Вдруг забуду что-то подключить. Вдруг опоздаю. Кажется, я никогда раньше не сомневался в себе так сильно, как в то утро.
Сколько сраму-то будет. Я представлял себе, как будет скалиться Гришка, узнав о моем провале, и начнет строчить свои писульки “куда следует”. Как расстроится и пожурит командир – а его доверие ох как не хотелось потерять. Как Семеныч подыщет подходящую историю в закромах своей почти вековой памяти и попытается успокоить. Как ребята будут насмехаться и ехидничать, называя Ванькой-партизаном. Но страшнее всего было представить разочарование в прекрасных глазах Валюши.
И все же, полный сомнений и внутренней борьбы, я продолжал свой путь. А лежал он через леса, поля, среди деревень. Тогда в редкой деревне не было немецких расположений. И то только если деревни находились настолько близко, что немцам достаточно было обосноваться в одной из них, чтобы контролировать все в округе.
Двигаться приходилось довольно медленно, чтобы не напороться на врага. И если в лесу деревья становились моими верными союзниками, то по полям приходилось ползти. В этот раз судьба оказалась ко мне благосклонна. Я издали увидел лишь один немецкий конвой, выезжавший из деревни, и вовремя затаился на опушке леса.
Ближе к вечеру я успешно добрался до железки.
Осталось самое главное – установить мину и подорвать ее.
С установкой проблем не возникло. А чтобы подорвать, нужно было изо всех сил дернуть за веревку, приделанную к мине. Я ухватился за ее свободный край и залег в лозняке метрах в тридцати от рельс.
Место было выбрано неспроста. Оно находилось в ложбине у пригорка. Ведь когда поезд катится вниз, остановить его невозможно, даже если немцы увидят опасность. Это увеличивало шансы успешного исхода операции. Любой ценой. Главное, чтобы до прибытия поезда мимо не прошел немецкий патруль и не наткнулся на меня.
Время ползло. Сложно было понять, 10 минут прошло или несколько часов. Мое сердце то отчаянно колотилось, то успокаивалось в предвкушении командирской похвалы за успешно выполненное задание.
От длительного бездействия мысли начали путаться, а глаза слипаться. Видимо, иногда я проваливался в тревожную дрему, где нежная рука мамы, взъерошив мне волосы и погладив по щеке, вдруг сменялась строгим взглядом и резким голосом командира отряда. Затем возникали острые глаза особиста Гришки, он что-то говорил-говорил-говорил, а его пятно на щеке так и притягивало взгляд. А вот борода одноногого Сашки отплясывала в беззвучном смехе, растворялась в воздухе и сменялась образом Валюши с ее очаровательными конопушками…
Вдруг видения пропали, и я подскочил!
Сгущались сумерки. Я явно ощутил, как земля задрожала.
Вот оно!
Сердце то замирало, прихватывая с собой дыхание, то скакало в груди, как кузнечик. Поезд вот-вот покажется на пригорке. Стучало уже везде: в висках, в груди, кажется, даже в пятках. В глазах яркие вспышки боролись с темнотой.
«Нужно успокоиться и взять себя в руки. Я смогу!» – нечеловеческим усилием воли я заставил свое сердцебиение уняться.
Вот он!
100 метров.
60.
30.
Нужно, чтобы мина была аккурат посередине тягача. Так вред для поезда будет максимальный.
Грохот колес поравнялся со мной, еще несколько секунд…
Я зажмурился и дернул за веревку изо всех сил.
Тишина…
Я открыл глаза и увидел, что веревка порвалась посередине. Поезд продолжал мчаться. На долю секунды я растерялся. Затем выскочил из своего убежища. Ухватился за обрывок веревки и дернул, что есть мочи.
Страшный грохот рубанул по ушам. Ударная волна подхватила меня и отбросила на что-то твердое. Сверху посыпался град. Наверно, я даже отключился.
Придя в себя, я понял, что что-то продолжает сыпаться сверху.
Зерно?
Откуда-то доносились крики. На немецком. Дышать становилось все тяжелее. Я попробовал пошевелиться. Вроде живой… Только в голове гром, скрежет и немецкая речь, а в глазах туман.
И груз сверху все тяжелее.
Я попробовал – семечки.
Я подорвал вагон с семечками, которые продолжали сыпаться и заваливать меня. Выбираться нельзя – немецкий говор совсем рядом. Сразу убьют. Мысли расползались, как скользкие улитки. Казалось, что невозможно собрать их в кучу, чтобы придумать хоть какой-то план отхода.
Нужно подползти к краю кучи, туда, где лозняк, чтобы не раздавило весом семечек и было, чем дышать.
Превозмогая жгучую головную боль, я кое-как переместился ближе к краю уже приличной горы семечек. Я высвободил голову. Теперь появилась возможность нормально дышать. А лозовый куст укрыл голову от врага. Слой же семечек, хоть и практически полностью накрывал меня, но с краю был уже не таким тяжелым.
Паника потихоньку уступила место здравому смыслу. Если немцы меня не обнаружат, то есть шанс выбраться из этой передряги живым. Главное – дождаться полной темноты и не выдать свое присутствие.
Я лежал, не шелохнувшись. Но внутри все бурлило.
Получилось!
Я сделал это!
Сам!
Один!
Я уже представлял, как стою перед командиром и докладываю об успешно проведенной операции. А тот меня хвалит и даже, глядишь, орден на грудь крепит.
Первый!
Мой.
Собственный орден.
Я теперь настоящий диверсант!
А рядом стоит Гришка-особист и завидует. Где ему такой получить? Он ведь все время в штабе сидит, бумажки строчит да хорошим людям жизнь портит.
А какими глазами на меня Валюша смотреть будет! Я теперь не просто Ванька-партизан, я теперь для всех девчат завидный жених – настоящий диверсант. Герой.
В своих мечтах я, кажется, дошел до Москвы и поздравлений от самого товарища Сталина. Лично.
Как вдруг немецкая речь подошла совсем близко. Два фрица громко что-то обсуждали практически надо мной. Я, кажется, даже перестал дышать.
Вдруг послышались детские голоса – видимо, ребятишки из близлежащих деревень прибежали на разведку: так сильно громыхнуло.
Немцы пошли к ним.
Меня вдруг начало клонить в сон. «Главное, не отключиться, чтобы случайно себя не выдать». Я стал вспоминать школьные задачки по математике и решать их в уме, пересказывал себе истории, которые по вечерам у костра рассказывал Семеныч. Лишь бы не уснуть.
Немцы сновали вокруг. Что-то чинили. О чем-то спорили.
Сколько времени прошло, я не знал. Однако возня вокруг раскуроченного вагона прекратилась.
Я решил, что пора выбираться.
Очень медленно, с замиранием сердца, останавливаясь при каждом шорохе, я начал вылезать из-под семечек. Вот уже рука снаружи. Вторая. Спина. Потихоньку. Ползком, по траве, по лозняку я подобрался к самому лесу. Под покровом ночи меня не было видно.
Вот они – спасительные сосны! Вот она – жизнь! Я вдыхал свежий ночной воздух полной грудью. Как в первый раз, слышал звонкое пение птиц. И жил! Жил каждой клеточкой своего тела! Жил, как никогда раньше. А в памяти образ мамы и ее теплых и нежных рук сменялся прекрасными глазами Валюши и довольным лицом командира…
Я успешно выполнил свое первое настоящее задание!..
…И кто бы мог подумать, что через много десятков лет о подвиге, совершенном Ваней, напишут в газете, которую будет читать его сын, увидят внуки, расскажут правнукам. И потомки будут гордиться этим простым и смелым юношей, прошедшим всю войну и совершившим еще немало подвигов.
Валенки
Здравствуй, дорогой дневник. Две недели ничего не писала. В землянке, где мы оказались всей деревней, даже думать было душно и тесно, не то, что писать.
Землянка – наш старый колхозный хлев, тот, что в форме длинного склепа. Где до войны коров держали. Коров давно уже не осталось. Теперь там живем мы, когда приходят немцы и занимают наши дома.
В деревню пришел новый немецкий отряд. Полицаем деда Архипа, единственного оставшегося мужика, назначили. Да какой с него полицай!? Худой и сгорбленный старик с длинной седой бородой да дрожащими руками.
Девки снова обноски надели да лица сажей намазали, чтобы немец не приставал.
Отряд небольшой – человек 30–40. Всех деревенских сразу из изб попросили.
Даром, собрать вещи хоть дали – зима-таки, в домашнем платье не походишь.
И мы с мамкой собираться стали – одежду да немного еды в узлы.
Я из запечка валенки свои достала, надела их, тулуп, взяла узел с одеждой и двинулась к двери вслед за мамой. А один из немцев как вскрикнет:
– Halt!!!
И винтовку на меня наставил.
Я обомлела, узел выпустила, руки подняла.
Он снова что-то вскрикнул, насупил брови и указал дулом на мои валенки.
Я не могла пошевелиться.
Он снова что-то вскрикнул, взвел курок и указал на валенки.
Это был молодой парень, очень высокий, плечистый. В мирное время мы с девчатами назвали бы его красавцем. Но что-то с ним было не так. Может слишком крупный подбородок? Или чересчур высокий лоб? Но, скорее всего, его стальные серые глаза, которые смотрели на тебя, но будто не видели. Будто тебя не было. И дуло винтовки уставилось в стену.
Я дрожащими руками сняла валенки. Ни на секунду не возникало сомнений, что немец выстрелит.
Дуло указало на дверь, в проеме которой стояла мама. Мы, как можно скорее, вышли из комнаты. Я лишь успела обуть стоявшие в сенях прохудившиеся галоши и выбежала из дома. На улице мы присоединились к процессии соседей, движущейся в сторону землянки.
В галошах было жуть как холодно. Я забилась в уголок землянки и присела на ноги, чтобы отогреть их.
Где-то через час приковылял дед Архип.
– Хер офицер, эээээ, вызывает всех к церкви. Говорить будут. Давайте, девчата, эээээ, не супрутивляйтесь. Этот, кажись, спокойный, эээээ, поди, не станет лютовать, – пропел скрипучим голосом дед.
И мы пошли. На площадке перед церковью все сбились в одну бесформенную кучу. Глаза опустили и сжались – будто хотели стать невидимыми. И хотели ведь. Каждый раз, когда очередной офицер желал “знакомиться” с местными жителями и вызывал всех к церкви, кого-то обязательно расстреливали.
– Здравствуй, народ! – в центр площадки вышел довольно молодой офицер, статный, с приятным голосом. Он с интересом рассматривал толпу, пытаясь заглянуть в спрятанные от греха подальше глаза.
Обычно немцы с нами не церемонились – прикрикнут пару раз, что за любую оплошность расстрел и – марш в землянку. А этот будто даже извинялся:
– Мы прищель не убиват. Мы толко жить тут сколко неделя и уйти. Вы – друг. Мы – друг. Вы плохой делаль – мы наказаль. Вы не трогаль золдатэн, золдатэн вас не трогаль. Деревня – мир.
На моей памяти это был первый офицер, который не угрожал, а предлагал мирное существование.
“Но как же замерзли ноги…”
Я переминалась с одной окоченевшей ноги на другую – почти не чувствуя их.
А офицер продолжал что-то лопотать на своем ломаном русском…
– Езли золдатен делать плехо житель, житель идти ко мне. Я решаль. Вопросы?
Мои ноги замерзли так, что переминаться с одной на другую стало больно.
“Ах, идти к тебе!” – подумала я и то ли от холода, то ли от отчаяния сделала шаг вперед. Штук 10 винтовок тут же обратили свои взгляды на меня.
Я замерла. Руки вспотели несмотря на сильный мороз. Язык будто онемел от страха. Я тщетно пыталась открыть рот и не могла. В голове колотилась лишь одна мысль: “Это конец!” А глаза вцепились в глаза офицера, стоявшего всего в трех шагах от меня. И, Господи, как же захотелось жить!
