлана, – ответил мужчина, – и смотрели на празднества, пока не началась буря. Когда она закончилась, и мы смогли пуститься в обратный путь, была уже средняя стража. Пока мы плыли, нас трижды останавливали стражники.

– Что они искали? -спросил Уэтзин.

– Сбежавшего пленника.

– Вы слышали его имя?

– Они говорили…– неуверенно начала женщина.

– Нет, – резко перебил ее муж, – не слышали. Где желает высадиться господин?

– Где угодно, – безразличным голосом сказал Уэтзин. Потом, спохватившись, добавил: – Впрочем, можете меня высадить там, куда сами направляетесь. Я не хочу, чтобы ваш хозяин был недоволен лишней задержкой. Полагаю, у вас есть своя хижина?

– Да, господин.

– Тогда отведите меня туда, потому что моя одежда промокла, и я хочу высушить ее перед тем, как двигаться дальше.

Хотя такая просьба звучала несколько неожиданно от человека, который утверждал, что очень торопится, и для обоих тласкаланцев звучала нелепо, они были слишком мудры для того, чтобы задавать вопросы императорскому посланнику, и промолчали.

Прокладывая путь по звездам, они скоро причалили и, увязая в озерной грязи, направились к своей скромной хижине, стоявшей недалеко от кромки воды.

Когда все трое вошли внутрь, женщина встала на колени и начала раздувать угли в грубо сделанном очаге, покрытые толстым слоем пепла, мужчина тем временем принес охапку хвороста. Когда разгорелось яркое пламя, оба они посмотрели на чужака, который столь бесцеремонно воспользовался их гостеприимством. Огонь осветил его лицо, и, едва мужчина смог рассмотреть его, как сдержанное рыдание вырвалось из его губ. С женщиной было то же самое.

– Это Уэтзин, тласкаланец! – простонал мужчина.

– Сын Тлауиколя, нашего военного вождя! – воскликнула женщина сквозь рыдания и, схватив руку юноши, страстно поцеловала ее.

ГЛАВА

VII

Верность перевешивает золото и свободу

Радость, испытанная забитыми тласкаланскими рабами, когда они обнаружили, что в их хижине находится сын героя их страны, и они имеют возможность услужить ему, не имела границ. Он плакали от радости и готовы были целовать его ноги, если бы он им это позволил. Мужчина дал ему сухую одежду из своих скромных запасов, а женщина тем временем суетилась, чтобы испечь тортильи – тонкие лепешки из муки и воды, испеченные на раскаленном камне, которые до сих пор заменяют мексиканцам хлеб. Они были поражены чудесной историей его спасения из-под жертвенного ножа и внимали ей, восхищаясь каждой деталью. Они, прерываясь от волнения, говорили о последнем сражении Тлауиколя – мужчина с гордостью сказал, что ничего подобного никто не видел даже в этой воинственной стране, и никто другой, кроме тласкаланца, не мог совершить подобного. Более всего они гордились тем, что Уэтзин доверил им свою жизнь, и удивлялись, что он не побоялся довериться чужакам.

– Для сына Тлауиколя тласкаланцы – не чужаки, – просто ответил юноша.

– Но как ты узнал, что мы – тласкаланцы?

– По вашему говору. Говор горца похож на говор жителя долин не более, чем крик орла на крик ворона, – с улыбкой ответил Уэтзин.

Они с радостью согласились с тем, что за многие годы рабства не утратили родного акцента, и с наивной гордостью рассказали о том, как стараются помочь друг другу сохранить этот сой родовой признак – единственное, что помогает им сохранить воспоминания о счастливой юности в далеких горах. Они рассказали о том, как оказались в плену – когда они были недалеко от дома, их захватил отряд ацтекских охотников на рабов, и, несмотря на отчаянное сопротивление мужчины, они оказались в плену.