Я их узнаю внутренне.
Весь мир парит отвесно.
Сорвётся или взмоет.
Какое-то такое всамделишное чувство
Глаза мои откроет.
Какое-то такое всамделишное братство
Распознаёт лукавство под множеством покровов.
Я подзабыл основы.
Я снова их нашёл.
Всамделишные люди реально существуют.
Не слишком хорошо мы жизни совершаем.
И с миром поступаем не так, как ветер дует.
Но выдохом и вдохом осуществим эпоху.
– Что вы там бормочете? – могла бы спросить Хельга.
– Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».
Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) – всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:
– Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.
Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) – вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.
Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.
Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):
– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.
Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.
Мне некуда и незачем идти,
Поскольку истина, известно, анонимна.
Чужое слово, ставшее моим,
Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна,
В серебряном я переплавлю горне
И посмотрю, кто сам придёт за ним.
Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.
Но она не поняла или не захотела понять.
– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.
– Да, – (не) согласился он.
И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.
Чужое слово, ставшее моим,
В лужёное своё допустит горло.
И горном раскалит его в огне.
Из горла пашни вырастает колос,
Чьи корни крохотны! Но он растёт как голос.
Волнуются как море голоса.
В руках моих коса острее бритвы.
Последнее прости благовестит к молитве.
Сие есть круговерть и пастораль.
Я не из тех, кто ищет себе горе.
Я сказочник и враль! А голоса как море.
Мне некуда и незачем идти.
Он смотрешл на неё. Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила – смотрела на Хельгу, а она – говорила слова:
– Я желаю вам только добра.
– Да, – (не) согласился он.
Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.
Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».
Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.
Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.
То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.
Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.
Вот что вдруг открылось: ни много, ни мало.
– Я желаю вам только добра, – настойчиво и бесполезно повторила Хельга.
Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но – вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.
Пространство его сомнительной (человеческое – всегда сомнительно) гениальности.
А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.
– У вас нет будущего, – сказала она. – Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того – у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.
Его душа у монитора удивилась тому факту, что для «создания будущего» – необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем – на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).
Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.
Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).
Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.
Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) – нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.
Перельман даже и встретился с Хельгой – просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (не сопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.
Он приготовился спросить (тем самым, узнав, заключить), но она его опередила: словно бы (по женскому праву) вошла в открытую дверь, не задумываясь, стоит ли в неё ломиться.
– Вы оторвались от жизни. Сами упоминали годы беспросветного алкоголизма. А теперь, все резервы и сроки растратив (и все те тараканьи бега пропустив, в которых она преуспела) вы захотели вернуться. Но не выйдет у вас ни черта, ибо заняты все места. Кроме места подле меня.
Она имела в виду тот отрезок его жизни (в который – из нынешней реальности – никак не поверится), что выскользнул из поля нашего зрения.
Повторю ещё и ещё раз: известный в соц. сетях Николай Перельман в нынешнем реале объявился после более чем двух десятилетий почти непрерывных пьянства и разврата, из которых чудом был вырван и сумел не только изменить свою внешнюю (социальную жизнь), но и внутренне преобразиться (почти так же обстоит и с моей Россией, хотя – сравнения здесь неуместны).
Теперь ему (как и России) – быть и остаться более чем адекватным к прозрениям, которые его направляли.
Но сейчас он (заранее зная ответ) – всё же сделал уступку прошлому. Потому что некоторые вещи всё же следует формулировать. Он спросил:
– Вы хотите, чтобы мы вместе писали, стали со-авторы?
– Нет. Зачем мне, если «ваше всё» я могу получить безымянным и дать ему своё имя.
Он не удивился. Он удивился бы, если бы в этом мире было чему удивляться.
– Но вы хотите, чтобы мы вместе писали.
– Да.
Он не ответил.
– Когда-нибудь потом наши имена могут встать рядом (и в жизни, и на обложке), – пояснила она. – А пока что вы ничего не значите и ничего не умеете.
Он кивнул, соглашаясь. Она была совершенно права: он ничего не умел; но – ему всё дано было даром.
Потом он ответил ей ещё одной правдой:
– Мне не интересно.
– Очень жаль. Тогда у вас нет никакого будущего.
Она подождала испуга или возражений.
Он (молча) сказал ей:
– Я, пожалуй, подожду другого будущего.
Она (почти) услышала и (почти) кивнула, соглашаясь.
